Еще пять минут назад Голощапов, обладавший кое-каким чутьем, слухом, нюхом, с ходу уловил бы в слове и интонации нечто для себя угрожающее. Но, ослепленный неожиданной премией, он, щупая пачки долларов, лишь ещё раз повторил вслед за Зубковым это "жить".
- Ну, если я не нужен сегодня, то - исчезаю, - сказал Голощапов.
Зубков молча кивнул.
- Сука, - сказал Ваня Хлюпик, когда за поэтом-маклером закрылась тяжелая дверь.
- Почему, Вань? - удивился Зубков. - Винтик.
- Не, я ж не ругаю... Он по масти сука, как название. В смысле "ссучился".
- Ну, что такое "ссучился", мне известно. Но Андриан Сергеич вроде в блатных не числился? Не сидел даже.
- В отсидке разве дело? Ссучился - это когда своего продал. Или "своих".
- Мелочи это... Так, не своим делом по нужде занимается - и все. Чудак на букву мэ.
- Нет, полковник... Когда не своим делом - это фрайер называется. Из блатных фрайеров тоже авторитеты выходят. А Голощап этот - сука... Это ж квартира его товарища по воле - тот в Зимлаге чалится, а этот гад его квартиру продает, семью подводит под топо...
- Все, замолкни! - рявкнул Зубков. - Сам-то кто? Козел! По понятиям меня разводишь? Да мне эти понятия ваши все равно что пыль, шелуха, метель зоновская! Я сидеть не буду, и ты тоже вроде не хочешь больше. Или хочешь?
- Нет, - сказал Хлюпик - и тут же закрылся, замкнулся, застыл, словно брошенный в холодную воду восковой слепок. Сидеть ему никак нельзя было; не то, что сидеть - вообще светиться перед бывшей братвой. Хлюпик в предпоследней ходке на зону числился в "путевых", в "дельных", имел кой-какой авторитет, но в конце срока крупно попал на игре в "двадцать одно", был объявлен "фуфлыжником". Тогда от страха быстро слетел весь лоск блата, были разом забыты все понятия и "законы", и Ваня метнулся в оперчасть - сдаваться в штрафной изолятор, подальше от сексуально озабоченных кредиторов. Последний же срок он тянул в самом натуральном "козлятнике", нацепил на рукав завхозовский "косяк" и прослыл в зоне "отмороженным гадом". Дважды его хотели завалить, чудом спасся. Сегодня он зря забылся, хотел "мусору" этому растолковать что-то... зря, зря! Осторожней надо быть, Ваня...
- Короче, умник, - перебил его мысли Зубков. - Вы на сегодня задачу уяснили? Едете к Шаховым - и чистите, чтоб набело, без сучка и задоринки. Два часа на мероприятие - от звонка в дверь до выхода. Что в этом промежутке вы с Ширяйкой будете делать - ваши проблемы, ваши желания. Но чтобы к 16-ти нуль-нуль все было чисто как у Мойдодыра! Все, конец связи, расход!...
Ваня кивнул - и быстро вышел из кабинета, так быстро, будто только и ждал момента, когда можно будет это сделать.
Зубков же подумал ему вслед: приближается время Х.
Многоходовая комбинация, включавшая расселение двух квартир в районе Сретенки и Чистых Прудов, одной на Арбате и последующий "съезд" счастливчиков в "хрущевках" Бирюлево, Братеево и Ясенево, подходила к концу. Одиннадцать семей становились обладателями отдельных квартир взамен коммуналок. Некоторые получали доплату - если настаивали. Впрочем, чисто психологически переезд из бардака в свое, пусть далекое и низкопотолочное, но свое жилище уже был своего рода доплатой, и никакие низкие потолки и тонкие стены не могли испортить переезжавшим настроения. Своя ванная комната, в которой можно брызгать водой на пол и мыться до парной одури; свой туалет, в дверь которого не надо стучать, выгоняя зловредного соседа; своя кухня, на которой можной распивать бутылочку с приятелем, не заботясь о том, что скажут... - в общем, смена социалистического общежития на священную отдельность представлялась почти всем переезжающим чем-то вроде выигранного круиза, путевки в будущее. Почти всем - потому что в многоходовых комбинациях участвовали (на старте), к примеру, тринадцать участников, а к финишу риэлта приходили, к примеру, десять. Или, как сейчас, семь. Два-три участника выпадали из забега, исчезали на одном из поворотов или уже после подведения итогов вычеркивались из списка, дисквалифицировались велением неведомого для них судьи.
В нынешней комбинации из списка "призеров" выпали два "участника": Римма Сергеевна Хромова, безработная секретарша (с ней уже решили все вопросы), и целая семейка: Шаховы-Лесовицкие. Зубков вообще не любил связываться с семьями, да ещё и с детьми, но уж больно хорош был заказ, исходивший от людей самого Вредителя: "воры" денег не считали, квартирка будущему хозяину понравилась, аванс дали такой, что всем хватило. Потому и сказал Зубков Голощапову: мол, ещё две-три таких - и можно разбегаться... Поэт-маклер, впрочем, не знал о зачистках и удалении "осадка" - или знал, но делал вид, что не знает.
Геннадий Павлович Зубков всегда жил интересно. Так его научил отец, сам, впрочем, всю жизнь проработавший мастером на заводе "Калибр". Пролетарское происхождение помогло Геннадию пройти длинный жизненный путь без особых спотыкачек. Что-то такое с детства вошло в него, автопилотом существовало внутри, управляя на поворотах и остановках. Уже в младших классах юный Гена стремился выделиться среди массы сотоварищей; например, когда одноклассники разбивались на команды для игры в футбол, то "Генок" (так звал его отец) вынимал из кармана свисток и объявлял себя судьей: бегал по полю, командовал, назначал штрафные удары, удалял с поля - короче, мешал всем - и получал за это по шее и в глаз. В десятом классе он уже был комсоргом школы, а в институте почти сразу же стал руководить комсомолом курса, а потом заправлял идеологией всего вуза на месте второго секретаря. Но все же комсомольско-партийная карьера не сложилась: то ли места не хватило в райкомо-горкомовской номенклатуре, то ли кому-то не понравилось полное отсутствие каких-либо протекций, но дальше рядового инструктора Гену не двинули. Пришлось выбирать между КГБ и МВД; выбор, конечно же, был сделан в пользу первого - о всесильности Комитета ходили легенды. К тому же служба на "пятой линии" оказалась непыльной: то Зубков занимался религиозниками, то творческой интеллигенцией; также и среди уголовничков завел Зубков далеко идущие связи. Удалось ему раскрыть антисоветскую организацию, занимавшуюся устроением подрывных живописных вернисажей (попались пятеро, двое поехали в Мордовию, в Дубровлаг, а трое - кто куда, по спецпсихушкам, в Казань, в Черняховск, в Сычевку...). Перепрыгнув через "капитана в майоры", Зубков занялся литераторами: тут-то и зацепил он антисоветчика Голощапова - став к этому времени настоящим психологом, "Генок" прочувствовал Андриана как отмороженного труса и - перспективного сексота. Уж в стихах-то Зубков разбирался, подготовился к новой работе как следует, почитал и Мандельштама и Цветаеву, Пастернака и Евтушенко, вкус кой-какой заимел - в виршах Голощапова не было ничего, кроме амбиций, замени одни слова другими - и хоть завтра в заводскую стенгазету к Первомаю. Если бы стихотворцу повезло, он мог бы стать обеспеченным песенником вроде Резника или Танича, но, к сожалению, места были заняты (как и в райкомах), выбиться в номенклатуру сочинителей среднего, но высокооплачиваемого уровня (песенников, переводчиков, сценаристов) было сложней, чем вступить в партию, а потому Голощапов и выбрал "свой" путь купался в опасных лучах диссидентского эпатажа, ловил свое имя на "немецких волнах" и "американских голосах", ходил гоголем по богемным тусовкам, пускал в глаза прямо таки звездную пыль. Зубков оборотился "голубем", наворковал Голощапову про погибающий талант, про скорые перемены (чувствовал: будут! Не врал, однако...), а потом чуть поднажал с помощью своего приятеля Нилыча из 7-й лаборатории - и Андриан подписал бумажку, стал тихо "подстукивать", получил оперативный псевдоним - "Щуп". В середине восьмидесятых "Щуп" нащупал большое и сулящее множество поощрений "дело" началась антитеррористическая кампания (три грузина под страхом взрыва угнали самолет), и в эту "струю" удачно вписывался давний друг Голощапова, теоретик и аналитик Виктор Шахов, к тому времени уже отбывший срок за сомнительные статьи о бунте и терроре. "Щуп" добыл несколько рукописных страничек из новой работы Шахова - текст был, как говорится, пальчики оближешь, чего стоили, к примеру, такие строки: "Использование высокомощной и легко меняющей форму взрывчатки (пластит) или похожего на сахар гексагена возводит профессиональный террор на новую ступень; вкупе с "добровольцами-камикадзе" взрывчатка становится средством не только устрашения, но и получения денежных средств от перепуганных властей или освобождения из тюрем соратников, друзей, родственников".
Дело разрасталось; два тома покоились в сейфе уже не майора, а подполковника Зубкова, третий был на подходе... как вдруг все рухнуло. Академика Горького вернули из сахаровской ссылки; в журнале "Ваш Современник" напечатали роман Семена Уржумского (восемь лет в "стол" писал, гад, упустили, не выявили!) "Живая труха" (о самом, о том, кто лежал меж гранита и мрамора под стеклом более шестидесяти лет, к кому очередь тянулась через всю Красную площадь, а охраняли - сотни сотрудников "девятки", это мертвого-то!). Тут же выступил по телевидению историк Пафнутьев, предложил захоронить священное тело по-христиански в городе Ульяновске, а сам Ульяновск немедленно переименовать обратно в Симбирск. Поднялся шум, началась дискуссия с оскорблениями и разоблачениями одних оппонентов как "коммуняк" и сексотов КГБ, а других - как фашистов и агентов ЦРУ. А после путча ГКЧП в 1991 году "пятую линию" неожиданно закрыли. Большой Шеф попал в Лефортово; рядовых погнали поганой метлой, даже разведчиков сдавали с потрохами, как врагов свободы и демократии, чего там за остальных говорить... Новый Шеф немедленно открыл американцам схемы установки в посольстве США "прослушек" - янки даже и не поверили сразу, что такое может быть, думали, провокация...
Шаховское дело оказалось блефом и мифом, опасным для того, кто его, что называется, "шил". И Зубков сжег дело: по листочку, аккуратно, прямо в кабинете, на медном подносе с чеканными пионерами.
Чуть-чуть он опоздал - надо было вовремя бросить партбилет на стол комитетскому парторгу, дать пару интервью каким-нибудь "голосам", короче, покаяться. Но бездарный августовский путч спутал все карты. Когда Зубков увидел в числе путчистов Большого Шефа, то наивно понадеялся на возврат прошлого, не просчитал варианты. Но все же удалось уволиться из органов тихо, без шума и газетной пыли. Даже успел третью звезду получить вместе с дембелем.
Уходя, прихватил Зубков и агентурные карточки: тут тебе и Щуп, и Канистра, и Хлюпик, и ещё человек двенадцать. Кое-кто пригодился, а кое-кто, разбогатев на шалом бизнесе первых лет перестройки, ссудил Зубкова деньгами - в обмен на комитетские "векселя" с оперативными псевдонимами... Так поступил и старый приятель Зубкова ещё по райкомовской работе Абраша Гунидзе, странная личность, человек неизвестной национальности - слово "русский" в его паспорте уж точно было прилагательным. Десятью тысячами долларов ссудил Гунидзе Зубкова. Зубков же помог Гунидзе прорваться в хранилища Комитета: пока толпы идейных балбесов валили наземь памятник "железному Феликсу", Абрам Лукич во главе небольшой группы "бойцов демократического фронта" проник в здание на Лубянке; дальше - дело техники, Зубков открыл кое-какие двери и сказал: "Хватай все, что поместится". И Абрам Лукич схватил, но не все, а кое-что... На операцию потребовалось пол-часа времени, а через пять минут после выхода Абрама Лукича из здания Комитета, спецназ ГРУ, явившийся на защиту "смежников", стал вышвыривать "добровольцев", которых оказалось более пятисот, всякой твари по паре, тут и стукачки, пришедшие за своими расписками, и любопытные, и историки, жаждавшие некоей "сокрытой правды".
Вопрос "что делать" перед Зубковым не стоял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56