— Хочу поговорить с вами, господин Малышкин… Я одно дельце затеваю…
— Хотите меня в компаньоны? — улыбнулся Малышкин. — Не тратьте слов, Андрей Андреевич. Я уже обо всем осведомлен и успел подумать. В принципе я согласен. Но хочу оговорить некоторые условия.
— Рад услышать.
— Только заместителем. Не подумайте, что я честолюбив, отнюдь нет. Но буду откровенен: мне, Андрей Андреевич, надоело ходить в маленьких. В Красной Армии я давно, много дольше других, а выше полковника не поднялся.
— А вы знаете, Василий Федорович, вам в октябре сорок первого генералмайора дали. Вы тогда под Вязьмой в окружении находились. Очевидно, до вас не дошло.
После Власов себя ругал: «Черт дернул ляпнуть!»
Малышкин побелел:
— Генерал-майора? Вы серьезно? Не шутите?
— Какие тут шутки! Сам читал.
— Поздно спохватились, — вырвалось у Малышкина. — Надо было раньше ценить. Ну да бог с ними! Так вот, Андрей Андреевич, тем более — только заместителем. Ежели принимаете, начнем толковать о дальнейшей совместной работе.
— Вот и отлично. Закутный мне говорил…
Малышкин усмехнулся:
— Закутного советую всерьез не принимать — мелочный господин. Он у нас в лагере несколько дней находился, а след оставил неизгладимый: пьянчужка, хвастун, безграмотен, как судак.
— Он же в министерстве пропаганды, говорит, листовки пишет.
— Читали! Бред сивой кобылы. Пригодны только оборотной стороной для нужника.
— Что же немцы?
— Сразу видно, что вы человек свежий. Да у них беспорядков!.. Впрочем, не нам судить. Идемте, я вас к Трухину отведу. Он у нас тут русским комендантом.
На бывшего преподавателя Академии имени Фрунзе Трухина ушло полчаса. Трухин принял Власова стоя, росту он был без малого два метра и, видно, гордился этим природой пожалованным отличием. Власов, считавший себя высоким, был Трухину по плечо.
— Я, Андрей Андреевич, обязан испросить совета и согласия моей партии.
— Извините, Федор Иванович, не понял. Какой партии?
— Я состою в двух, господин Власов. Первая — Русская трудовая народная партия. Сокращенно мы ее называем РНТП. Она создана в октябре 1941 года. Я, к вашему сведению, член ее центрального комитета. И вторая — Национально-трудовой союз нового поколения — НТСНП, я в ней член исполнительного бюро.
— В Советском Союзе, насколько я помню, вы были беспартийным.
— Исключительно в силу, так сказать, неизбежности. Не мог же я вступить в Коммунистическую партию, хотя мне не раз предлагали. В частности, в девятнадцатом году сам Троцкий. У меня с большевиками старые счеты, Андрей Андреевич. Говоря о согласии моей партии, я имел в виду НТСНП.
— Мне важно знать в принципе, господин Трухин.
— В принципе я согласен, поскольку мой самый главный принцип, как и ваш, — освободить Россию от коммунистов. Мечтал об этом всю жизнь…
Повезло и с Благовещенским. Позднее Власов понял, что Благовещенский оказался в этом лагере не случайно, — доставить его из Вульхайде распорядился заботливый Штрикфельд.
Самым удивительным у Благовещенского была шея, вернее, почти полное ее отсутствие, — голова лежала прямо на плечах, словно приклеенная после починки. На сытом, гладком лице Ивана Алексеевича не угасала самодовольная улыбка. А усы топорщились, маленькие глазки, прикрытые очками, глядели настороженно: нет ли подвоха? Покойный соборный протопоп из Юрьевца на Волге не раз говаривал попадье: «Двуликого ты мне родила… Словно бы улыбается, а всмотришься — сожрать тебя готов…»
С Трухиным Благовещенский встретился, как с другом, троекратно облобызал. К Власову подходить не спешил, играл в незаинтересованность.
— У вас гость, Федор Иванович? Может, попозднее заглянуть?
— А я хочу вас, Иван Алексеевич, с моим гостем наедине оставить. У Андрея Андреевича до вас дело. Трухин ушел, пожелав успешных переговоров.
— Правильно сделал, — похвалил Трухина Благовещенский, — а то бы учить начал. Очень он это занятие обожает. Слушаю вас, ваше превосходительство.
— Ваше превосходительство? — удивился Власов.
— А что? Привыкайте. Дело большое начинаете, пора и почетом обзавестись. Табель о рангах помните? Генерал-лейтенант — это, следовательно, чин третьего класса, всего их было, если помните, четырнадцать, четырнадцатый, самый низший, — коллежский регистратор, а вы третьего, равнозначного по гражданской иерархии тайному советнику. Надо заметить, государь, император Петр Великий, учредивший табель, понимал, что делал. Коллежский регистратор — самая последняя на вицмундире мелкая пуговица, на заднем разрезе их пришивали, одним словом, пустяковый чин, а к нему надо было обращаться «ваше благородие»! Так вот у хамов почтение к начальствующим персонам и воспитывалось. Слушаю вас, ваше превосходительство. Извините, а в Совдепии всем сестрам по серьгам — товарищ! Как будто других слов в языке нет. Даму и то — товарищ. А разве плохо — сударыня? Или, на худой конец, мадам? Извините, слушаю.
Благовещенский «ваше превосходительство» на этот раз не произнес, и Власову стало вроде не по себе: «Лень, что ли, лишний раз титул употребить?» А Иван Алексеевич словно понял, добавил:
— Слушаю, ваше превосходительство. Весь, можно сказать, внимание.
«Я вижу, ты похлеще всех!» — подумал Власов, а вслух сказал:
— Не вас, Иван Алексеевич, агитировать…
— Верно, это совершенно лишнее. Давайте прямо. Если вы предлагаете мне войти в «Русский комитет», так я с удовольствием.
— Очень хорошо. Я как раз и хотел вам это предложить. Рад, что встретил с вашей стороны полное понимание.
— Я давно об этом сам думал.
«Экий ты прыткий! Тоже, поди, в заместители попросишься», — мелькнула у Власова ядовитая мысль.
— Поскольку, Андрей Андреевич, без организации нам тут труба, в одиночку всех нас, как щенят, немцы все равно утопят, считайте, что я с вами… — И, словно угадав, о чем думает Власов, проникновенно добавил: — С вами… И безо всяких условий о моей личности. Но совет, если разрешите, подать могу.
— Рад выслушать.
— Помните лозунг — извините за большевистское слово, привык: разделяй и властвуй. Я предлагаю иное: сначала объединяй, потом разделяй и властвуй. Могу полезных людей порекомендовать. Я тут раньше вас, посему больше в курсе. Ненавистников советской окаянной власти хватает и здесь, и в Париже, и в Праге — где угодно. Многим она на любимые мозоли наступила, а кое-кому совсем лапы оттяпала. К вам сейчас потянутся, не избегнуть нам и шантрапы, пустяковщины. Можно, конечно, мелочь отсечь, но я бы счел это преждевременным. Потом кого надо отрубим и на помойку выкинем. Но не сейчас. Сейчас давайте объединять. Я думаю, вам не лишне повидать генерала Краснова.
— Того самого?
— Да, да, того самого. Я тут романы его читал. Старомодно, но занятно. Профессор Руднев из Парижа прибыл, вертится тут, вынюхивает. Возраст преклонный, а ничего, сгодится. Жеребков тоже из Парижа недавно прискакал — этот помоложе, деятельный. Оба эмигранты и, между нами, со связями. У Жеребкова с лондонскими кругами контакты есть, а это на будущее весьма важно…
Власов слушал не то чтобы с интересом, а с удовольствием. «Умен, собака!» И неожиданно предложил:
— А что, если бы вам да ко мне в заместители? Как вы на это посмотрите?
— Почел бы за честь, но не стоит мне столь важный пост занимать… Я, ваше превосходительство, привык в тени быть… — И хихикнул, фыркнул, словно кот: — В тени, говорят, меньше потеешь…
Поговорили о деле и просто так, о житейском — про общих знакомых, выяснили, что в молодости одновременно были, так сказать, заочно, платонически влюблены в известную балерину.
— Хороша!
— Была хороша…
И еще выяснили, к общему удовольствию, что оба учились в духовных семинариях.
— Я в Нижегородской, — похвастался Власов.
— А я в Костромской.
— Ну, наша была получше… И порядки у нас построже.
— Порядок тогда был… Отец келарь, бывало, ухо в трубочку свернет, чуть с корнем не вырывал.
— А образование давали…
— Настоящих людей воспитывали-с!
Напоследок Власов сказал:
— Жаль, что мы не встречались в прежней жизни.
— Вы в сухопутных силах, а я в береговой обороне. Последнее время состоял начальником военно-морского училища в Либаве.
— Что сейчас поделываете, Иван Алексеевич?
— Начальствую в школе подростков в Вульхайде…
— Что это за школа?
— Набрали мальчишек в освобожденных от большевистского ига губерниях лет по двенадцати — четырнадцати.
— На какой предмет?
— Немцы хотят готовить кадры административных работников — в магистраты, полицию. Дело бесперспективное.
— Почему?
— Мрут! Смета крохотная, паек мизерный, а бегают много, только строевых три часа ежедневно. За прошлый месяц из пятисот человек двести сорок списали.
— То есть как списали?
— А куда же их, мертвеньких? Царство им небесное, невинным отрокам…
«А у самого рожа, того и гляди, лопнет!» — опять промелькнула ядовитая мысль.
Расстались почти друзьями.
— Ну-с, давайте сюда господина Понеделина, — весело скомандовал Власов. Трухин усмехнулся:
— С ним, Андрей Андреевич, потяжелее придется. Упрям!
— Ничего! Уговорю. Давайте, давайте…
Разговор с бывшим командующим 12-й армией генерал-лейтенантом Понеделиным, попавшим в плен в августе сорок первого года на Юго-Западном фронте.
— Что тебе, Власов, от меня надо?
— Хочу поговорить.
— Не о чем мне с тобой говорить.
— А я думаю, есть о чем.
— Ну и думай, если нравится.
И ушел, сказав, обращаясь к Трухину:
— Больше меня к этому стервецу не вызывайте. Бесполезным вышел разговор и с бывшим командующим 8-м корпусом генерал-майором Снеговым. Снегов, правда, хоть выслушал.
— Ну, что скажете, господин Снегов?
Снегов вздохнул, поднялся с табуретки:
— И тебе не стыдно, Власов?
Молча подошел к двери, пнул ее ногой. Дверь не поддалась.
— Вот сволочь! — произнес Снегов. Было непонятно, кого он обругал — то ли дверь, то ли Власова.
— Не торопись! Подумай, — крикнул Власов. — У тебя все равно выхода нет.
Снегов приналег плечом. Дверь распахнулась.
— Это у тебя, Власов, выхода нет. У меня, видишь, есть.
Ужинали у коменданта лагеря, немецкого полковника Пелета. Выпили. Закуска не бог весь что, но по нынешним временам и на том спасибо: кильки ревельские, вареный картофель, сосиски (по три штуки) со сладкой капустой — полковник Пелет, как выяснилось, обожал сладкое.
Штрикфельд поднял рюмку:
— Здоровье фюрера, господа! Дружно ответили:
— Хайль!
Полковник предложил тост за гостя — выпили и за Власова.
Трухин, в немецком мундире, сидел нахохлившись — рюмки меньше наперстка! Потом вышел, хлебнул тайком из своих припасов, подобрел. Похвастал перед Власовым удостоверением: «Офицерский лагерь ХIII-Д (офлаг ХIII-Д) Абвер-офицер (АО) Удостоверение.
Русский военнопленный генерал Трухин Федор, опознавательный знак № 49 офлаг ХIII-Д, член Русской национальной рабочей партии (Комитет для борьбы с коммунизмом) и, как таковой, является благонадежным и пригодным к использованию в наших интересах».
Справа — подпись, сплошные завитушки. Слева — сиреневая печать со свастикой.
— Вы же мне про эту партию не сказали, — заметил Власов. — Это, выходит, третья?
— Филиал, — буркнул Трухин.
Штрикфельд глянул на часы. Власов догадался: «Пора уходить». И поднялся.
Ночевал в одной комнате с Трухиным. Тот, как только пришел, полез в тумбочку, достал початую бутылку, куда-то сбегал, принес печеной картошки и два крутых яйца.
— Вот теперь заправимся по-нашенски… И разговорился:
— Я тут двоюродного брата отыскал, Юрия Андреевича Трегубова. В детстве часто виделись, а потом по большевистской милости оказались в разлуке.
— Как же это вам удалось, Федор Иванович?
— А у меня, как у русского коменданта этого лагеря, удостоверение на право беспрепятственного передвижения.
— По всей Германии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81