РЕЗКА МЕТАЛЛА
Ночная смена в промзоне была престижной, как на воле - бухгалтер фирмы или мясник. Норму держали ниже, чем днем, можно было спокойно испить чифиру, покалякать с кентами, а то и зажарить на самопальной плиточке заныканной картохи.
Однако в эту ночь бригада резки металла трудилась по-стахановски, выщелкивая ручными резаками из двенадцатиметровой арматуры аккуратные полуметровые штыри. Всего штемпельнули триста штырей, которые предстояло заточить с одной стороны до штыковой остроты. Штыри предназначались для огораживания единственной зоновской клумбы, разбитой между храмом св. Моисея Мурина и спортивной площадкой. Это дело было новым: с большим трудом выпросили у Хозяина добро; выделили и "ухажера"-садовника, бомжа Хатапыча. Старик Хатапыч на воле одно время трудился в зелентресте, был сведущ в тонкостях посадки и взращивания травки и цветочков. Он же, по сходству, следил за "жидкой зоной" - так зеки называли двухсотлитровый аквариум с разноцветными, пучеглазыми и хвостатыми рыбками в бывшем Красном Уголке, переименованном в "Блаткульт".
Когда последний штырь был заточен, мужики присели чифирнуть. Двенадцать человек погнали по кругу здоровенную нестандартную восьмисотграммовую кружку. Бригадир Храп в личной каптерке опрокинул в себя стопку припасенной водки: его, козла, к "чаю" не звали, да он и не настаивал... На столе перед ним лежал пропуск с печатью и подписью режимника Минкевича: триста металлических изделий разрешалось вывезти на электрокаре в жилую зону. Храпу не впервой было завозить в жилзону металл: то ремонтировались "локалки" между отрядами, то варили из уголков рамы для новых стендов с призывами к исправлению и чистой совести. На хрена, думал Храп, козе баян - то есть, зекам - клумба? И на кой её огораживать в декабре, когда никаких цветочков? Впрочем, не долго думал - пусть лошадь думает, у неё голова большая. Храп быстро сжевал с горбушкой шмат сала, припасенный с последней, внеочередной (за ударный труд) посылки и стал одеваться. "Гнида" у него была синяя, не "воровская", но зато утепленная гагачьим пухом из раздерибаненного финского "танкера". И шапка не байковая с подобием меха, а в натуре меховая, из крашеного пыжика...
Бригада чифирила почти молча, пару раз перебросились словами - Витя Топор оценил чифир как "смертельный". В прениях по этому вопросу выступил Стос Тамбовский: полностью согласился с предыдущим оратором. Остальные молчали, затягиваясь табачным дымом скрученных из "Известий" цигарок.
Было около двух часов; над зоной стояла неполная луна, изредка покусываемая серыми облаками. Тишина исторгала неназойливые потрескивания шатких цеховых конструкций да шорохи оголодавших грызунов.
Бригадир Храп вышел из каптерки в полном облачении. В дополнение к общему козырному набору на ногах у него сверкали "директорские" бурки из белого войлока с желтыми кожаными голенищами. Ночью он мог пофорсить в них без особого риска.
Мужики медленно, с достоинством, поднялись и двинулись к груде нарезанных и заточенных штырей: грузить на электрокар. Храп хотел рыкнуть на неторопливых работников, но что-то остановило его; было в мужиках странное равнодушие к его, Храпа, личности. Стос Тамбовский вообще, зыркнув, посмотрел сквозь бугра как через нечто прозрачное и непрочное.
- Поеду, свезу железяки, - пробормотал Храп. - А вы вон те двадцать листов рубаните - и в люлю, бай-бай... Я на вахте предупрежу, чтоб не наезжали.
Груженая машинка, мерно стрекоча, двинулась к выезду из цеха. Храп ловко объехал контейнер, прибавил оборотов и скрылся в морозной ночи. Мужики молча посмотрели ему вслед, а потом пошли мимо указанных листов к резакам: нужно было сварганить ещё сотню штырей, из них четыре экземпляра оставить в цеху, а остальные разнести по трем точкам.
На вахте Храп разбудил ДПНК (дежурного помощника начальника колонии) лейтенанта Мырикова. Тот вышел осмотреть груз - больше для проформы, ведь выезжал Храп не на волю, а в ту же зону, только жилую. Пропуск был в порядке. На всякий случай Мыриков обхлопал Храпу карманы, но в них ничего не было, кроме синего шарикового стержня и "марочки" - носового платка с подробным рисунком в белом квадрате: совокупление Кинг-Конга с зубастой негритянкой.
Электрокар двинулся в дальний правый угол жилзоны - туда, где возвышались очертания храма св. Моисея Мурина с едва светящимися витражами полуовальных окон. Возле храма утаптывал снежок замерзающий контролер Петр, ждал, когда его сменит прапорщик Окоемов.
ПОДВОДНАЯ ЛОДКА В СТЕПЯХ УКРАИНЫ
Барак первого отряда был поделен кирпичной стеной на две части. В одной обитала на особом положении выездная строительная бригада, а в другой - обслуживающий и начальствующий персонал из числа зеков: повара, нарядчики, культорги, парикмахер Акимыч, фотограф Слепаков, киномеханик Штырько, шныри оперчасти, магазина и БУРа, расконвойщики, электрики, сантехники и иные, без зазрения совести работавшие в "запретке" и на вахте - вопреки всем понятиям и законам тюрьмы и зоны. Все они носили на рукавах "повязки", на самом деле являвшиеся ромбическими значками с условными аббревиатурами типа КЧ (культчасть), СК (Совет коллектива), РК (расконвойка), ЧК (читальня-клуб) и иными. Эта часть 1-го отряда называлась остальными зеками "козлятником", а обитатели - "козлами". Такова была их закрепленная масть, сменить которую возможно лишь на ещё более позорную. Никак нельзя вернуться обратно в мужицкое сословие.
Иерархия "козлятника" определялась степенью близости к оперчасти и доходам зоны. Особняком стояли повара, выкраивавшие из лагерной нормы усиленное офицерское питание. На недоступной высоте находился Псюк, шнырь-посыльный капитана Петрова, почти неприкосновенная личность. Псюк почти не общался ни со своей "мастью", ни с иными. Длительные разговоры он вел лишь с "кумовьями" (операми), иногда снисходил до солдат конвойной роты, а вольнонаемных производственников почитал хуже зеков. Идиёты, думал Псюк, добровольцы грёбаные... Впрочем, шнырь ни на кого не стучал: не потому, что не хотел, а потому что не мог; кто б его, волка позорного, пригласил бы чифирнуть или распополамить шмат сальца? Но в негласном "сучьем списке" Псюк числился одним из первых.
Объединяло "козлятник" одно: все считались "вставшими на путь исправления". Исправляться стали ещё с первой "ходки", а у многих за плечами было по двенадцать-семнадцать лет общего срока, по три-четыре судимости. Но почти с каждой "ходки" "козлы" освобождались условно-досрочно: по двум третям срока - домой, по половинке - на поселение... А если и не освобождались, то имели в зоне сытные и теплые привилегии. Особое место занимали "спецы" в разных областях.
Киномеханик Штырько отбывал восьмилетний срок за нанесение тяжких телесных повреждений своему собутыльнику: того послали за бутылкой, но, сука, вернулся лишь на следующий день. Всей компанией решили выдавить из кореша деньги на пузырь. Метод был известен: утюг на живот или на задницу, вилку - в розетку... но по пьяни все перепутали, утюг сначала нагрели до предела, а потом стали прижигать связанного несчастного... И Штырько поехал "паровозом" на свой второй срок, уже твердо зная зоновскую судьбу: хозобслуга ждала его, ибо он был разносторонним специалистом-универсалом, мог и сапоги тачать, и электроприборы ремонтировать, и хлеб резать так, чтобы всем хватало и ещё больше - оставалось...
А начинал Штырько на первой ходке баландёром (раздатчиком баланды) в тюрьме родного города Куровска. С каждого захода по тюремным коридорам доставалось ему граммов 150 сахара да первого-второго две-три порции... Погорел будущий киномеханик на рыбе: ухитрился привязывать к черпаку карася: каждый зек, ждавший ухи у "кормушки", был уверен, что рыба падает именно к нему в шлюмку (миску). Не повезло Штырько в коридоре особого режима: "полосатик" Грех на привязанную рыбу не купился и выплеснул горячую уху-могилу прямо в лицо хитроумному баландёру. Коридор закипел стуком и криками, явился корпусной командир, и через два часа Штырько уже ждал этапа в зону в боксе для провинившихся "козлов". Лицо его пострадало несильно, а вот правый глаз потерял не менее сорока процентов зоркости... В зоне общего режима он попал на непыльную службу цехового шныря, а через год поднялся до завхоза отряда. И освободился, отсидев половину своего трехлетнего срока за злостное хулиганство...
С высоты проекционной комнаты Штырько презирал колготящих в зале зеков: они, болваны, по пять-шесть раз смотрели одни и те же фильмы из спецкинопроката МВД: "Бесприданницу", "Обрыв", "Анну Каренину" и во время сеансов шумно реагировали на экран. На первых рядах обычно сидела блатколлегия во главе с Монголом, эти обычно молчали, лишь изредка переговариваясь на отвлеченные темы. Раз только Монгол "выступил" довольно громко, во время просмотра "Петровки, 38": зековский зал, повинуясь силе искусства, горячо "болел" за милиционеров. "Вы чего шумите, овцы хреновы? крикнул Монгол, поднявшись с места. - Это ж мусора нашего брата щемят! А вы радуетесь!" Зал затих.
Штырько Монгола ненавидел как бы за свою несостоявшуюся "карьеру": ведь он, Штырько, тоже готовился на воле к блатной жизни, предполагая себя в виде золотозубого и синего от наколок блатаря. Детство и юность Штырько протекали именно в такой среде, пропитанной романтикой гоп-стопа, взломанных дверей и раскоцанных карманов. Но тюрьма оказалась страшной бездной, из которой щелкали клыками законы и беззакония, олицетворенные надзирателями, дознавателями и сотоварищами по отсидке. За блатной флёр, за поступки, за слова и даже за рисунки на теле надо было отвечать - больше умом, чем кулаками, а также и голодом, холодом и иными муками штрафных изоляторов и БУРов. А ума у Штырько оказалось столько же, сколько и силы духа - мало... Голодать и мерзнуть он не хотел, поэтому из множества инстинктов сформировалась в подсознании спасительная хитрость, не оставившая его до последнего времени.
Штырько регулярно докладывал капитану Петрову о виденном и слышанном. Видел он мало, а слышал достаточно, и не с высоты "будки", а снизу. Ловкий киномеханик обнаружил под полом кинозала довольно просторное "место", не перегороженное лагами (туфта строителей!), и пробирался по этому ходу прямо под первый ряд с блатарями. Согнувшись в неудобной позе и приставив к доскам стакан из тонкого стекла, он испытывал нескончаемое удовольствие от обилия информации. Эти сведения Штырько небольшими порциями скармливал начальнику оперчасти, стараясь не переборщить, чтобы хватило надолго. Так были им выявлены две "дороги", по которым уходили и приходили воровские "малявы" (письма) с установками к действиям. Наградой была пятидневная "свиданка" с женой Галей, давно уже неофициально брошенной, но приехавшей по первому зову с большим количеством жратвы и чая. Чай Штырько тут же запродал по ходовой цене свиданочному шнырю, ибо не чифирил и даже не пил "купеческий", предпочитая растворимый кофе - "сам на сам".
Этой ночью киномеханик Штырько не спал: лежал с открытыми глазами. Он уже сутки пытался осмыслить то страшное, что произошло вчера вечером во время киносеанса - крутился фильм "Пламя гнева" о партизанах-ковпаковцах...
Как обычно, Штырько, врубив проектор, спустился в "фойе", приподнял тайный люк из четырех не приколоченных досок и нырнул в темноту подполья.
Вначале ничего не было слышно (на экране шел бой с карателями), потом стрельба стихла (Ковпак задумался над картой), и Штырько, наконец, услышал разговор. Говорили поначалу как всегда ни о чем, типичный блатной треп о ментах, бабах.
Вдруг Штырько почувствовал, как стакан буквально леденеет, обжигая смертельным холодом правое ухо.
- Рыжик, - сказал Монгол, - а киномеханик-то в будке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56