Только и остается, что оглаживать себя в ванне, когда жена и дети дрыхнут наверху.
Дейв глядел на сияющую Кейти на стойке и вспоминал, как выглядела обнаженная Мора Кевени, когда была с ним, — капельки пота на лбу, взгляд блуждает и туманится от вина и страсти. Страсти к нему, Дейву Бойлу, звезде бейсбола, гордости Плешки на протяжении всего трех коротких лет.
Никто и не вспоминал тогда, как его похитили в десятилетнем возрасте. Нет, тогда он был героем. Мора с ним в постели. Судьба подыгрывает ему.
Дейв Бойл. Откуда ему было знать тогда, что Судьба дарует свои милости лишь на короткий срок, а потом радужное будущее исчезает, оставляя тебя ни с чем в тоскливом настоящем, где все заранее известно, и нет места надежде, и дни перетекают один в другой, такие похожие и неинтересные, что вот уже и год кончился, а на календаре в кухне все еще март.
Нет, больше я не поддамся мечтам, думаешь ты, чтобы не было потом боли и разочарования. Но вот вдруг твоя команда отыгралась, или ты посмотрел хорошее кино, или оранжевый глянец афиши предвещает тебе выступление Арубы, или девушка, немного похожая на ту, что ты любил в юности, а потом потерял, танцует над тобой на стойке бара, и глаза ее сияют, и ты думаешь: черт подери, не помечтать ли еще разок?
* * *
Однажды, когда Розмари Сэвидж-Самаркоу в очередной раз была при смерти (кажется, в пятый раз из десяти), она сказала своей дочери Селесте Бойл:
— Вот как на духу, единственная радость, что я имела в жизни, это крутить яйца твоему отцу! Приятно, знаешь, как глоток воды в пустыне.
Селеста рассеянно улыбнулась ей и хотела отвернуться, но мать вцепилась в нее узловатыми изуродованными артритом пальцами, крепко, чуть ли не до кости вонзив ей в кисть свои когти.
— Слушай меня, Селеста. Я помираю, так что мне не до шуток. Только это и можно ухватить в жизни, — и то, если повезет, — потому что счастья в ней негусто. Завтра я сыграю в ящик и хочу, чтобы дочь моя понимала: только это нам и остается. Слышишь? Единственное удовольствие в жизни. Я вот, например, крутила яйца твоему негоднику отцу почем зря. — Глаза ее блеснули, в уголке рта показалась слюна. — И уж поверь, ему это нравилось.
Селеста вытерла полотенцем лоб матери. Она с улыбкой наклонилась к ней, сказала «мамочка» воркующим нежным голосом. Она промокнула слюну на ее губах и погладила ее ладонь, не переставая думать: «Нет, надо бежать отсюда, из этого дома, из этого квартала, из этого жуткого места, где у людей последние мозги вышибает нищета и убогая жизнь, а они слишком жалки, чтобы что-то в ней изменить».
Но мать ее выжила. Одолела и колит, и диабетические комы, и почечную недостаточность, и два инфаркта миокарда, и злокачественные опухоли груди и кишечника. Однажды у нее отказала поджелудочная железа, а через неделю вдруг опять заработала как ни в чем не бывало, и доктора не раз надоедали Селесте просьбами разрешить исследовать тело матери после ее кончины.
— Какую часть тела исследовать? — поначалу спрашивала Селеста.
— Да все.
У Розмари Сэвидж-Самаркоу был брат, живший на Плешке, которого она ненавидела, а во Флориде у нее имелись две сестры, не желавшие с ней общаться, а мужу она так успешно крутила яйца, что свела его в могилу раньше времени. Селеста была ее единственным ребенком, родившимся после восьми выкидышей. В детстве она часто представляла себе этих своих нерожденных братьев и сестер, витающих где-то в Чистилище, и думала: «Как это я прорвалась?»
Подростком Селеста надеялась на появление кого-то, кто вызволит ее отсюда. Она была недурна собой, добродушна, пикантна, умела повеселиться. Учитывая все это, она думала, что шансы у нее есть. Но дело осложнилось тем, что когда возле нее и возникали претенденты, они были явно не ахти. Большинство их было из Бакинхема, парочка из Роум-Бейсин, а один парень, с которым она познакомилась на парикмахерских курсах, жил в пригороде, но он был голубой, о чем она не сразу догадалась.
Медицинская страховка ее матери вся вышла, и вскоре Селеста поняла, что работает исключительно на покрытие жутких медицинских счетов, выставленных за лечение жутких болезней, которые, видимо, все же были не настолько жутки, чтобы избавить мать от ее жизненного бремени. Впрочем, бремя это мать несла не без удовольствия. Каждая схватка с болезнью оборачивалась новым козырем в том, что Дейв называл «игрой со смертью». Смотря новости по телевизору, где показывали какую-нибудь несчастную, у которой сгорел дом, а в огне погибли двое детей, Розмари чмокала вставной челюстью и говорила:
— Детей можно новых нарожать, а вот попробовала бы ты жить с колитом и эмфиземой в придачу, узнала бы, почем фунт лиха!
Дейв натужно улыбался и шел за очередной банкой пива.
Слыша, как хлопнула дверца холодильника, Розмари говорила Селесте:
— Ты ему так, любовница, настоящая жена его — пиво «Будвайзер».
Селеста тогда отвечала:
— Да брось ты, мама!
Мать вскидывалась:
— А что, разве не так?
В конце концов Селеста выбрала Дейва или, вернее, остановилась на нем. Он был приятной внешности, остроумен, и мало что на свете могло вывести его из себя. Когда они поженились, у него было хорошее место в почтовом ведомстве в Рейшене, но когда, попав под сокращение, он лишился работы, то вскоре удовольствовался другой, в одном из центральных отелей (при том, что заработок его уменьшился вдвое), и не жаловался. Дейв вообще ни на что не жаловался и почти никогда не рассказывал о детстве, о том, что было до колледжа, но странным это стало казаться Селесте, только когда умерла ее мать.
Доконал ее удар. Придя из супермаркета, Селеста нашла мать мертвой в ванне с головой, свесившейся набок, и ртом, скривившимся так, словно та куснула какой-то кислятины.
После похорон Селеста поначалу утешала себя тем, что жизнь ее теперь, без постоянных материнских упреков и колкостей, станет проще. Но этого не произошло. Дейв зарабатывал не больше Селесты, а это было всего на доллар в час больше, чем в «Макдональдсе», и хотя медицинские счета Розмари, скопившиеся за ее жизнь, по счастью, не легли на плечи дочери, расходы на похороны оказались непомерными. Оценив финансовое положение семьи — счета, которые им предстоит выплачивать годы и годы, отсутствие доходов, притом что деньги летят как в прорву, а Майклу скоро в школу, и это новые расходы, а на кредит больше рассчитывать нечего, — Селеста поняла, что до конца их дней им придется жаться и экономить. Высшего образования ни у нее, ни у Дейва нет, и оно им не светит, а в новостях все уши прожужжали, что процент безработных год от года все ниже, и про национальную программу трудоустройства, а никому и невдомек, что все это касается квалифицированных кадров или тех, кто готов вкалывать без страховки — медицинской и стоматологической, — и без всяких перспектив на повышение.
Селеста теперь часто ловила себя на том, что сидит на крышке унитаза возле ванны, где нашла тело матери. Сидит в темноте и, давясь слезами, думает о том, как же так случилось, что жизнь ее покатилась под откос. Именно там она и сидела в ночь на воскресенье, и было уже около трех утра, и дождь барабанил в окна, когда домой вернулся Дейв весь в крови.
При виде ее он как будто испугался. Он отпрянул, когда она возникла перед ним.
Она спросила:
— Что случилось, милый? — и потянулась к нему. Он опять резко отпрянул, так, что даже зацепил ногой порог.
— Меня ранили.
— Что?
— Меня ранили.
— Господи, Дейв, скажи же, что произошло?
Он поднял рубашку, и Селеста увидела на его груди длинный след от удара ножом, откуда, пенясь, текла кровь.
— Господи, родной мой, да тебе же в больницу надо!
— Нет, нет, — сказал он. — Рана неглубокая, просто кровит, как собака.
Он был прав. Приглядевшись, она увидела, что рана действительно совсем неглубокая, но разрез, был длинным и сильно кровоточил. Хоть и не настолько, чтобы так испачкать его рубашку и шею.
— Кто это тебя так?
— Какой-то полоумный негр, — сказал он и, стянув рубашку, кинул ее в раковину. — Дорогая, я, весь изгваздался.
— Ты что? Да как это все случилось?
Он смотрел на нее блуждающим взглядом.
— Этот парень хотел меня ограбить, ясно? И я кинулся на него. Тогда он ударил меня ножом.
— Ты кинулся на парня с ножом, Дейв?
Он включил воду, сунул голову в раковину, сделал несколько глотков.
— Не знаю, что на меня нашло. Помрачение какое-то. И я его малость попортил.
— Ты?..
— Я покалечил его, Селеста. Словно обезумел, когда почувствовал этот нож у бока. Понимаешь? Я сбил его с ног, подмял под себя, а потом, детка, я ничего не помню.
— Так это была самооборона?
Он сделал неопределенный жест рукой.
— Честно говоря, не думаю, чтобы суд признал это самообороной.
— Не могу поверить. Милый, — она сжала его кисти, — расскажи мне по порядку, толком расскажи, что случилось.
Она заглянула ему в глаза, и ее замутило. Ей почудилось, что в них мелькнула какая-то странная усмешка, похотливая и торжествующая. Это из-за освещения, решила она. Дешевая лампа дневного света горела прямо над его головой, а когда он склонил голову и стал гладить ей руки, тошнота прошла, потому что лицо его приняло обычное выражение. Испуганное, но обычное.
— Я шел к машине, — начал он, и Селеста опять опустилась на крышку унитаза, а он сел перед ней на корточки, — и вдруг ко мне подошел этот парень и попросил прикурить. Я сказал, что не курю. Он сказал, что и он не курит.
— И он не курит.
Дейв кивнул.
— У меня сердце заколотилось, потому что кругом пи единой души. Только он и я. И тут я увидел у него в руке нож. А он говорит: «Кошелек или жизнь, ты, сука... одно из двух. Выбирай!»
— Прямо так и сказал?
Дейв вскинулся, потом склонил голову к плечу.
— А что?
— Ничего.
Селесте слова эти почему-то показались смешными. Неестественным и, что ли... Как в кино. Но ведь кино сейчас все смотрят и телевизор, так что грабитель вполне мог перенять эти слова у какого-нибудь экранного грабителя. Репетировал их, повторял вечерами перед зеркалом, пока они не стали выходить у него натурально, как в боевике.
— Ну вот... — продолжал Дейв, — говорю ему что-то вроде: «Брось, дружище, дай мне пройти к машине и отправляйся-ка домой». Глупо, конечно, потому что тут уж ему и ключи от машины понадобились. И не знаю, детка, почему, но, вместо того чтобы испугаться, я прямо взбесился. Может быть, это была пьяная храбрость, не знаю, но я захотел пройти, оттеснив его. И тут он ударил меня ножом.
— Ты раньше сказал, что он бросился на тебя.
— Черт возьми, ты дашь мне досказать, как все было, или нет?
Она тронула его щеку.
— Прости, детка. — Он поцеловал ее ладонь. — Так вот. Он меня вроде как прижал к машине и занес руку, а я вроде как увернулся, и тут-то этот гомик полоснул меня ножом. Я почувствовал, как нож пропорол кожу, и просто обезумел. Я треснул его кулаком по щеке. Он не ожидал удара. Проревел что-то вроде: «Ах ты, сволочь...», а я размахнулся и вдарил ему, кажется, по шее. Он упал. Нож полетел на землю. Я оседлал его и потом, потом...
Глаза Дейва были устремлены на ванну, рот приоткрыт, губы запеклись.
— Потом что? — спросила Селеста, стараясь представить себе грабителя с занесенным для удара кулаком и нацеленным ножом в другой руке. — Что ты сделал?
Дейв, повернувшись, уставился ей в колени.
— Я, детка, живого места на нем не оставил. По-моему, я его прикончил. Я бил его головой о тротуар; бил по лицу, я сломал ему нос, по-моему, так. Я был как бешеный и испугался как черт и все время думал о тебе и Майкле, и что будет, если я не сумею завести мотор. Погибнуть на этой парковке из-за того, что какой-то полудурок не желает зарабатывать на жизнь честным трудом... — И, пристально взглянув ей в глаза, он повторил: — По-моему, я прикончил его, детка.
Он выглядел таким юным. Глаза распахнуты, лицо бледное, мокрые от пота волосы прилипли к черепу, на лице ужас и — кровь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65