Они танцевали под песню Рики Ли Джонса, которая непонятно почему всегда так нравилась Джимми: «Прощайте, дружки мои, привет, о грустноглазые мои Синатры...» Он тихонько напевал эти строки на ухо Аннабет, пока они кружились в танце, и ему было так хорошо, так спокойно, как давно уже не было, а потом он подпевал хору, вторя легкой грусти Рики: «Прощай, пустая авеню...», и улыбался, заглядывая в прозрачную зелень глаз Аннабет. Она тоже улыбалась ему, и смущенная эта улыбка проникала в самую душу, и им было так хорошо вдвоем, словно они танцевали не в первый, а в сто первый раз.
Они ушли последними и долго еще сидели на крыльце у входа, попивали легкое пиво, курили и глядели, как расходятся по своим машинам гости. Они сидели до тех пор, пока летняя ночь не стала холодать, и Джимми накинул свой пиджак на плечи Аннабет и рассказал ей и о тюрьме, и о Кейти, и о том, как Марите снились оранжевые шторы, а Аннабет рассказала ему, каково это быть единственной девочкой среди буйных братцев Сэвиджей, о том, как провела одну зиму в Нью-Йорке — танцевала в дансинге, — но потом поняла, что толку из нее не выйдет, и стала учиться на медсестру.
Когда владелец ресторана прогнал их с крыльца, они пошли гулять и прогуляли долго, придя в дом к Вэлу, когда молодые уже удалились в спальню. Они взяли из холодильника Вэла шесть бутылок с пивом и ушли, нырнули в темноту «Херли», кинотеатра для автомобилистов, и уселись там на берегу канала, слушая угрюмый плеск воды. Кинотеатр для автомобилистов уже четыре года как закрыт, а грузовики Министерства транспорта, желтые приземистые экскаваторы и мусорные машины, снующие здесь по утрам, изрыли всю местность, превратив площадку над каналом в нагромождение цементных глыб и развороченную грязь. Говорили, что здесь разобьют парк, но пока что это был всего лишь заброшенный кинотеатр на открытом воздухе, где за горами мусора, комьями засохшей грязи и асфальтовыми глыбами еще белел экран.
— Говорят, это у тебя в крови, — сказала Аннабет.
— Что «в крови»?
— Воровство, преступления. — Она пожала плечами. — Ну, ты понимаешь.
Джимми улыбнулся ей через бутылочное стекло, отхлебнул еще глоток.
— Это правда? — спросила она.
— Может быть. — Теперь настал его черед пожать плечами. — Но это не значит, что все обязательно должно вылезти наружу.
— Я не осуждаю тебя, поверь. — Ее лицо было совершенно непроницаемо, даже по голосу непонятно было, что она хочет услышать. Что он остался прежним? Что с прошлым покончено? Что он обещает ей богатство и благополучие? Что он клянется никогда больше не преступать закон?
Лицо Аннабет, такое спокойное, издали казалось даже невыразительным, но стоило к ней приглядеться, и в лице ее можно было прочесть столько всего загадочного, непонятного; мозг ее напряженно работал, трудился бурно и неустанно.
— Вот скажи, танцевать — это у тебя в крови, так?
— Не знаю. Наверное...
— Но если тебе скажут, что танцевать больше нельзя, ты ведь остановишься, так? Может быть, тебе это будет нелегко, неприятно, но ты остановишься. Справишься.
— Ну да.
— Ну да, — повторил он и вытянул из пачки, лежавшей на камне, сигарету. — Так вот и я. Я был профессионал в своем деле. Талант. Но я попался. Меня зацапали. Жена умерла. Я испортил жизнь моей дочери. — Он закурил, затянулся, стараясь сказать все это так, как говорил это себе много-много раз. — Но больше я ей портить жизнь не хочу, слышишь, Аннабет? Второй раз моего двухлетнего срока ей не выдержать. На мою мать тоже надежда плохая — у нее здоровье никуда. Что, если помрет, пока я в тюрьме? Тогда дочь переходит под опеку штата, а они отправят ее в какое-нибудь жуткое место, «Олений остров» для малышей. Нет, этого допустить я не могу. И значит — точка. В крови это у меня или нет — какая разница. С прежним покончено.
Джимми не сводил с нее глаз и видел, что она изучает его лицо. Он понимал, что она хочет знать, не врет ли он, не морочит ли ей голову, и надеялся, что речь его была достаточно гладкой и убедительной. Ведь он давно уже репетировал ее, готовясь к чему-то подобному. А к тому же сказанное им в общем-то было правдой. Он умолчал лишь об одной вещи, о которой поклялся не говорить ни одной живой душе, кто бы это ни был. И вот теперь, глядя в глаза Аннабет и ожидая ее решения, он гнал от себя видения той ночи на Мистик-ривер: парень стоит на коленях, и у него с подбородка капает слюна, и он, умоляя, кричит, — тени эти лезут, теснятся, въедливые, как металлические опилки.
Аннабет взяла сигарету. Он дал ей прикурить, и она сказала:
— Я ведь влюбилась в тебя очень давно. Ты это знаешь?
Джимми не переменился в лице, он по-прежнему ровно и прямо держал голову и сохранял невозмутимость, хотя его, как порыв ветра, подхватило радостное чувство облегчения: его полуправда прошла; если с Аннабет это получилось, то больше заготовленную речь говорить не придется.
— Не врешь? Ты в меня влюбилась?
Она кивнула.
— Ты когда приходил к Вэлу? Наверное, мне тогда было лет четырнадцать — пятнадцать. Знаешь, Джимми, у меня от одного твоего голоса из кухни мурашки бежали по телу.
— Вот незадача! — Он тронул ее за плечо. — А сейчас не бегут?
— Конечно, бегут, Джимми, конечно, бегут.
И Мистик-ривер опять отступила, слив свои воды с грязным течением канала, а потом потекла дальше за горизонт.
* * *
Когда Шон вновь выбрался на пешеходную дорожку, эксперт технической службы уже была там. Уайти Пауэрс отдал распоряжение по рации всем полицейским в парке задерживать всех гуляющих, после чего присел на корточки возле эксперта и Шона.
— След тянется вот сюда, — сказала женщина, указывая в глубь парка.
Дорожка вела к деревянному мостику, а затем ныряла в заросли, огибая бывший экран кинотеатра для автомобилистов в глубине парка.
— Вот еще и тут есть. — Она указала авторучкой, и Шон с Уайти, глядя через ее плечо, увидели капли крови помельче за дорожкой возле мостика. Высокий клен не дал дождю, пролившемуся ночью, смыть эти следы. — Думаю, она бежала к оврагу.
Рация Уайти запищала, и он произнес в микрофон:
— Пауэрс.
— Сержант, подойдите к цветнику.
— Уже иду.
Шон глядел, как Уайти затрусил по дорожке к цветнику за поворотом — свитер сына, завязанный вокруг талии, бил его по пояснице.
Шон выпрямился и окинул мысленным взглядом парк, ощутив всю его глубину и протяженность, каждый куст в нем и пригорок, каждый ручей. Потом оглянулся на деревянный мостик, переброшенный через неглубокий овраг; ручей на дне его казался темнее и грязнее, чем воды канала. Ручей этот всегда покрывала жирная тина, а летом там гнездились комары. В молодой поросли по краю оврага он вдруг заметил красное пятно и двинулся к нему вместе с женщиной-экспертом, тоже заметившей это пятно.
— Как вас зовут? — спросил Шон.
— Карен, — ответила она. — Карен Хьюз.
Шон потряс ей руку. Оба они, пересекая дорожку, были так сосредоточены на пятне, что даже не слышали криков Уайти Пауэрса, пока тот не очутился почти рядом. Он бежал, отдуваясь.
— Мы нашли туфлю, — сказал Уайти.
— Где?
Уайти указывал назад на дорожку, на то место, где дорожка огибала цветник.
— В цветнике. Женская туфля. Шестого размера.
— Не трогайте, — сказала Карен.
— Фу-ты ну-ты... — пробормотал Уайти, за что получил от Карен Хьюз соответствующий взгляд — она была из тех женщин, кто умеет окинуть таким ледяным взглядом, что все в тебе замирает. — Пардон, я хотел сказать: "Фу-ты ну-ты, мэм".
Шон опять направился к молодой поросли по краю оврага, и красное пятно теперь из пятна превратилось в треугольный лоскут, свисавший с тонкой веточки на высоте плеча. Втроем они стояли перед ним, пока Карен Хьюз, отступив на несколько шагов, не сделала четыре снимка, щелкнув лоскут с четырех точек, после чего стала зачем-то рыться в сумке.
Лоскут был нейлоновый, в этом Шон не сомневался, вырванный, очевидно, из блузки и запачканный кровью.
Карен пинцетом сняла лоскут с ветки и, внимательно осмотрев его, опустила в пластиковый мешочек.
Наклонившись, Шон заглянул в овраг. А потом на другой стороне его заметил нечто, напоминающее впечатанный в рыхлую землю след ноги.
Он толкнул локтем Уайти, показывая ему увиденное. Карен Хьюз тоже посмотрела и немедленно несколько раз щелкнула своим служебным «Никоном». Потом она перешла мостик, спустилась к воде и оттуда еще раз сделала несколько снимков.
Присев на корточки, Уайти заглянул под мостик.
— По-моему, она здесь пряталась. Потом появился убийца, и она рванула на ту сторону и опять побежала.
— Зачем она углублялась в парк? — сказал Шон. — То есть я хочу сказать, ведь она убегала от канала. Почему, наоборот, не повернуть к выходу?
— Может быть, она потеряла ориентацию. Темнота. А в ней еще сидит пуля.
Уайти пожал плечами и вызвал диспетчера.
— Это сержант Пауэрс. У нас наклевывается сто восемьдесят седьмой. Просьба всех, кого можно, направить на осмотр парка. И добудьте-ка водолазов — может быть, пригодятся.
— Водолазов?
— Так точно. Нам понадобится лейтенант Фрил из группы расследования и армейская служба охраны.
— Лейтенант Фрил выехал. Армейская служба охраны извещена. Пока все?
— Так точно. Перехожу на прием.
Шон ясно видел след от каблука, впечатанный в землю, а слева от него царапины, как будто жертва, карабкаясь вверх, цеплялась ногтями.
— Можно попробовать представить себе, как все это было.
— Лучше и не пытаться, — сказал Уайти.
* * *
Стоя на крыльце у выхода из церкви, Джимми различал вдали полоску канала. Фиолетовая полоска за эстакадой, а по краю ее зелень парка, единственное зеленое вкрапление. Джимми разглядел даже белое полотнище киноэкрана в центре парка над шоссе. Экран все еще торчал там, хотя участок земли давно уже заграбастал Центр отдыха и развлечений и лет десять как обустраивает ландшафт — вырывает столбы с громкоговорителями, ровнит и озеленяет почву, прокладывает велосипедные дорожки и теренкуры по берегу канала, сооружает огороженные цветники и даже построил лодочную станцию, где любителям гребли предоставляется возможность поупражняться в небольшой заводи. А вот экран так и остался на месте и сейчас выглядывает из-за купы подросших деревьев, завезенных из Северной Калифорнии. Летом здесь разыгрывала представления местная театральная труппа. Они играли Шекспира, превращая экран в задник театральной декорации и бегая взад-вперед на его фоне, размахивая картонными мечами со всякими дурацкими возгласами вроде: «О смертный грех!», «Клянусь, о государь мой!» и прочее. Позапрошлым летом Джимми с Аннабет и девочками, Надин и Сарой, стали клевать носом после первого акта. А вот Кейти не уснула. Она сидела на расстеленном одеяле, подавшись вперед, подперев рукой подбородок, так что и Джимми волей-неволей приходилось следить за действием.
Давали «Укрощение строптивой», и Джимми мало чего уловил из текста — что-то про парня, который отшлепал невесту, превратив ее тем самым в покорную жену. Джимми не очень понял, в чем там суть, и решил, что все испортили переводчики. А Кейти перевод не мешал. Она то хохотала, то замирала, а в конце сказала Джимми, что это было «волшебно».
Джимми даже не понял, чем это она так восхитилась, а Кейти не смогла этого толком объяснить. Она лишь сказала, что спектакль «захватил» ее, а после несколько месяцев все говорила, что после окончания школы хорошо бы ей уехать в Италию.
— Папа! Папа! — Отделившись от группы детей, к нему, когда он спустился с крыльца, бросилась Надин, со всего размаха стукнулась о его ноги с криком «Папа!».
Джимми подхватил ее на руки, почувствовав, как сильно накрахмалено ее платье, и поцеловал в щеку:
— Детка!
Тем же движением, каким ее мать отводила волосы со лба, Надин двумя пальцами отвела с лица вуаль.
— От платья этого щекотно.
— Даже мне щекотно, — сказал Джимми, — хотя оно и не на мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65