Настоящий мастодонт. Он ничего не говорил, только написал что-то на бумажке. Курт прочитал и умчался куда-то вместе с ним. На прощанье велел никому не открывать.
Стало тихо. По потолку двигались блики и тени. Вывеска «Gramophon-Spezial-Haus» по другую сторону улицы бросала мерцающий свет. Красные и зеленые пятна лежали на занавесках, на тонкой фигуре Эрики.
– Почему вы не присядете рядом со мной? – спросила девушка тихо и серьезно.
Мок сел и изумленно воззрился на собственную руку на белом плече Эрики. Никогда еще он не встречал такой белой кожи, никогда еще у него до боли в груди не перехватывало дыхание при виде приподнимающегося покрывала. Fiat coitus et pereat mundus. Это не его запекшиеся губы раздвигает ее ловкий язычок, это не его корявые пальцы задирают ей ночную рубашку. «Почему вы меня не берете?» – звучит вопрос. И Эрика ложится на чистую постель, раскрывается перед ним…
Мок засопел, поднялся, развернул сверток и аккуратно выложил на стул сестринскую наколку и накрахмаленный передник.
– Надень это, – хрипло произнес он.
– С удовольствием.
Эрика выпрыгнула из постели и сбросила ночную рубашку. Огоньки заблестели на ее сосках. Наскоро уложив волосы, она пристроила наколку. Мок расстегнул брюки.
В квартиру вошли Смолор, Вирт и Цупица. Эрика шмыгнула обратно в кровать. Мок пинком ноги захлопнул дверь и сорвал с девушки одеяло. Чьи-то пальцы пробарабанили на двери «Песню силезца». Мок скрипнул зубами, сделал шаг к окну и уставился на парикмахерскую, слабо освещенную уличным фонарем. Минута прошла или вечность? Он гладит Эрику по голове, она крепко прижимает к груди его руку. Мок наклоняется и целует Эрику в губы…
– Погоди, – пробурчал Эберхард и вышел в прихожую.
Смолор, стоя у двери, собирался опять постучать. Вирт и Цупица сидели в кухне за столом, заваленном посудой.
– Ну что вы зря барабаните, Смолор? – Мок с трудом подавил бешенство. – Я же видел, как вы вошли. А теперь всей компании – вон! С этой минуты я сам буду охранять девушку.
– Дворник Френцель… – выговорил Смолор, дыша мылом. – Его нет.
– Выкладывай, Цупица, – прошипел сквозь зубы Мок.
– Я сидел у сторожа, – задвигал пальцами Цупица; его жесты превращались в устах Вирта в немецкие слова, произнесенные с певучим австрийским акцентом. – Глаз с него не спускал. Он был какой-то беспокойный, все головой вертел, словно сбежать собрался. Я только пуще за ним следил. Пошел с ним в сортир. Встал у двери. Он не выходит и не выходит. Я постучал. Ничего. Пришлось выломать дверь. Окошко распахнуто. Дворник сбежал через окно. Дальше может говорить герр Смолор.
– Не слышал, что Вирт сказал? – рявкнул на Смолора Мок. – Говори!
– У Цупицы все записано. – Смолор передал Моку покрытую каракулями бумажку. – Соседей допросили. Где Френцель, никто не знает. Один сказал, что дворник – любитель азартных игр. Мы прочесали окрестные притоны. Ничего.
Вот и еще один труп. Завтра или на днях убийца пришлет Моку весточку. Они отправятся в указанное место и обнаружат Френцеля с вырванными глазами. А ты, Мок, возвращайся домой, поговори с отцом и попробуй исправить то, что еще можно. Признай себя побежденным, Мок. Ты проиграл. Пусть другие люди ведут следствие. Люди, которые не совершали таких ошибок, за которые выдавливают глаза и вонзают в легкие спицы.
Мок неторопливо подошел к кухонному столу, ухватился за край столешницы. Стол затрясся, перекосился, вся посуда посыпалась на пол. Вирт и Цупица шарахнулись к стене. Звенело стекло, пронзительно стонали тарелки, пищали чашки. Грохот сделался совсем невыносимым, когда на перевернутый вверх ногами стол запрыгнул всеми своими восемьюдесятью пятью килограммами Мок. Реквием из звона и треска достиг крещендо и оборвался.
Мок, задыхаясь, сошел со стола и сунул голову под кран. На волосы, шею и пылающие уши хлынула вода.
– Полотенце, – пробулькал Мок.
На плечах у него оказалась простыня. Струйки воды стекали за воротник. Мок накрылся простыней, и ему померещилось, что он в палатке, один-одинешенек. Весь остальной мир оказался по другую сторону.
Какие же встревоженные лица у тех, кто стал свидетелем его возвращения!
– Господа, мы заканчиваем следствие, – очень медленно проговорил Мок. – В дальнейшем его будет вести комиссар уголовной полиции Генрих Мюльхаус. Сейчас я запротоколирую показания присутствующей здесь Эрики Кизевальтер. Смолор, передадите протокол комиссару Мюльхаусу. Он будет знать, что следует разыскивать человека, чья дочь перемещается в инвалидной коляске. Ну что вы такую рожу скорчили? Прочтете показания и узнаете, в чем дело.
– А что с людьми в «камере хранения»? Отпустить их? – нервно спросил Вирт.
– Отвезете их в предвариловку при полицайпрезидиуме. Завтра ночью. Вас встретит стражник Ахим Бюрак и примет людей. Еще вопросы есть?
– Гepp криминальассистент, – пробормотал Смолор, – а с ней-то что делать? В «камеру хранения» или сразу к Бюраку?
Мок молчал, глядя на стоящую в дверях Эрику. Наколка у нее на голове съехала набок, губы дрожали. Казалось, девушка хочет о чем-то спросить, но не в силах произнести ни слова. Даже вздохнуть не в силах.
– А если, – Смолор вдруг стал необычайно разговорчивым, – если Мюльхаус лично захочет ее допросить?
Мок не отрывал глаз от Эрики. Часы в прихожей пробили три, при первом ударе девушка вздрогнула от неожиданности. Мок перевел взгляд на накрахмаленный передник, посмотрел на раскрасневшегося Смолора…
И тут пришло решение.
– Если комиссар уголовной полиции Мюльхаус пожелает допросить свидетеля, фрейлейн Эрику Кизевальтер, ему придется отправиться к морю.
Рюгенвальдермюнде, вторник, 9 сентября 1919 года, двенадцать дня
Эрика стиснула зубы, всем телом навалилась на мужчину, тяжело дыша, уткнулась лицом в ямку у основания шеи. Мок ласковым жестом убрал с ее виска мокрые волосы. Когда судорога наслаждения миновала, Эрика ловко перекатилась на бок и укрылась грудой простыней и одеял.
– Хорошо, что ты не кричала, – произнес Эберхард непослушным голосом.
– Почему? – тихо поинтересовалась она.
– Портье не поверил, что мы супружеская пара. Колец-то у нас нет. Крики и стоны только усилили бы его подозрения.
– Почему? – сонно переспросила Эрика и закрыла глаза.
– Тебе когда-нибудь попадалась супружеская пара, пятнадцать часов не вылезающая из постели?
Не дождавшись ответа, Мок надел кальсоны, брюки, сильно оттянул и отпустил подтяжки, громко хлопнувшие по нагому торсу, засвистел мелодию модной песенки «Фрау Луна», открыл окно и вдохнул запахи моря, которые сразу перенесли его назад в Кенигсберг, когда никто не требовал от него признания в неизвестных преступлениях и не шантажировал безглазыми трупами. Волны шлепались о раскаленный солнцем песок, атаковали два мола, сложенные из огромных валунов. Глядя на эти сооружения, как бы заключившие порт в объятия, Мок чувствовал на губах мельчайшие соленые капли.
Из ближайшей коптильни доносился запах, способный вызвать у поклонника рыбных блюд нервную дрожь. Мок сглотнул слюну и повернулся к Эрике. Она уже не спала. По всей видимости, он разбудил ее, хлопнув подтяжками. Подтянув колени к подбородку, Эрика глядела на любовника. Над ней качалась на соленом ветру модель парусника.
– Как насчет копченой рыбы? – спросил Эберхард.
– Ой, как вкусно, – застенчиво улыбнулась она.
– Тогда идем. – Мок застегнул рубашку и прикинул, подходит ли к светлому пиджаку новый, купленный вчера в Кеслине галстук. Эрика сама его выбрала.
– Не хочется никуда идти. – Эрика потянулась после недолгого сна, прыгнула к Эберхарду, обняла, тонкими пальцами погладила по широкой, мускулистой, крепкой шее… – Я буду вкушать удовольствия здесь…
– Принести сюда? – Мок не сдержался, поцеловал девушку, провел рукой по голой спине и ягодицам. – Что принести? Угря? Камбалу? Может, лосося?
– Не ходи никуда. – Эрика касалась своими губами его губ. – Я хочу угря. Твоего собственного.
Она крепко прижалась к Эберхарду и поцеловала в ухо.
– Боюсь, – шепнул Мок в маленькую мягкую раковинку, затерявшуюся среди рыжих волос, – у меня не получится… Мне уже не двадцать лет…
– Перестань болтать, – строго сказала она, – все будет хорошо…
Она оказалась права. Все было хорошо.
Рюгенвалъдермюнде, вторник, 9 сентября 1919 года, два часа дня
Держась за руки, они вышли из гостиницы при «Лечебных ваннах Фридрихсбад». У подъезда грузного здания стояли два извозчика и огромный двухэтажный омнибус, который – как гласила металлическая табличка – курсировал между Мюнде и Рюгенвальде. Чуть подальше топталась группа учеников начальной школы. Полный лысый учитель, обмахиваясь шляпой, неторопливо рассказывал своим подопечным, что во время наполеоновских войн тут изволил принимать ванны сам герцог Гогенцоллерн. Толстяк даже ткнул пальцем в памятную доску на стене.
На скамейке в одиночестве сидела красивая девушка и курила. Для Мока с его стажем работы в комиссии нравов ее профессия не составила тайны.
Они миновали несколько домов на Георг-Бютнерштрассе и остановились перед заведением мороженщика. Эрика как ребенок набросилась на холодные малиновые шарики, уложенные пирамидкой. При одном только взгляде на нее у Мока заныли зубы.
Скрежет шлагбаума возвестил о сведении моста. За мостом была Скагерракштрассе, они пошли по левой стороне улицы. В первом доме на углу Мок зашел в лавочку и спросил у хозяина, господина Роберта Пастевского – это имя значилось над входом, – дюжину сигарет «Рейхшадлер» для себя и столько же английских «Голд-Флейк» для Эрики.
Ветер с моря смягчал жар горячего сентябрьского солнца, трепал волосы Эрики, насквозь продувал узкую улочку.
– Я голодна, – жалобно произнесла Эрика и выразительно глянула на Мока.
– Ну вот, – растерялся Мок, – придется возвращаться в гостиницу…
– Я говорю сейчас не в переносном смысле, я на самом деле хочу есть.
– Давай попробуем настоящего копченого угря, – сказал Мок. – Но сначала я куплю тебе булочку. Идем…
В пекарне, пахнущей горячим хлебом, два моряка, облокотившись на украшенный накрахмаленными салфетками прилавок, разговаривали о чем-то с толстым пекарем, да так быстро, что Мок почти не понимал их померанского диалекта. Только видно было: никакие они не покупатели. А вот на настоящего клиента пекарь не обращал ни малейшего внимания. Эберхард даже слегка встревожился, сам не зная почему. «Наверное, потому, что это матросы, – подумал он, – хотя их двое, а не четверо».
– Чего изволите? – спросил наконец пекарь с сильным померанским акцентом.
– Две берлинские булочки, пожалуйста. С чем они?
– С шиповником.
– Отлично. Две штуки.
Пекарь взял деньги, протянул Моку пакетик с булочками и продолжил разговор с моряками.
– Слушай-ка, Зах, – выходя из лавки, услышал Мок, – что это еще за тип?
Звякнул колокольчик под бревенчатым потолком. Эрика, с несколько усталым выражением лица, носком туфельки чертила какие-то фигуры на песке, обильно покрывавшем кочковатый тротуар. Мок протянул ей пакет и нечаянно стер ботинком часть загадочного рисунка.
– Noli turbare cirkolos meos. – Эрика замахнулась, словно собираясь влепить пощечину, но только погладила Мока по гладко выбритой щеке.
И тут Мок понял, что вызывает в нем гнев.
«Ну и дела, – размышлял он, вышагивая рядом с Эрикой. – Надо бы спросить ее, откуда она знает эту сентенцию, училась ли она в гимназии? Впрочем, это выражение известно любому дураку и вовсе не показывает такую уж образованность или начитанность. "Я – гетера", – отвечает она на вопрос о роде занятий, понимает, что значит "в переносном смысле", цитирует Цицерона. Кто же она, эта девка, эта маленькая хитрющая потаскушка? Может, она ждет, что я стану расспрашивать ее о прошлом, родителях, братьях и сестрах, может, она хочет, чтобы ее пожалели и приласкали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Стало тихо. По потолку двигались блики и тени. Вывеска «Gramophon-Spezial-Haus» по другую сторону улицы бросала мерцающий свет. Красные и зеленые пятна лежали на занавесках, на тонкой фигуре Эрики.
– Почему вы не присядете рядом со мной? – спросила девушка тихо и серьезно.
Мок сел и изумленно воззрился на собственную руку на белом плече Эрики. Никогда еще он не встречал такой белой кожи, никогда еще у него до боли в груди не перехватывало дыхание при виде приподнимающегося покрывала. Fiat coitus et pereat mundus. Это не его запекшиеся губы раздвигает ее ловкий язычок, это не его корявые пальцы задирают ей ночную рубашку. «Почему вы меня не берете?» – звучит вопрос. И Эрика ложится на чистую постель, раскрывается перед ним…
Мок засопел, поднялся, развернул сверток и аккуратно выложил на стул сестринскую наколку и накрахмаленный передник.
– Надень это, – хрипло произнес он.
– С удовольствием.
Эрика выпрыгнула из постели и сбросила ночную рубашку. Огоньки заблестели на ее сосках. Наскоро уложив волосы, она пристроила наколку. Мок расстегнул брюки.
В квартиру вошли Смолор, Вирт и Цупица. Эрика шмыгнула обратно в кровать. Мок пинком ноги захлопнул дверь и сорвал с девушки одеяло. Чьи-то пальцы пробарабанили на двери «Песню силезца». Мок скрипнул зубами, сделал шаг к окну и уставился на парикмахерскую, слабо освещенную уличным фонарем. Минута прошла или вечность? Он гладит Эрику по голове, она крепко прижимает к груди его руку. Мок наклоняется и целует Эрику в губы…
– Погоди, – пробурчал Эберхард и вышел в прихожую.
Смолор, стоя у двери, собирался опять постучать. Вирт и Цупица сидели в кухне за столом, заваленном посудой.
– Ну что вы зря барабаните, Смолор? – Мок с трудом подавил бешенство. – Я же видел, как вы вошли. А теперь всей компании – вон! С этой минуты я сам буду охранять девушку.
– Дворник Френцель… – выговорил Смолор, дыша мылом. – Его нет.
– Выкладывай, Цупица, – прошипел сквозь зубы Мок.
– Я сидел у сторожа, – задвигал пальцами Цупица; его жесты превращались в устах Вирта в немецкие слова, произнесенные с певучим австрийским акцентом. – Глаз с него не спускал. Он был какой-то беспокойный, все головой вертел, словно сбежать собрался. Я только пуще за ним следил. Пошел с ним в сортир. Встал у двери. Он не выходит и не выходит. Я постучал. Ничего. Пришлось выломать дверь. Окошко распахнуто. Дворник сбежал через окно. Дальше может говорить герр Смолор.
– Не слышал, что Вирт сказал? – рявкнул на Смолора Мок. – Говори!
– У Цупицы все записано. – Смолор передал Моку покрытую каракулями бумажку. – Соседей допросили. Где Френцель, никто не знает. Один сказал, что дворник – любитель азартных игр. Мы прочесали окрестные притоны. Ничего.
Вот и еще один труп. Завтра или на днях убийца пришлет Моку весточку. Они отправятся в указанное место и обнаружат Френцеля с вырванными глазами. А ты, Мок, возвращайся домой, поговори с отцом и попробуй исправить то, что еще можно. Признай себя побежденным, Мок. Ты проиграл. Пусть другие люди ведут следствие. Люди, которые не совершали таких ошибок, за которые выдавливают глаза и вонзают в легкие спицы.
Мок неторопливо подошел к кухонному столу, ухватился за край столешницы. Стол затрясся, перекосился, вся посуда посыпалась на пол. Вирт и Цупица шарахнулись к стене. Звенело стекло, пронзительно стонали тарелки, пищали чашки. Грохот сделался совсем невыносимым, когда на перевернутый вверх ногами стол запрыгнул всеми своими восемьюдесятью пятью килограммами Мок. Реквием из звона и треска достиг крещендо и оборвался.
Мок, задыхаясь, сошел со стола и сунул голову под кран. На волосы, шею и пылающие уши хлынула вода.
– Полотенце, – пробулькал Мок.
На плечах у него оказалась простыня. Струйки воды стекали за воротник. Мок накрылся простыней, и ему померещилось, что он в палатке, один-одинешенек. Весь остальной мир оказался по другую сторону.
Какие же встревоженные лица у тех, кто стал свидетелем его возвращения!
– Господа, мы заканчиваем следствие, – очень медленно проговорил Мок. – В дальнейшем его будет вести комиссар уголовной полиции Генрих Мюльхаус. Сейчас я запротоколирую показания присутствующей здесь Эрики Кизевальтер. Смолор, передадите протокол комиссару Мюльхаусу. Он будет знать, что следует разыскивать человека, чья дочь перемещается в инвалидной коляске. Ну что вы такую рожу скорчили? Прочтете показания и узнаете, в чем дело.
– А что с людьми в «камере хранения»? Отпустить их? – нервно спросил Вирт.
– Отвезете их в предвариловку при полицайпрезидиуме. Завтра ночью. Вас встретит стражник Ахим Бюрак и примет людей. Еще вопросы есть?
– Гepp криминальассистент, – пробормотал Смолор, – а с ней-то что делать? В «камеру хранения» или сразу к Бюраку?
Мок молчал, глядя на стоящую в дверях Эрику. Наколка у нее на голове съехала набок, губы дрожали. Казалось, девушка хочет о чем-то спросить, но не в силах произнести ни слова. Даже вздохнуть не в силах.
– А если, – Смолор вдруг стал необычайно разговорчивым, – если Мюльхаус лично захочет ее допросить?
Мок не отрывал глаз от Эрики. Часы в прихожей пробили три, при первом ударе девушка вздрогнула от неожиданности. Мок перевел взгляд на накрахмаленный передник, посмотрел на раскрасневшегося Смолора…
И тут пришло решение.
– Если комиссар уголовной полиции Мюльхаус пожелает допросить свидетеля, фрейлейн Эрику Кизевальтер, ему придется отправиться к морю.
Рюгенвальдермюнде, вторник, 9 сентября 1919 года, двенадцать дня
Эрика стиснула зубы, всем телом навалилась на мужчину, тяжело дыша, уткнулась лицом в ямку у основания шеи. Мок ласковым жестом убрал с ее виска мокрые волосы. Когда судорога наслаждения миновала, Эрика ловко перекатилась на бок и укрылась грудой простыней и одеял.
– Хорошо, что ты не кричала, – произнес Эберхард непослушным голосом.
– Почему? – тихо поинтересовалась она.
– Портье не поверил, что мы супружеская пара. Колец-то у нас нет. Крики и стоны только усилили бы его подозрения.
– Почему? – сонно переспросила Эрика и закрыла глаза.
– Тебе когда-нибудь попадалась супружеская пара, пятнадцать часов не вылезающая из постели?
Не дождавшись ответа, Мок надел кальсоны, брюки, сильно оттянул и отпустил подтяжки, громко хлопнувшие по нагому торсу, засвистел мелодию модной песенки «Фрау Луна», открыл окно и вдохнул запахи моря, которые сразу перенесли его назад в Кенигсберг, когда никто не требовал от него признания в неизвестных преступлениях и не шантажировал безглазыми трупами. Волны шлепались о раскаленный солнцем песок, атаковали два мола, сложенные из огромных валунов. Глядя на эти сооружения, как бы заключившие порт в объятия, Мок чувствовал на губах мельчайшие соленые капли.
Из ближайшей коптильни доносился запах, способный вызвать у поклонника рыбных блюд нервную дрожь. Мок сглотнул слюну и повернулся к Эрике. Она уже не спала. По всей видимости, он разбудил ее, хлопнув подтяжками. Подтянув колени к подбородку, Эрика глядела на любовника. Над ней качалась на соленом ветру модель парусника.
– Как насчет копченой рыбы? – спросил Эберхард.
– Ой, как вкусно, – застенчиво улыбнулась она.
– Тогда идем. – Мок застегнул рубашку и прикинул, подходит ли к светлому пиджаку новый, купленный вчера в Кеслине галстук. Эрика сама его выбрала.
– Не хочется никуда идти. – Эрика потянулась после недолгого сна, прыгнула к Эберхарду, обняла, тонкими пальцами погладила по широкой, мускулистой, крепкой шее… – Я буду вкушать удовольствия здесь…
– Принести сюда? – Мок не сдержался, поцеловал девушку, провел рукой по голой спине и ягодицам. – Что принести? Угря? Камбалу? Может, лосося?
– Не ходи никуда. – Эрика касалась своими губами его губ. – Я хочу угря. Твоего собственного.
Она крепко прижалась к Эберхарду и поцеловала в ухо.
– Боюсь, – шепнул Мок в маленькую мягкую раковинку, затерявшуюся среди рыжих волос, – у меня не получится… Мне уже не двадцать лет…
– Перестань болтать, – строго сказала она, – все будет хорошо…
Она оказалась права. Все было хорошо.
Рюгенвалъдермюнде, вторник, 9 сентября 1919 года, два часа дня
Держась за руки, они вышли из гостиницы при «Лечебных ваннах Фридрихсбад». У подъезда грузного здания стояли два извозчика и огромный двухэтажный омнибус, который – как гласила металлическая табличка – курсировал между Мюнде и Рюгенвальде. Чуть подальше топталась группа учеников начальной школы. Полный лысый учитель, обмахиваясь шляпой, неторопливо рассказывал своим подопечным, что во время наполеоновских войн тут изволил принимать ванны сам герцог Гогенцоллерн. Толстяк даже ткнул пальцем в памятную доску на стене.
На скамейке в одиночестве сидела красивая девушка и курила. Для Мока с его стажем работы в комиссии нравов ее профессия не составила тайны.
Они миновали несколько домов на Георг-Бютнерштрассе и остановились перед заведением мороженщика. Эрика как ребенок набросилась на холодные малиновые шарики, уложенные пирамидкой. При одном только взгляде на нее у Мока заныли зубы.
Скрежет шлагбаума возвестил о сведении моста. За мостом была Скагерракштрассе, они пошли по левой стороне улицы. В первом доме на углу Мок зашел в лавочку и спросил у хозяина, господина Роберта Пастевского – это имя значилось над входом, – дюжину сигарет «Рейхшадлер» для себя и столько же английских «Голд-Флейк» для Эрики.
Ветер с моря смягчал жар горячего сентябрьского солнца, трепал волосы Эрики, насквозь продувал узкую улочку.
– Я голодна, – жалобно произнесла Эрика и выразительно глянула на Мока.
– Ну вот, – растерялся Мок, – придется возвращаться в гостиницу…
– Я говорю сейчас не в переносном смысле, я на самом деле хочу есть.
– Давай попробуем настоящего копченого угря, – сказал Мок. – Но сначала я куплю тебе булочку. Идем…
В пекарне, пахнущей горячим хлебом, два моряка, облокотившись на украшенный накрахмаленными салфетками прилавок, разговаривали о чем-то с толстым пекарем, да так быстро, что Мок почти не понимал их померанского диалекта. Только видно было: никакие они не покупатели. А вот на настоящего клиента пекарь не обращал ни малейшего внимания. Эберхард даже слегка встревожился, сам не зная почему. «Наверное, потому, что это матросы, – подумал он, – хотя их двое, а не четверо».
– Чего изволите? – спросил наконец пекарь с сильным померанским акцентом.
– Две берлинские булочки, пожалуйста. С чем они?
– С шиповником.
– Отлично. Две штуки.
Пекарь взял деньги, протянул Моку пакетик с булочками и продолжил разговор с моряками.
– Слушай-ка, Зах, – выходя из лавки, услышал Мок, – что это еще за тип?
Звякнул колокольчик под бревенчатым потолком. Эрика, с несколько усталым выражением лица, носком туфельки чертила какие-то фигуры на песке, обильно покрывавшем кочковатый тротуар. Мок протянул ей пакет и нечаянно стер ботинком часть загадочного рисунка.
– Noli turbare cirkolos meos. – Эрика замахнулась, словно собираясь влепить пощечину, но только погладила Мока по гладко выбритой щеке.
И тут Мок понял, что вызывает в нем гнев.
«Ну и дела, – размышлял он, вышагивая рядом с Эрикой. – Надо бы спросить ее, откуда она знает эту сентенцию, училась ли она в гимназии? Впрочем, это выражение известно любому дураку и вовсе не показывает такую уж образованность или начитанность. "Я – гетера", – отвечает она на вопрос о роде занятий, понимает, что значит "в переносном смысле", цитирует Цицерона. Кто же она, эта девка, эта маленькая хитрющая потаскушка? Может, она ждет, что я стану расспрашивать ее о прошлом, родителях, братьях и сестрах, может, она хочет, чтобы ее пожалели и приласкали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38