— Хочу.
— Позвоните в Москву, в Ставку. Они знают точно, я могу ошибиться.
— Спасибо, позвоню обязательно. Назовите телефон Ставки. Любой.
— Бесполезно — у вас нет прямой связи. Можно мне вопрос?
— Так и быть.
— Вы давно из России?
— Почему вас это интересует?
— Говорите вы странно.
— Акцент? Я из России давно — с 1918 года. Мне тогда было шесть лет. Потом отец рассказывал: «Слава богу, выбрались. Жара. Тиф. Голод. ВЧК…» С тех пор до войны — в Париже. А родился в Козлове.
— В Мичуринске…
— Это по-вашему — в Мичуринске, а по-старому — в Козлове. Объясните, почему у вас, советских, такая страсть к переименованиям? Нижний Новгород — это же прелестно! А у вас Горький! К чему? Я Горького люблю, особенно «На дне»: «Человек — это звучит гордо!» Но зачем огромный город называть в его честь? Или Вятка. Это превосходно — Вятка! А у вас Киров. А что вы сделали с московскими улицами! Воздвиженка, Остоженка. Скажите, чем улица Фрунзе лучше Знаменки? Кстати, ваш Генеральный штаб все еще там?
— Не знаю.
— Что не знаете?
— Не знаю, что улица Фрунзе ранее называлась Знаменкой.
— Я вижу, вы ничего не знаете. Можно подумать, что не вы, а я только что из Москвы. Не удивлюсь, если услышу от вас, что вы не знаете, где находится сама Москва.
— Это я знаю, Москва на своем месте.
— Пропагандируете?
— Отвечаю на ваш вопрос о Москве, которой вам не видать.
— Я читал до войны в «Правде», что в России живет много людей, которые никогда не бывали в Москве.
— Между ними и вами одна небольшая разница — они могут в любой день приехать в столицу, стоит им только захотеть, а вы никогда не попадете в Москву, разве лишь под конвоем.
— Попаду!
— Вы мне нравитесь своей детской наивностью. Так про Москву говорили немцы в 1941 году. Сейчас 1944 год. На что вы надеетесь? На самом деле, на что?
Астафьев искренне засмеялся:
— Кто кого допрашивает — я вас или вы меня?
— А зачем вам меня допрашивать? — спокойно спросил Орлов. — Интересного я вам ничего не скажу.
— Скажете, да еще как.
— Пытать начнете? Не советую. Совсем замолчу.
Астафьев достал портсигар:
— Разрешите?
— Удивляюсь я на вас. Пытать собираетесь а закурить разрешения спрашиваете.
— Привычка. Кстати, желаете?
— Благодарю, не занимаюсь.
— Сигареты у меня дрянные. До войны в Париже я часто покупал вашу «Тройку». Сорт средний, но картинка прелестная. Значит, решили ничего не рассказывать? Хотите совет?
— Выкладывайте.
— Расскажите мне все. Мне. Пока не поздно.
Орлов помахал ладонью, отгоняя дым. Астафьев потушил сигарету о ножку табурета.
— Извините, начадил. Принимаете совет?
— Нет.
— Напрасно. Вы не понимаете своей выгоды.
— Объясните.
— Охотно. Вас все равно заставят говорить. Я дерьмо, интеллигент, не выношу запаха крови, хотя кровь все проливают, она льется, как водопад, ее льют, как шампанское.
Орлов в том же тоне продолжал:
— И за неё венчают на Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Помню. Федор Михайлович Достоевский. Кстати, кровь, которая льется сейчас, льется по вине тех, кому вы по-собачьи служите.
— Не надо оскорблений. Это не деловой разговор. Я действую исключительно в ваших интересах. Начальство ждет результатов нашей беседы. Если я приду пустой, вас передадут Эриху Рике.
— Немец?
— Обершарфюрер СС. Прикомандирован к штабу Андрея Андреевича.
— А это кто такой?
— Как кто? Вы что, с неба свалились? Генерал-лейтенант Власов. Так вот, вас передадут Рике. Он зверь! Урод на коротких ножках и ненавидит красивых, полноценных мужчин. От него выход один — к стенке, но сначала он вас изуродует.
— Не пугайте меня, ночь спать не буду.
— Ну, начнем?
— Что-то не хочется.
В дверь постучали. Астафьев крикнул:
— Войдите. Вошел солдат.
— Господин поручик, вас требует их превосходительство.
Астафьев вскочил. Укоризненно сказал Орлову:
— Заболтался с вами. И все попусту. Не миновать вам Рике.
Вошел, судя по нашивкам, унтер-офицер. Внес кувшин с водой и таз. Поставил на табурет.
— Можете воспользоваться.
Орлов попробовал воду — холодная, приятная.
Унтер добавил:
— Потребуется выйти — постучите.
Патом принесли завтрак, и неплохой: сосиски с картофельным пюре, кофе, два ломтика сыру, булочку.
Орлов подумал: «Стоит ли есть?.. Успею наголодаюсь, пока надо копить силы».
Поев, Орлов принялся расхаживать по камере: пять шагов вперед, пять назад. «Обязательно будут спрашивать о наступлении — это ясно как божий день!» Орлов вдруг ощутил, что все относящееся к его работе, к готовящемуся наступлению гдето очень далеко. Москва, генерал-полковник Болотин, товарищи — все далеко. Далеко, не по пространству, а по времени — и существует лишь как отдаленное воспоминание.
Несколько дней назад подполковник Орлов получил у Болотина двухдневный отпуск и съездил в Кинешму, где жили мать его жены Варвара Ивановна и сын Сережа.
Из сорока восьми часов отпуска тридцать восемь ушло на дорогу — вместо довоенных двенадцати поезд шел от Москвы девятнадцать часов.
Орлов видел сына в последний раз на рассвете 21 июня 1941 года. Накануне, в субботу, он с женой Кирой был на концерте — в Гродно приехали артисты московской эстрады, среди них были известный всей стране конферансье и молодой, но уже признанный скрипач.
Орлову на концерт идти не хотелось. Утром, в воскресенье, Кира, с Сережей должны были уехать в Кинешму — бабушка слала письмо за письмом, просила привезти внука, и последний вечер хотелось побыть с Кирой и сыном. Но зашел майор Капустин с женой, и они уговорили пойти на концерт.
После концерта Орлов пришел в свой штаб и задержался там до рассвета.
А на рассвете началась война.
Когда Орлов в половине пятого утра забежал домой, ни Киры, ни сына там не оказалось. Какая-то женщина крикнула, что Кира, наверное, на вокзале.
Орлов помчался на вокзал. Пассажирский поезд только что отошел.
Уверенный, что семья уехала, Орлов заспешил в штаб полка. Над вокзалом с ревом и свистом пронеслась тройка «юнкерсов». Люди побежали с привокзальной площади спрятаться в подъезды.
В павильоне автобусной остановки Орлов увидел участников вчерашнего концерта. Скрипач, бледный, обхватив футляр обеими руками, молчал. На скамейке сидела молоденькая, очень хорошенькая актриса. Над ее темными пышными волосами возвышался алый бантик. Высокий, толстый конферансье по-женски всплескивал руками, говорил:
— Вы слышите, Эдик? Вы слышите, что она предлагает: «Найдем такси!» Вы что, в Москве? Или вы не понимаете, что происходит?
— Понимаю, — улыбаясь, ответила актриса, — и тем не менее давайте попробуем.
— Перестань валять дурака, Рита.
— Тогда пешком, — тем же бодрым тоном проговорила актриса и поправила бантик. — Стоять бесполезно, а идти очень хорошо! С каждым шагом ближе к Москве.
— С вещами? — недоуменно спросил конферансье. — С моими бебехами?
— А вы их бросьте, — невозмутимо посоветовала актриса. — Одно из двух: или вещи, или жизнь.
— Я не могу бросить скрипку, — твердо заявил скрипач. — Она из государственной коллекции…
— Понесем по очереди, — предложила актриса. Налет кончился.
— Можно идти, товарищ капитан? — спросил Орлова конферансье. — И вообще, как все это будет дальше?
Еще вчера Орлов мог ответить на любой вопрос о возможных военных действиях. Сегодня он не мог ничего ответить: лгать было непривычно, а правды он и сам не знал.
— Как вам сказать? Поживем — увидим…
— Если поживем, — профессионально пошутил конферансье. И повторил: — Если поживем…
И добавил:
— Извините за бесцеремонный вопрос, товарищ военный.
Артисты потеряли к Орлову всякий интерес, заговорили о своем, а Орлову стало так стыдно, словно он, командир батальона капитан Орлов, ответствен за все происходящее.
— До свидания, товарищи, — сказал он и вышел из павильона. — Можно идти…
После Орлов часто вспоминал эту случайную встречу, особенно в окружении, когда ему самому недоставало рядом человека, способного все объяснить, подбодрить, помочь не потерять веру в то, что все в конце концов будет хорошо.
Тогда, в первые дни войны, Орлов не знал, что в районе Гродно, на стыке между Северо-Западным и Западным фронтами, фашистам удалось дальше всего продвинуться в глубь советской территории.
Орлов пережил много тяжелых дней. Пришлось увидеть всякое: брошенную на дорогах военную технику, пожары, убитых, трусов, поднимавших руки при первом залпе, паникеров, разбегавшихся от фырканья немецких мотоциклетов.
Из девятнадцати бойцов, вышедших с ним из Гродно, к половине июля осталось только семь — двенадцать человек погибли в стычках с немцами. Орлов долго нес их документы, потом зарыл, оставив при себе только список с указанием мест рождения. Потом наступил день, когда с Орловым остался один красноармеец — ярославец Григорий Улитин. Вдвоем провели около недели: днем по очереди спали, по ночам шли.
Однажды на рассвете в заброшенном кирпичном сарае, где они укрылись, услышали откуда-то снизу легкий свист, а потом приподнялась крышка погреба, и хриплый голос сказал:
— Не стреляйте, свой!
Вылез однокурсник Орлова по военному училищу старший лейтенант Николай Ильин.
— Я только-только зашел, и тут же вы. Послушал, о чем вы говорите, и решил: «Свои. Хорошие мужики, правильные». Тебя, Алексей, я не узнал, а то бы сразу выскочил.
С улицы донесся шум — по шоссе гнали военнопленных.
Военнопленные шли молча, медленно, еле передвигая ноги.
— Нет уж, лучше сдохнуть! — подвел итог Ильин, когда колонна скрылась из виду.
Улитин понянчил на ладони пистолет:
— Последнюю пулю себе.
Дежурство перед тем, как двигаться в нелегкий и опасный путь, всегда нес Орлов. Он часто вспоминал привокзальную площадь Гродно, павильон автобусной остановки, хорошенькую актрису.
«Идти очень хорошо! С каждым шагом ближе к Москве». Жива ли ты, маленькая храбрая женщина?
Орлов будил друзей. Улитин вскакивал моментально. Ильин поднимался медленно, кряхтя — угораздило, вывихнуть ногу.
— Пошли, товарищи, пошли…
Так втроем они в начале сентября пробились к своим — босые, заросшие, голодные, сохранив партийные билеты, воинские документы, список погибших.
Орлов немедленно написал письмо жене и послал его теще, в Кинешму. Ответ пришел не скоро — в последних числах декабря, он застал Орлова в недавно освобожденном войсками Западного фронта Волоколамске.
Варвара Ивановна подробно описала, как совершенно посторонние люди привезли к ней Сережу. «Он не потерялся чудом, потому что не расставался с сумкой Киры, а в ней лежали все Кирины документы, деньги и мое последнее письмо. Как хорошо, что я указала на конверте обратный адрес, он-то и помог быстро найти меня…» О Кире Варвара Ивановна ничего не знала.
В Волоколамске Орлов присутствовал на митинге, происходившем на месте казни восьми московских комсомольцев, перешедших линию фронта для связи с партизанами и повешенных фашистами. Восемь обледенелых трупов — шесть парней и две девушки — качались, крутились на ветру и, казалось, стучали.
Орлов не мог отвести глаз от застывшего, покрытого белой маской инея лица студентки Грибковой.
В этот же день Орлову пришлось осматривать подвал, превращенный гестаповцами в тюрьму, — там нашли истерзанные, обезображенные тела арестованных, застреленных фашистами при отступлении. У входа в подвал в снегу отрыли труп неизвестного майора с выколотыми глазами. Правая рука, сжатая в кулак, была поднята — видно, перед смертью офицер в гневе замахнулся на своих мучителей. Его так и похоронили с поднятым кулаком.
В эту ночь Алексей Иванович не смог уснуть, с тоской думал о Кире: «Где она? Где?» Ответа никто дать не мог. Оставалось лишь надеяться.
Три года Орлов не мог вырваться к сыну. Вскоре после освобождения Волоколамска Алексея Ивановича взял к себе генерал Болотин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81