Потом вспыхнуло пламя…
Власов отказался от обеда и уехал. Жиленков сказал мне:
— Останьтесь, присмотрите. Тут черт знает что происходит…
Я «присмотрел». Оказалось, арестованный Ларионов, получив от меня спички, поджег мусор. Старый обершарфюрер кинулся тушить пожар, а Ларионову это и надо было. Он убил эсэсовца. Не желая попасть в руки немцев живьем, Ларионов покончил с собой.
Два трупа — один в обгорелом эсэсовском мундире, другой в разодранной солдатской рубахе — лежали рядом.
Кто-то сказал:
— Хитер был Гришка, а все-таки накололся!
Убитого обершарфюрера, пользовавшегося, как я выяснил, особым доверием у коменданта, звали Григорием Федоровичем Денежкиным. Он удрал из России в 1918 году, а жил в Германии с 1920 года, в 1932-м вступил в национал-социалистскую партию…
Я уехал из Добендорфа на другой день. Много времени спустя товарищ Зименков — Кочнев рассказал мне, что произошло вечером после моего отъезда.
— Понимаете, первый свободный вечер. Талоны в кино выдали, потом отобрали. Буфет, по-ихнему — кантин, сначала открыли, — сразу, конечно, очередь, но и кантин быстро закрыли. Комендант все запрету. Кто-то на гармошке какую-то треньбрень играет, одно и то же раз десять. Мы в домино стучали. Слышим, на гармошке другой заиграл «На сопках Маньчжурии». Мы кости по карманам — и к гармонисту. Малов играл, танкист, бывший тракторист из-под Владимира. Все вокруг него сгрудились, материться перестали, молчат. Немцы и те задумались. Хозяин гармонии, немец из комендантского взвода, сидит рядом с Маловым, весь расплылся: «Видите, какая у меня!..»
И вдруг этот дылда Никонов говорит Малову:
«Перестань!»
А тот заиграл «Раскинулось море широко».
Никонов опять:
«Перестань! Как человека прошу…»
Малов играет, но внимания прежнего уже нет: кто на Никонова орет, кто на Малова.
Малов тихонько петь начал:
«Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут, она зарыдает…»
У Никонова по лицу слезы, плачет, а сам кричит:
«Перестань, сволота!»
Выхватил у Малова гармонь — видели, какой он, Никонов? Бугай! Рванул гармонь: куда планки, куда пуговки, меха на половинки, бросил — и топтать…
Хозяин закричал, весь красный, руками замахал. Побежал к коменданту. А тот распорядился: расстрелять обоих — и Никонова и Малова. Нас всех по баракам. Заперли и усилили караулы.
1944 год, ноябрь, Прага
Гиммлер торопил. Ему не терпелось доложить Гитлеру, что объединение всех антикоммунистических сил, желающих вступить в борьбу с большевизмом, произошло, хотелось получить одобрение фюрера и лишний раз доказать, что именно он, Гиммлер, — единственная, самая верная опора рейхсканцлера, а не Розенберг, не Геббельс и уж, конечно, не Борман.
Обергруппенфюрер СС Бергер присылал то Крегера, то еще кого-нибудь, требовал докладывать о ходе дел чуть не ежедневно. В начале ноября Крегер передал приказание Гиммлера — собрать организационное собрание объединенного комитета 16 ноября. Рейхсфюрер СС сам подыскал место для сбора: Прага, парадный зал пражского замка. Крегер разъяснил, что герр Гиммлер избрал Прагу не случайно, — хотя это и протекторат Богемии и Моравии, но все же славянская земля, и очень хорошо, что первое заседание комитета, борющегося за освобождение России от большевизма, произойдет на славянской земле.
Трухин сказал: «Надо бы манифест подготовить».
Власову мысль понравилась, он срочно засадил за работу Трухина, Жиленкова, Малышкина и Закутного, затем подключил бывшего заведующего сценарным отделом Киевской киностудии Николая Ковальчука, работавшего в «Добровольце». Он согласился быстро — «пахло жареным», авторов манифеста могли заметить в высших сферах, а Ковальчук пообносился, работа в газете дохода приносила мало.
Писали два дня. Долго спорили о формулировке, предложенной Закутным: «Мы не хотим, чтобы русские люди проливали кровь за интересы империалистов Англии и США».
Жиленков охрип, доказывая, что этот пункт Власов не пропустит.
— Поймите вы, чурбаки, — вышел он из себя, — да разве Андрей Андреевич позволит себе заранее ссориться с США и Англией?
Супруга не супруга, черт ее разберет, а в общем, сожительница Жиленкова Елена Вячеславовна поила гостей жидким чаем, жаловалась Трухину: «Вы уж извините, Федор Иванович, он не спитой, но нет настоящего чая».
Трухин, недовольный тем, что второй день проводил «всухую», участливо бурчал: «Эрзац, драгоценная, есть эрзац, как ты его ни называй, как ни упаковывай». И поглядывал на хозяйку: «Неужели, дура, не догадается насчет шнапса?»
Жиленкова догадалась, принесла бутылку и крохотные, с наперсток, рюмки. Трухин, поморщился: «В европейку играет, кикимора!» Появились бутерброды — аккуратненькие кусочки хлеба с тонюсенькими ломтиками ветчины и сыра, проткнутые палочками вроде спичек.
Гости — за стол, а хозяйка — за машинку, перепечатать начисто манифест. Елена Вячеславовна стучала долго, одним пальцем. Громко спросила:
— Господа, а это как понимать? «Некоторые из нас, противников большевизма, живут сейчас в СССР». Кто же это, господа?
— А ты, Леля, печатай. Не твое дело в смысл вдумываться, — ответил Жиленков. Это была его выдумка о «некоторых живущих в СССР».
Трухин попробовал возразить:
— Георгий Николаевич! Зачем?
— А вам что, трудно это подписать? Поди проверь, живут или не живут, а вроде бы есть.
Показывать проект Власову ходили Трухин и Ковальчук. Вернулись довольные: «Все в порядке. Благословил». А все труды оказались напрасными.
Крегер прочел одобренный Власовым проект и искренне удивился:
— У нас свой готов! Полюбуйтесь.
Власов прочел «манифест», сочиненный в главном управлении имперской безопасности, и с обидой сказал:
— Это чересчур по-немецки!
Крегер отпарировал:
— Писал ваш… Господин Майкопский. Ну ладно, я и ваш проект покажу.
Гиммлер одобрил текст Майкопского: «Короче. Яснее. Энергичнее!» Но выдумка насчет «живущих в СССР» рейхсфюреру понравилась. «Внесите».
Жиленков торжествовал: «Я говорил!»
В Прагу ехали по разрядам. По первому — двое в купе — поместили будущих членов комитета, они все уже были известны, поскольку Гиммлер перед отъездом утвердил список, по четверо ехали будущие начальники отделов, а все остальные в общих вагонах. Всех поразило — нет Власова. Посыпались вопросы: «Что с ним? Заболел?» Жиленков и Малышкин молчали, сами не знали, в чем дело.
Проскочили через небольшие тоннели. Кто-то сказал: «Вот у нас около Туапсе…» Его перебил желчный, скрипучий голос: «Где это у нас?»
Минут через сорок прибыли в Цоссен. Там прицепили «особый вагон», в нем находились герр Власов, Крегер, Штрикфельд, Майкопский, Адель Белинберг и комендант Хитрово.
Претендентка на звание «первой фрау Остланда» пожелала лично присутствовать на торжественном введении будущего супруга в высокий ранг председателя объединенного комитета.
Когда весть — «Власов нашелся» — дошла до перворазрядников, Жиленков, обиженный тем, что в «особый вагон» попал не он, а Майкопский, грубо пошутил:
— Наш атлас не уйдет от нас!
Трухин, давно ждавший повода «ударить проходимца по мягкому месту», вежливо осведомился:
— Кого вы имели в виду, уважаемый Георгий Николаевич?
— Герра Хитрово, — быстро сообразив, чем пахнет вопрос Трухина, ответил Жиленков. — Да-с, именно его-с…
В вагон-ресторан пускали лишь особ первого и второго разряда, кормили без карточек. Малышкин и Закутный опасливо посматривали на Трухина — он ввалился в ресторан первым, сразу потребовал шнапса.
— Надерется наш Федор! — с отчаянием произнес Закутный. — И нам за него, черта долговязого, попадет.
— Беспременно надерется, — согласился Малышкин. — Я и сам бы с удовольствием напился. Тоска смертная…
Каждый развлекается, как может
Прага, осенняя, мокрая, встретила хмуро. На крытом перроне, похожем на большой ангар, темнота: окон нет, а через стеклянную крышу в паутине переплетов свет не доходит. Да и какой там свет, когда небо в грязно-серых тучах — ползут, задевая трамвайные мачты.
Прошли тоннелем, освещенным одной лампочкой, чуть не натыкаясь друг на друга. Поднялись в вестибюль перед главным входом — и нате вам, пожалуй, куча полицейских и немецких солдат, и все с автоматами. Закутный с опаской шепнул Малышкину:
— Это уж не почетный, а просто караул…
Увозили с вокзала тоже по разрядам: высшим подали легковые автомобили, остальных под конвоем полицейских и автоматчиков усадили в автобусы. Только отъехали, на автобус налетела немецкая военная машина, и пришлось остановиться. Шофер военной машины, обер-ефрейтор, бранился женским писклявым голосом. Ни в чем не виноватый шофер автобуса, пожилой чех, стоял у дверцы — руки по швам, молчал.
Полковник Зверев тихо произнес:
— Вот стервец…
К нему подошел автоматчик, спросил по-русски:
— Что ты сказал? Кто есть стервец?
Никто больше до гостиницы не произнес ни одного слова, молча смотрели в окна: народу на улицах мало, чехи бредут по краю тротуара, опустив головы. Во встречных трамваях чехи только на площадках, в вагонах немецкие военные — два, три, но все равно чехи не входят. У магазинов очереди, люди стоят под зонтами, у некоторых на плечах одеяла.
Жить тоже устроили по разрядам. Власову с Аделью отвели апартаменты в «Кроне», будущих членов комитета разместили в «Европе» в отдельных номерах, «мелочь» отвели в маленький отель на улице Овенска, поместили по трое в одной комнате.
За завтраком выяснилось, что Майкопского нет ни в «Кроне», ни в «Европе». Жиленков, всегда и во всем завидовавший бывшему адвокату, с ехидством заметил:
— Он, наверно, во дворце Печека.
Это неподалеку от вокзала.
— За что же ему такая честь? — спросил Трухин.
Закутный, знавший, что во дворце Печека размещено гестапо, укоризненно покачал головой:
— Доведут вас ваши штучки, Георгий Николаевич.
День накануне заседания посвятили осмотру Праги. И опять все по разрядам — кого повезли в легковых автомобилях, а кого в автобусах. Поднялись на холм, оттуда полюбовались видом на Прагу, благо чуть-чуть разветрилось и стало посветлее. Походили по Градчанам, осмотрели Старо Место, собор святого Вита, Карлов мост, постояли у «Минуты», посидели в пивной «Золотой тигр» — сразу всем места не хватило. «Мелочи» пришлось дожидаться, пока перворазрядники выпили по кружке «Пильзенского светлого» и съели по две шпикачки. И снова «мелочь» обидели — для них в маленькие кружки вместо «Пильзенского» нацедили какой-то немыслимой бурды и шпикачек дали только по одной, холодной.
Вечером Трухин пошел побродить по затемненному городу в надежде найти какое ни на есть развлечение. В темноте на Вацлавской площади набрел на маленькую — он любил маленьких женщин — проститутку. Она предложила зайти к ней.
Объяснились по-немецки.
— Совсем недалеко, герр. На Степанской, за углом.
Трухин подумал: «Заведет, стерва, во двор, а там ее «кот» меня прихлопнет».
Женщина, видно, поняла, о чем он думает, потянула за рукав:
— Не бойтесь, герр. Никто вас не обидит.
И добавила:
— И я чистая. Идемте, пан.
«Была не была», — решил Трухин.
Долго шли двором, поднимались по ступенькам, снова опускались. Проститутка торопливо вела Трухина за руку. Неожиданно раздались крики: «Хальт!» — хлопнули выстрелы. Трухин перепугался, даже вспотел: «Влип!» Но проститутка облегченно шепнула: «Пришли!»
Все оказалось прилично, даже по-семейному. Хозяйка сказала, что ее зовут Марта и что ей двадцать пять лет. Трухин усмехнулся — на вид ей было явно за сорок. Марта предложила на выбор — кружку пива или чашку кофе, понятно, эрзаца. Гость потребовал и то и другое.
Выполнив свои обязанности, женщина начала деловито одеваться.
— Зачем торопишься? — справился гость.
— Я провожу вас, иначе вы не найдете выход на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Власов отказался от обеда и уехал. Жиленков сказал мне:
— Останьтесь, присмотрите. Тут черт знает что происходит…
Я «присмотрел». Оказалось, арестованный Ларионов, получив от меня спички, поджег мусор. Старый обершарфюрер кинулся тушить пожар, а Ларионову это и надо было. Он убил эсэсовца. Не желая попасть в руки немцев живьем, Ларионов покончил с собой.
Два трупа — один в обгорелом эсэсовском мундире, другой в разодранной солдатской рубахе — лежали рядом.
Кто-то сказал:
— Хитер был Гришка, а все-таки накололся!
Убитого обершарфюрера, пользовавшегося, как я выяснил, особым доверием у коменданта, звали Григорием Федоровичем Денежкиным. Он удрал из России в 1918 году, а жил в Германии с 1920 года, в 1932-м вступил в национал-социалистскую партию…
Я уехал из Добендорфа на другой день. Много времени спустя товарищ Зименков — Кочнев рассказал мне, что произошло вечером после моего отъезда.
— Понимаете, первый свободный вечер. Талоны в кино выдали, потом отобрали. Буфет, по-ихнему — кантин, сначала открыли, — сразу, конечно, очередь, но и кантин быстро закрыли. Комендант все запрету. Кто-то на гармошке какую-то треньбрень играет, одно и то же раз десять. Мы в домино стучали. Слышим, на гармошке другой заиграл «На сопках Маньчжурии». Мы кости по карманам — и к гармонисту. Малов играл, танкист, бывший тракторист из-под Владимира. Все вокруг него сгрудились, материться перестали, молчат. Немцы и те задумались. Хозяин гармонии, немец из комендантского взвода, сидит рядом с Маловым, весь расплылся: «Видите, какая у меня!..»
И вдруг этот дылда Никонов говорит Малову:
«Перестань!»
А тот заиграл «Раскинулось море широко».
Никонов опять:
«Перестань! Как человека прошу…»
Малов играет, но внимания прежнего уже нет: кто на Никонова орет, кто на Малова.
Малов тихонько петь начал:
«Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут, она зарыдает…»
У Никонова по лицу слезы, плачет, а сам кричит:
«Перестань, сволота!»
Выхватил у Малова гармонь — видели, какой он, Никонов? Бугай! Рванул гармонь: куда планки, куда пуговки, меха на половинки, бросил — и топтать…
Хозяин закричал, весь красный, руками замахал. Побежал к коменданту. А тот распорядился: расстрелять обоих — и Никонова и Малова. Нас всех по баракам. Заперли и усилили караулы.
1944 год, ноябрь, Прага
Гиммлер торопил. Ему не терпелось доложить Гитлеру, что объединение всех антикоммунистических сил, желающих вступить в борьбу с большевизмом, произошло, хотелось получить одобрение фюрера и лишний раз доказать, что именно он, Гиммлер, — единственная, самая верная опора рейхсканцлера, а не Розенберг, не Геббельс и уж, конечно, не Борман.
Обергруппенфюрер СС Бергер присылал то Крегера, то еще кого-нибудь, требовал докладывать о ходе дел чуть не ежедневно. В начале ноября Крегер передал приказание Гиммлера — собрать организационное собрание объединенного комитета 16 ноября. Рейхсфюрер СС сам подыскал место для сбора: Прага, парадный зал пражского замка. Крегер разъяснил, что герр Гиммлер избрал Прагу не случайно, — хотя это и протекторат Богемии и Моравии, но все же славянская земля, и очень хорошо, что первое заседание комитета, борющегося за освобождение России от большевизма, произойдет на славянской земле.
Трухин сказал: «Надо бы манифест подготовить».
Власову мысль понравилась, он срочно засадил за работу Трухина, Жиленкова, Малышкина и Закутного, затем подключил бывшего заведующего сценарным отделом Киевской киностудии Николая Ковальчука, работавшего в «Добровольце». Он согласился быстро — «пахло жареным», авторов манифеста могли заметить в высших сферах, а Ковальчук пообносился, работа в газете дохода приносила мало.
Писали два дня. Долго спорили о формулировке, предложенной Закутным: «Мы не хотим, чтобы русские люди проливали кровь за интересы империалистов Англии и США».
Жиленков охрип, доказывая, что этот пункт Власов не пропустит.
— Поймите вы, чурбаки, — вышел он из себя, — да разве Андрей Андреевич позволит себе заранее ссориться с США и Англией?
Супруга не супруга, черт ее разберет, а в общем, сожительница Жиленкова Елена Вячеславовна поила гостей жидким чаем, жаловалась Трухину: «Вы уж извините, Федор Иванович, он не спитой, но нет настоящего чая».
Трухин, недовольный тем, что второй день проводил «всухую», участливо бурчал: «Эрзац, драгоценная, есть эрзац, как ты его ни называй, как ни упаковывай». И поглядывал на хозяйку: «Неужели, дура, не догадается насчет шнапса?»
Жиленкова догадалась, принесла бутылку и крохотные, с наперсток, рюмки. Трухин, поморщился: «В европейку играет, кикимора!» Появились бутерброды — аккуратненькие кусочки хлеба с тонюсенькими ломтиками ветчины и сыра, проткнутые палочками вроде спичек.
Гости — за стол, а хозяйка — за машинку, перепечатать начисто манифест. Елена Вячеславовна стучала долго, одним пальцем. Громко спросила:
— Господа, а это как понимать? «Некоторые из нас, противников большевизма, живут сейчас в СССР». Кто же это, господа?
— А ты, Леля, печатай. Не твое дело в смысл вдумываться, — ответил Жиленков. Это была его выдумка о «некоторых живущих в СССР».
Трухин попробовал возразить:
— Георгий Николаевич! Зачем?
— А вам что, трудно это подписать? Поди проверь, живут или не живут, а вроде бы есть.
Показывать проект Власову ходили Трухин и Ковальчук. Вернулись довольные: «Все в порядке. Благословил». А все труды оказались напрасными.
Крегер прочел одобренный Власовым проект и искренне удивился:
— У нас свой готов! Полюбуйтесь.
Власов прочел «манифест», сочиненный в главном управлении имперской безопасности, и с обидой сказал:
— Это чересчур по-немецки!
Крегер отпарировал:
— Писал ваш… Господин Майкопский. Ну ладно, я и ваш проект покажу.
Гиммлер одобрил текст Майкопского: «Короче. Яснее. Энергичнее!» Но выдумка насчет «живущих в СССР» рейхсфюреру понравилась. «Внесите».
Жиленков торжествовал: «Я говорил!»
В Прагу ехали по разрядам. По первому — двое в купе — поместили будущих членов комитета, они все уже были известны, поскольку Гиммлер перед отъездом утвердил список, по четверо ехали будущие начальники отделов, а все остальные в общих вагонах. Всех поразило — нет Власова. Посыпались вопросы: «Что с ним? Заболел?» Жиленков и Малышкин молчали, сами не знали, в чем дело.
Проскочили через небольшие тоннели. Кто-то сказал: «Вот у нас около Туапсе…» Его перебил желчный, скрипучий голос: «Где это у нас?»
Минут через сорок прибыли в Цоссен. Там прицепили «особый вагон», в нем находились герр Власов, Крегер, Штрикфельд, Майкопский, Адель Белинберг и комендант Хитрово.
Претендентка на звание «первой фрау Остланда» пожелала лично присутствовать на торжественном введении будущего супруга в высокий ранг председателя объединенного комитета.
Когда весть — «Власов нашелся» — дошла до перворазрядников, Жиленков, обиженный тем, что в «особый вагон» попал не он, а Майкопский, грубо пошутил:
— Наш атлас не уйдет от нас!
Трухин, давно ждавший повода «ударить проходимца по мягкому месту», вежливо осведомился:
— Кого вы имели в виду, уважаемый Георгий Николаевич?
— Герра Хитрово, — быстро сообразив, чем пахнет вопрос Трухина, ответил Жиленков. — Да-с, именно его-с…
В вагон-ресторан пускали лишь особ первого и второго разряда, кормили без карточек. Малышкин и Закутный опасливо посматривали на Трухина — он ввалился в ресторан первым, сразу потребовал шнапса.
— Надерется наш Федор! — с отчаянием произнес Закутный. — И нам за него, черта долговязого, попадет.
— Беспременно надерется, — согласился Малышкин. — Я и сам бы с удовольствием напился. Тоска смертная…
Каждый развлекается, как может
Прага, осенняя, мокрая, встретила хмуро. На крытом перроне, похожем на большой ангар, темнота: окон нет, а через стеклянную крышу в паутине переплетов свет не доходит. Да и какой там свет, когда небо в грязно-серых тучах — ползут, задевая трамвайные мачты.
Прошли тоннелем, освещенным одной лампочкой, чуть не натыкаясь друг на друга. Поднялись в вестибюль перед главным входом — и нате вам, пожалуй, куча полицейских и немецких солдат, и все с автоматами. Закутный с опаской шепнул Малышкину:
— Это уж не почетный, а просто караул…
Увозили с вокзала тоже по разрядам: высшим подали легковые автомобили, остальных под конвоем полицейских и автоматчиков усадили в автобусы. Только отъехали, на автобус налетела немецкая военная машина, и пришлось остановиться. Шофер военной машины, обер-ефрейтор, бранился женским писклявым голосом. Ни в чем не виноватый шофер автобуса, пожилой чех, стоял у дверцы — руки по швам, молчал.
Полковник Зверев тихо произнес:
— Вот стервец…
К нему подошел автоматчик, спросил по-русски:
— Что ты сказал? Кто есть стервец?
Никто больше до гостиницы не произнес ни одного слова, молча смотрели в окна: народу на улицах мало, чехи бредут по краю тротуара, опустив головы. Во встречных трамваях чехи только на площадках, в вагонах немецкие военные — два, три, но все равно чехи не входят. У магазинов очереди, люди стоят под зонтами, у некоторых на плечах одеяла.
Жить тоже устроили по разрядам. Власову с Аделью отвели апартаменты в «Кроне», будущих членов комитета разместили в «Европе» в отдельных номерах, «мелочь» отвели в маленький отель на улице Овенска, поместили по трое в одной комнате.
За завтраком выяснилось, что Майкопского нет ни в «Кроне», ни в «Европе». Жиленков, всегда и во всем завидовавший бывшему адвокату, с ехидством заметил:
— Он, наверно, во дворце Печека.
Это неподалеку от вокзала.
— За что же ему такая честь? — спросил Трухин.
Закутный, знавший, что во дворце Печека размещено гестапо, укоризненно покачал головой:
— Доведут вас ваши штучки, Георгий Николаевич.
День накануне заседания посвятили осмотру Праги. И опять все по разрядам — кого повезли в легковых автомобилях, а кого в автобусах. Поднялись на холм, оттуда полюбовались видом на Прагу, благо чуть-чуть разветрилось и стало посветлее. Походили по Градчанам, осмотрели Старо Место, собор святого Вита, Карлов мост, постояли у «Минуты», посидели в пивной «Золотой тигр» — сразу всем места не хватило. «Мелочи» пришлось дожидаться, пока перворазрядники выпили по кружке «Пильзенского светлого» и съели по две шпикачки. И снова «мелочь» обидели — для них в маленькие кружки вместо «Пильзенского» нацедили какой-то немыслимой бурды и шпикачек дали только по одной, холодной.
Вечером Трухин пошел побродить по затемненному городу в надежде найти какое ни на есть развлечение. В темноте на Вацлавской площади набрел на маленькую — он любил маленьких женщин — проститутку. Она предложила зайти к ней.
Объяснились по-немецки.
— Совсем недалеко, герр. На Степанской, за углом.
Трухин подумал: «Заведет, стерва, во двор, а там ее «кот» меня прихлопнет».
Женщина, видно, поняла, о чем он думает, потянула за рукав:
— Не бойтесь, герр. Никто вас не обидит.
И добавила:
— И я чистая. Идемте, пан.
«Была не была», — решил Трухин.
Долго шли двором, поднимались по ступенькам, снова опускались. Проститутка торопливо вела Трухина за руку. Неожиданно раздались крики: «Хальт!» — хлопнули выстрелы. Трухин перепугался, даже вспотел: «Влип!» Но проститутка облегченно шепнула: «Пришли!»
Все оказалось прилично, даже по-семейному. Хозяйка сказала, что ее зовут Марта и что ей двадцать пять лет. Трухин усмехнулся — на вид ей было явно за сорок. Марта предложила на выбор — кружку пива или чашку кофе, понятно, эрзаца. Гость потребовал и то и другое.
Выполнив свои обязанности, женщина начала деловито одеваться.
— Зачем торопишься? — справился гость.
— Я провожу вас, иначе вы не найдете выход на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81