А то после десяти, сами знаете, патруль — и к Печеку, а там гестапо…
— Что ты говоришь! Вот не знал. — У Трухина перехватило горло, он только сейчас понял слова Жиленкова, сказанные за завтраком. «Черт меня дернул лезть не в свое дело… Этот Майкопский — сила».
— Ну, если так, я у вас до утра.
— Тогда еще кофе, — предложила Марта.
— Ну, давай.
Марта все рассказывала и рассказывала.
— Чем я вас могу угостить? Серый хлеб да джем из свеклы. Обедаю я в столовой, я ведь работаю машинисткой в трамвайном управлении, в столовую я сдаю свой паек, забирают все, мне оставляют рыбий жир, а он противный, китовый, и немного овощей. Мы, пражане, привыкли к кафе. Мой отец дружил с паном Ирши Слимаком, он жил здесь, в Праге, на улице Молакова, дружил почти сорок лет и ни разу не переступил порога его дома. Отец говорил: «Дом, семья — это личное дело пана Слимака. Мой дом, моя семья — мое личное дело». Они сорок лет встречались в одной и той же пивной. Дамы — те в кафе. Было у нас такое «Славия», дорогое, но зато шикарное. В «Метро» собиралась интеллигенция, в «Унионе» — поэты, читали стихи… — Марта вздохнула. — Я была там всего один раз, с моим Душаном… Потом все кончилось… Скоро рождество, одно расстройство. Бывало, по всей Праге стук — выколачивают мебель, ковры. Все чистят, дверные ручки, как золото. А в магазинах! Свиные головы такие чистенькие, прямо поцеловать тянет. Колбасы толщиной, ей-богу, не вру, в полметра, длиной во всю витрину, такое, знаете, колбасное бревно. И на каждом углу продавали живую рыбу. В сочельник на столе должен быть карп. И цветы, цветы.
Марта бережно сняла со стенки позолоченную веточку, положила на ладонь:
— Видите? Это омела. Без нее нет рождества. Желаете, купите натуральную, зеленую, но можно и позолоченную. — Марта лукаво улыбнулась, даже похорошела. — Когда омела в доме, можно и согрешить, конечно, немножко, чтобы муж не узнал…
В дверь забарабанили. Марта испуганно шепнула:
— Облава!
Вошли двое немцев с автоматами на шее. Пожилой обер-лейтенант долго рассматривал серый, с полоской в верхнем углу паспорт Трухина, дважды сличал «лихтбильд» с натурой, осветив лицо Трухина фонариком. Отдавая паспорт, вежливо осведомился, где будет ночевать герр генерал — у мадам или проследует в отель?
Трухин смущенно пробормотал, что, пожалуй, заночует у мадам. Офицер козырнул:
— Гут нахт, генерал.
Утром Марта предложила кофе, кусок хлеба и немного коричневого джема.
— Пожалуйста…
Кофе Трухин выпил, от хлеба и джема отказался. Но Марта все подсчитала:
— Одно пивочко, два кофе, джем. Еще ночлег… Шагая по лужам, Трухин тоскливо думал: «Ободрала, старая карга».
Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова
Малышкин, руководивший сборами в Прагу, разрешил поехать туда мне и Орлову. Я был доволен: мне поездка была весьма кстати, я мог получить сведения о сборище антисоветчиков, так сказать, на месте действия. Кроме этого, за два дня до отъезда я получил директиву Центра найти в Праге на улице Каменичка писчебумажный магазин, где продавцом Тибор Творжек, передать ему, что его сестра переехала на новую квартиру, и сообщить ее новый адрес. Очевидно, наш разведчик, работавший в Праге, потерял связь.
Но особенно я был рад за Орлова. Со дня гибели Киры прошло больше двух месяцев, но он очень тосковал. При власовцах, особенно при Трухине, у которого он работал помощником по организационным вопросам, Алексей Иванович держался со спокойным достоинством. Оставаясь со мной, он старался реже вспоминать Киру, но я понимал, что творилось в его душе. Я надеялся, что поездка в Прагу хоть немного отвлечет Орлова, на какое-то время он оторвется от Берлина, где судьба нанесла ему такой тяжкий удар.
Мы постарались попасть в разные вагоны, чтобы больше увидеть и услышать. Встретились в Дрездене, где вместо нескольких минут, полагающихся по расписанию, поезд стоял больше двух часов: американская авиация бомбила железнодорожную станцию Пярна, очевидно пристреливались к Дрездену. Впрочем, о расписании в Германии вспоминали кто со злой усмешкой, а кто с сожалением, — поезда, по которым когда-то сверяли часы, давно сбились с ритма.
Орлов разговаривал около вагона с Игорем Ниманом и Николаем Ковальчуком.
О Ковальчуке мне было известно почти все, он меня интересовал мало, а вот Ниманом нам следовало заняться всерьез. Надо было установить его настоящую фамилию («Ниман» был псевдоним). Он служил сначала в «Добровольце», затем в «Воле народа». Его должность официально называлась «редактор информации», но сотрудники называли его «изобретатель фактов».
Утром Ниман садился возле книжного шкафа, где хранились разрозненные тома Большой советской энциклопедии и всякие советские справочники, и начинал диктовать машинистке заметки, полученные якобы из глубины России от верных друзей А. А. Власова. Фантазия у него была неистощимая: забастовки, крушения поездов, изнасилование девушек милиционерами, побеги заключенных, взрывы электростанций, мостов, пожары элеваторов, убийства секретарей обкомов. Точными в этих «заметках из России» были только названия городов и районов. Вот почему Ниман особенно дорожил справочником «Административное деление РСФСР». В нем были наименования всех населенных пунктов. Закончив диктовать, Ниман запирал свою «кормилицу» не в обычный, а в несгораемый шкаф: «Украдут, а этой книге цены нет!»
Это он, Ниман, вместе с Блюменталь-Тамариным изобрел Евдокию Карпову, якобы растерзанную красными за любовь к великой Германии, и Адольфу Гитлеру в особенности.
Как-то пьяный Блюменталь жаловался мне:
— Это я все сочинил, господин Никандров. Я! Всю ее биографию, дневник, письма к маме… Все… Две недели потел. А Игорь Ниман мошенник. Жулик грандиоза. Он гонорар у меня увел, остался только запах. Я надеялся, кусок подкинут, а мне подбросили на пиво. В конвертике.
Я вспомнил, как в берлинском кафедральном соборе служили панихиду по новопреставленной отроковице Евдокии, мученице. Пришли на панихиду и «наши» — Власов, Трухин и Жиленков. Власов особенно истово крестился, клал поклоны…
Алексей Иванович внимательно слушал Нимана. «Молодец! — подумал я об Орлове, — не теряет времени понапрасну».
Беседа Орлова с Ниманом оказалась не бесполезной. Ниман знал весь распорядок «торжеств» в Праге, знал всех будущих членов комитета, даже тех, кто не сумел приехать в Прагу.
И еще. Ниман рассказал Орлову, что родом он из Кисловодска, перед войной жил в Смоленске, по профессии художник. Рано или поздно это могло пригодиться. Такого скопища предателей, белоэмигрантов, проходимцев и авантюристов я никогда не видел.
В парадном, белом, со множеством зеркал, в которых отражались огромные позолоченные люстры, зале пражского замка собрались люди: одни — давно выкинутые на свалку истории, другие — предназначенные попасть туда же в самое ближайшее время.
По красному ковру, устилавшему драгоценный паркет дворца, важно расхаживали генералы в серых мундирах, господа во фраках — внешне все было благопристойно, даже торжественно.
На белых позолоченных креслах бок о бок сидели бывшие помещики и бывшие профессора истории, священнослужители и журналисты, бывшие царские генералы и нынешние немецкие полковники. Сидели бывшие люди и те, кому скоро предстояло стать бывшими.
Время для открытия учредительного собрания уже наступило, а в президиуме никто не появлялся.
По залу пронесся слух: «Ждут Тиссо… Опаздывает, говорят, по дороге стреляли!»
Мы с Орловым сидели у стены в десятом ряду, нам хорошо был виден весь зал.
Неподалеку от нас расположились киевский журналист Музыченко, деятель НТС Бабанин, председатель «Белорусской рады» Островский.
«Не стая воронов слеталась…»
За столом президиума появился белоэмигрант старик Руднев, поднял колокольчик и, не успев звякнуть, тихо опустил его на стол и прикрыл ладонью — в зал вошли заместитель Риббентропа Лоренц в черном мундире обергруппенфюрера СС, имперский министр Франк и «президент» Словакии Тиссо.
Зал встал. Лоренц, ни на кого не обращая внимания, сел в кресло. Тиссо, поглядывая на Лоренца, трусливо махнул рукой — поприветствовал зал, ему никто не ответил.
Руднев склонил голову к Франку: «Можно начинать?» И, получив согласие, начал вступительную речь. Я уже не помню сейчас всего, что говорилось на заседании, но одно отчетливо врезалось в память — не было ни одного оратора, который бы не сказал о «борьбе с коммунизмом». Это было главное, это был лейтмотив всего заседания.
Зачитали телеграмму Гиммлера: «Поздравляю «Комитет освобождения народов России» с днем его основания и желаю ему успехов в его антибольшевистской борьбе в интересах общего дела».
Выступил Лоренц: «Недаром немецкие солдаты и офицеры, вступив в просторы страны, именуемой временно СССР, были так радостно встречены всеми — это лучшее доказательство огромного желания русских людей сражаться с нами вместе за свободу…»
Я посмотрел на Орлова. Он сидел невозмутимо, спокойно, только когда он, почувствовав мой взгляд, повернулся ко мне, я увидел, какой ненавистью ко всей этой швали переполнен он. Я незаметно пожал ему руку чуть ниже локтя.
Выступил Франк: «Мне как министру по делам Богемии и Моравии радостно приветствовать вас на нашей земле…»
«Президента» Тиссо поразили эти слова. Он удивленно поднял брови, словно спрашивая: «На какой такой нашей земле?»
Я понял, почему у Жиленкова, Трухина были с собой такие огромные чемоданы. Они сидели в президиуме в новых немецких генеральских мундирах с полуовальной трехцветной бело-сине-красной нашивкой с буквами «РОА» на левом рукаве.
Потом были «выборы». Председателем КОНРа — Комитета освобождения народов России — избрали Власова, секретарем — Малышкина. Вошли в КОНР Жиленков, Закутный, Руднев. Когда назвали фамилии членов комитета «от трудящихся, рабочих и солдатских масс» — Щеглов, Мамедов, Цымбал, — улыбнулся даже Власов: «Какие, к чертям, массы!..»
Руднев важно объявил: «Фамилии некоторых членов КОНРа сейчас обнародовать невозможно, они живут в СССР, мы, господа, выберем их заочно…»
Жиленков усмехнулся, он был доволен, что его выдумка продолжает иметь успех. Ему предоставили слово, и он свою речь посвятил «героям Кронштадта, погибшим в 1921 году в борьбе с большевиками». Видавшие виды белоэмигранты и немцы начали переглядываться: «Куда это клонит господин Жиленков?» Жиленков воздел руки к потолку, воскликнул: «Но мы не погибнем! Погибнут большевики!»
Хлопал даже сам Лоренц, а Власов недовольно поморщился и начал черкать заготовленную речь — Жиленков, как это случалось не раз, позаимствовал из тезисов шефа какой-то пункт.
Потом поднялся на трибуну Власов. Постоял, пожевал губами, отпил глоток воды и сипло выкрикнул:
— Слушайте меня, народы России! Вы сегодня объединились для борьбы с большевизмом… Сейчас есть полная возможность покончить с коммунизмом, стереть память о нем с нашей планеты…
В зал быстро вошел штурмбанфюрер СС с пакетом в руке и направился в президиум. Власов недовольно посмотрел на него, но, увидев, что эсэсовец подал пакет Лоренцу, замолчал. Зал смотрел не на Власова, а на Лоренца: «Что это ему принесли?»
Обергруппенфюрер понял, что он в центре внимания, и небрежно сказал:
— Ничего особенного, господа… В Венгрии наши войска в соответствии с тактикой эластичной обороны оставили несколько населенных пунктов… Прямой угрозы Будапешту пока нет… Продолжайте, генерал…
Вечером в кино «Палласт» был концерт. Потом ужинали, и тоже по разрядам: высшее начальство в ресторане, середняки и «мелочь» вместе с членами КОНРа «от трудящихся масс» в большой столовой, тоже на Вацлавской площади, но где-то в подвале.
За нашим столом оказался капитан второго ранга Каверин, впрочем, вполне возможно, что он на самом деле был не капитан, уж очень от него несло безграмотностью, матерщиной, свинством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
— Что ты говоришь! Вот не знал. — У Трухина перехватило горло, он только сейчас понял слова Жиленкова, сказанные за завтраком. «Черт меня дернул лезть не в свое дело… Этот Майкопский — сила».
— Ну, если так, я у вас до утра.
— Тогда еще кофе, — предложила Марта.
— Ну, давай.
Марта все рассказывала и рассказывала.
— Чем я вас могу угостить? Серый хлеб да джем из свеклы. Обедаю я в столовой, я ведь работаю машинисткой в трамвайном управлении, в столовую я сдаю свой паек, забирают все, мне оставляют рыбий жир, а он противный, китовый, и немного овощей. Мы, пражане, привыкли к кафе. Мой отец дружил с паном Ирши Слимаком, он жил здесь, в Праге, на улице Молакова, дружил почти сорок лет и ни разу не переступил порога его дома. Отец говорил: «Дом, семья — это личное дело пана Слимака. Мой дом, моя семья — мое личное дело». Они сорок лет встречались в одной и той же пивной. Дамы — те в кафе. Было у нас такое «Славия», дорогое, но зато шикарное. В «Метро» собиралась интеллигенция, в «Унионе» — поэты, читали стихи… — Марта вздохнула. — Я была там всего один раз, с моим Душаном… Потом все кончилось… Скоро рождество, одно расстройство. Бывало, по всей Праге стук — выколачивают мебель, ковры. Все чистят, дверные ручки, как золото. А в магазинах! Свиные головы такие чистенькие, прямо поцеловать тянет. Колбасы толщиной, ей-богу, не вру, в полметра, длиной во всю витрину, такое, знаете, колбасное бревно. И на каждом углу продавали живую рыбу. В сочельник на столе должен быть карп. И цветы, цветы.
Марта бережно сняла со стенки позолоченную веточку, положила на ладонь:
— Видите? Это омела. Без нее нет рождества. Желаете, купите натуральную, зеленую, но можно и позолоченную. — Марта лукаво улыбнулась, даже похорошела. — Когда омела в доме, можно и согрешить, конечно, немножко, чтобы муж не узнал…
В дверь забарабанили. Марта испуганно шепнула:
— Облава!
Вошли двое немцев с автоматами на шее. Пожилой обер-лейтенант долго рассматривал серый, с полоской в верхнем углу паспорт Трухина, дважды сличал «лихтбильд» с натурой, осветив лицо Трухина фонариком. Отдавая паспорт, вежливо осведомился, где будет ночевать герр генерал — у мадам или проследует в отель?
Трухин смущенно пробормотал, что, пожалуй, заночует у мадам. Офицер козырнул:
— Гут нахт, генерал.
Утром Марта предложила кофе, кусок хлеба и немного коричневого джема.
— Пожалуйста…
Кофе Трухин выпил, от хлеба и джема отказался. Но Марта все подсчитала:
— Одно пивочко, два кофе, джем. Еще ночлег… Шагая по лужам, Трухин тоскливо думал: «Ободрала, старая карга».
Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова
Малышкин, руководивший сборами в Прагу, разрешил поехать туда мне и Орлову. Я был доволен: мне поездка была весьма кстати, я мог получить сведения о сборище антисоветчиков, так сказать, на месте действия. Кроме этого, за два дня до отъезда я получил директиву Центра найти в Праге на улице Каменичка писчебумажный магазин, где продавцом Тибор Творжек, передать ему, что его сестра переехала на новую квартиру, и сообщить ее новый адрес. Очевидно, наш разведчик, работавший в Праге, потерял связь.
Но особенно я был рад за Орлова. Со дня гибели Киры прошло больше двух месяцев, но он очень тосковал. При власовцах, особенно при Трухине, у которого он работал помощником по организационным вопросам, Алексей Иванович держался со спокойным достоинством. Оставаясь со мной, он старался реже вспоминать Киру, но я понимал, что творилось в его душе. Я надеялся, что поездка в Прагу хоть немного отвлечет Орлова, на какое-то время он оторвется от Берлина, где судьба нанесла ему такой тяжкий удар.
Мы постарались попасть в разные вагоны, чтобы больше увидеть и услышать. Встретились в Дрездене, где вместо нескольких минут, полагающихся по расписанию, поезд стоял больше двух часов: американская авиация бомбила железнодорожную станцию Пярна, очевидно пристреливались к Дрездену. Впрочем, о расписании в Германии вспоминали кто со злой усмешкой, а кто с сожалением, — поезда, по которым когда-то сверяли часы, давно сбились с ритма.
Орлов разговаривал около вагона с Игорем Ниманом и Николаем Ковальчуком.
О Ковальчуке мне было известно почти все, он меня интересовал мало, а вот Ниманом нам следовало заняться всерьез. Надо было установить его настоящую фамилию («Ниман» был псевдоним). Он служил сначала в «Добровольце», затем в «Воле народа». Его должность официально называлась «редактор информации», но сотрудники называли его «изобретатель фактов».
Утром Ниман садился возле книжного шкафа, где хранились разрозненные тома Большой советской энциклопедии и всякие советские справочники, и начинал диктовать машинистке заметки, полученные якобы из глубины России от верных друзей А. А. Власова. Фантазия у него была неистощимая: забастовки, крушения поездов, изнасилование девушек милиционерами, побеги заключенных, взрывы электростанций, мостов, пожары элеваторов, убийства секретарей обкомов. Точными в этих «заметках из России» были только названия городов и районов. Вот почему Ниман особенно дорожил справочником «Административное деление РСФСР». В нем были наименования всех населенных пунктов. Закончив диктовать, Ниман запирал свою «кормилицу» не в обычный, а в несгораемый шкаф: «Украдут, а этой книге цены нет!»
Это он, Ниман, вместе с Блюменталь-Тамариным изобрел Евдокию Карпову, якобы растерзанную красными за любовь к великой Германии, и Адольфу Гитлеру в особенности.
Как-то пьяный Блюменталь жаловался мне:
— Это я все сочинил, господин Никандров. Я! Всю ее биографию, дневник, письма к маме… Все… Две недели потел. А Игорь Ниман мошенник. Жулик грандиоза. Он гонорар у меня увел, остался только запах. Я надеялся, кусок подкинут, а мне подбросили на пиво. В конвертике.
Я вспомнил, как в берлинском кафедральном соборе служили панихиду по новопреставленной отроковице Евдокии, мученице. Пришли на панихиду и «наши» — Власов, Трухин и Жиленков. Власов особенно истово крестился, клал поклоны…
Алексей Иванович внимательно слушал Нимана. «Молодец! — подумал я об Орлове, — не теряет времени понапрасну».
Беседа Орлова с Ниманом оказалась не бесполезной. Ниман знал весь распорядок «торжеств» в Праге, знал всех будущих членов комитета, даже тех, кто не сумел приехать в Прагу.
И еще. Ниман рассказал Орлову, что родом он из Кисловодска, перед войной жил в Смоленске, по профессии художник. Рано или поздно это могло пригодиться. Такого скопища предателей, белоэмигрантов, проходимцев и авантюристов я никогда не видел.
В парадном, белом, со множеством зеркал, в которых отражались огромные позолоченные люстры, зале пражского замка собрались люди: одни — давно выкинутые на свалку истории, другие — предназначенные попасть туда же в самое ближайшее время.
По красному ковру, устилавшему драгоценный паркет дворца, важно расхаживали генералы в серых мундирах, господа во фраках — внешне все было благопристойно, даже торжественно.
На белых позолоченных креслах бок о бок сидели бывшие помещики и бывшие профессора истории, священнослужители и журналисты, бывшие царские генералы и нынешние немецкие полковники. Сидели бывшие люди и те, кому скоро предстояло стать бывшими.
Время для открытия учредительного собрания уже наступило, а в президиуме никто не появлялся.
По залу пронесся слух: «Ждут Тиссо… Опаздывает, говорят, по дороге стреляли!»
Мы с Орловым сидели у стены в десятом ряду, нам хорошо был виден весь зал.
Неподалеку от нас расположились киевский журналист Музыченко, деятель НТС Бабанин, председатель «Белорусской рады» Островский.
«Не стая воронов слеталась…»
За столом президиума появился белоэмигрант старик Руднев, поднял колокольчик и, не успев звякнуть, тихо опустил его на стол и прикрыл ладонью — в зал вошли заместитель Риббентропа Лоренц в черном мундире обергруппенфюрера СС, имперский министр Франк и «президент» Словакии Тиссо.
Зал встал. Лоренц, ни на кого не обращая внимания, сел в кресло. Тиссо, поглядывая на Лоренца, трусливо махнул рукой — поприветствовал зал, ему никто не ответил.
Руднев склонил голову к Франку: «Можно начинать?» И, получив согласие, начал вступительную речь. Я уже не помню сейчас всего, что говорилось на заседании, но одно отчетливо врезалось в память — не было ни одного оратора, который бы не сказал о «борьбе с коммунизмом». Это было главное, это был лейтмотив всего заседания.
Зачитали телеграмму Гиммлера: «Поздравляю «Комитет освобождения народов России» с днем его основания и желаю ему успехов в его антибольшевистской борьбе в интересах общего дела».
Выступил Лоренц: «Недаром немецкие солдаты и офицеры, вступив в просторы страны, именуемой временно СССР, были так радостно встречены всеми — это лучшее доказательство огромного желания русских людей сражаться с нами вместе за свободу…»
Я посмотрел на Орлова. Он сидел невозмутимо, спокойно, только когда он, почувствовав мой взгляд, повернулся ко мне, я увидел, какой ненавистью ко всей этой швали переполнен он. Я незаметно пожал ему руку чуть ниже локтя.
Выступил Франк: «Мне как министру по делам Богемии и Моравии радостно приветствовать вас на нашей земле…»
«Президента» Тиссо поразили эти слова. Он удивленно поднял брови, словно спрашивая: «На какой такой нашей земле?»
Я понял, почему у Жиленкова, Трухина были с собой такие огромные чемоданы. Они сидели в президиуме в новых немецких генеральских мундирах с полуовальной трехцветной бело-сине-красной нашивкой с буквами «РОА» на левом рукаве.
Потом были «выборы». Председателем КОНРа — Комитета освобождения народов России — избрали Власова, секретарем — Малышкина. Вошли в КОНР Жиленков, Закутный, Руднев. Когда назвали фамилии членов комитета «от трудящихся, рабочих и солдатских масс» — Щеглов, Мамедов, Цымбал, — улыбнулся даже Власов: «Какие, к чертям, массы!..»
Руднев важно объявил: «Фамилии некоторых членов КОНРа сейчас обнародовать невозможно, они живут в СССР, мы, господа, выберем их заочно…»
Жиленков усмехнулся, он был доволен, что его выдумка продолжает иметь успех. Ему предоставили слово, и он свою речь посвятил «героям Кронштадта, погибшим в 1921 году в борьбе с большевиками». Видавшие виды белоэмигранты и немцы начали переглядываться: «Куда это клонит господин Жиленков?» Жиленков воздел руки к потолку, воскликнул: «Но мы не погибнем! Погибнут большевики!»
Хлопал даже сам Лоренц, а Власов недовольно поморщился и начал черкать заготовленную речь — Жиленков, как это случалось не раз, позаимствовал из тезисов шефа какой-то пункт.
Потом поднялся на трибуну Власов. Постоял, пожевал губами, отпил глоток воды и сипло выкрикнул:
— Слушайте меня, народы России! Вы сегодня объединились для борьбы с большевизмом… Сейчас есть полная возможность покончить с коммунизмом, стереть память о нем с нашей планеты…
В зал быстро вошел штурмбанфюрер СС с пакетом в руке и направился в президиум. Власов недовольно посмотрел на него, но, увидев, что эсэсовец подал пакет Лоренцу, замолчал. Зал смотрел не на Власова, а на Лоренца: «Что это ему принесли?»
Обергруппенфюрер понял, что он в центре внимания, и небрежно сказал:
— Ничего особенного, господа… В Венгрии наши войска в соответствии с тактикой эластичной обороны оставили несколько населенных пунктов… Прямой угрозы Будапешту пока нет… Продолжайте, генерал…
Вечером в кино «Палласт» был концерт. Потом ужинали, и тоже по разрядам: высшее начальство в ресторане, середняки и «мелочь» вместе с членами КОНРа «от трудящихся масс» в большой столовой, тоже на Вацлавской площади, но где-то в подвале.
За нашим столом оказался капитан второго ранга Каверин, впрочем, вполне возможно, что он на самом деле был не капитан, уж очень от него несло безграмотностью, матерщиной, свинством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81