– Моку явно стало легче. – Я не могу об этом говорить, Корни… Не могу…
– Дорогой мой, ты даже не представляешь себе, насколько целительна может быть беседа с человеком, который тебе сочувствует… – Доктор был сама серьезность. Его лицо с седоватой, ровно подстриженной бородой излучало дружелюбие, глаза за стеклами пенсне светились умом. – Послушай, мне известна терапия, которая очень положительно воздействует на пациента, когда тот не хочет или не может до конца довериться психологу…
– Ты не психолог, Рютгард. – Мока охватила сонливость. – А я не твой пациент. Сифилиса у меня пока что нет.
– Но ты мой друг. – У Рютгарда вдруг будто язык отнялся, прошло чуть ли не полминуты, прежде чем ему удалось договорить. – Единственный друг за всю мою жизнь…
– Что это за метод? – Мок, казалось, не слышал последних слов доктора.
– Он позволит проникнуть в твое подсознание, вскроет неосмысленное и отторгнутое, покажет пережитое, которого ты стыдишься… Благодаря этому методу ты осознаешь, что больше всех на свете любишь отца, а пропавшая девушка – не более чем мимолетное увлечение… Если ты поймешь сам себя, ничто уже не выведет тебя из равновесия, ты будешь жить и действовать, как хочет твое глубинное «я». Gnothi seauton! В основе этого метода – гипноз. Я овладел этим искусством и не причиню тебе зла, как не причинил его собственной дочери, когда вводил ее в транс. Да разве мог бы я нанести вред самому близкому мне человеку?
Последних слов Рютгарда Мок уже не слышал. Осенний ветер, срывающий листья с деревьев в Южном парке, ревел за окном морским штормом, ленивый Одер подернулся рябью и превратился в Преголу, над которой несся соленый вихрь…
Мок очутился в Кенигсберге…
Кенигсберг, суббота, 28 ноября 1919 года, полночь
Ефрейтор Эберхард Мок никак не мог взобраться по лестнице дома на Книпродештрассе, 8, и вовсе не потому, что она была такая уж крутая или скользкая. Причина тут была совсем другая: в животе плескалось шестьсот граммов литовской травяной настойки «Триждивинус», и ефрейтор не помнил даже даты своего рождения. Хватаясь за перила, Мок пытался прочесть первые двадцать стихов «Энеиды» (и убедить себя самого, что трезв), но стоило ему дойти до Карфагена, как эхом возвращалось начало эпопеи – Arma virumque cano. Четкость и размеренность латинских гекзаметров несколько прояснили муть в голове, а то Моку уже начало казаться, что вместо спинномозговой жидкости у него водка, притом горькая, как полынь. Ноги наконец стали худо-бедно слушаться, Мок взобрался-таки на второй этаж. Шпоры его гордо звенели. Все разведчики носили шпоры. У дверей своей квартиры Моку сделалось ужасно стыдно за то, что никак не может преодолеть двенадцатый стих, он щелкнул каблуками и прокричал:
– Приношу свои глубочайшие извинения, герр Моравец! Я сегодня не готов, но к завтрашнему дню выучу все пятьдесят стихов!
Икнув, Мок вынул из кармана ключ, воткнул в замочную скважину и попытался повернуть. Послышался скрежет, ключ заклинило. Пошатываясь, Мок нашарил в кармане тампер, вставил в ушко ключа и нажал изо всех сил. Металлический стержень переломился. Тогда Мок выхватил пистолет, направил дуло на замок и спустил курок.
Дом сотрясся. Распахнулись двери квартир. Кто-то сверху крикнул Моку:
– Что ты творишь, пьяная свинья?! Ты ведь живешь этажом выше!
Мок растоптал замок и ввалился в прихожую.
– Вы слышали звук выстрела?! – завопил кто-то. – Это он! Он уже здесь!
Мок, позвякивая шпорами, неверными шагами двинулся дальше. Путь ему преградила бархатная портьера. Откинув ее, Мок оказался в приемной. В глубину квартиры отсюда вело сразу несколько дверей. Одна из них была открыта, но проем занавешивала еще одна портьера – вроде той, на которую Мок только что наткнулся. В приемной имелись не только двери, но и окно. Выходило оно, как догадался Мок, во двор-колодец. За окном на парапете горела керосиновая лампа, свет ее чуть пробивался сквозь грязное, покрытое пылью стекло. В тусклых сумерках взору Мока предстало несколько человек, сидящих в приемной. Он не успел их разглядеть, его отвлекла внезапно заколыхавшаяся портьера. Из-за нее послышался вздох, потянуло ледяным сквозняком. Мок направился к занавешенной двери, но дорогу ему заступил высокий мужчина в цилиндре. Когда Мок попробовал отодвинуть его в сторону, мужчина снял головной убор. Вся голова у него оказалась исполосована светящимися шрамами – они разбегались и переплетались, и вместо глаз у мужчины были рубцы.
Ничуть не испугавшись, Мок отступил на шаг, оттолкнул слепого, громко засмеялся и ухватился за портьеру. Из-за нее слышались теперь два голоса – мужской и женский, бормочущие нечто нечленораздельное. Зацепившись за что-то шпорой, Мок споткнулся, потерял равновесие и грохнулся на каменный пол. Зеленый плюш обвил его, словно саван. На четвереньках Мок пополз к пожилой женщине в длинном темном одеянии, сидевшей на стуле у окна. Она хрипела и задыхалась. Из беззубого рта волнами истекала белая лента и собиралась у ее ног.
– Эктоплазма! – послышался высокий женский голос. – Она материализовала ее!
Мок громко икнул и засмеялся. Смех был пьяный, неудержимый, истерический. В квартире раздались шаги любопытных соседей.
– Какая еще эктоплазма? – заливался Мок, поднимаясь с пола. Подойдя к застывшей в трансе женщине-медиуму, он потянул за ленту, свисавшую у той изо рта. – Это обычный бинт!
– Бинт! Обычный бинт! – вторил ему глуховатый мужской голос. – Аферисты вы, а не спириты! И этим вы хотели меня убедить? Обо всем напечатаю в «Кенигсбергер альгемайне цайтунг»!
– Он ошибается, этот пьяница, – звучно заговорил другой мужской голос. – «Блаженны невидевшие и уверовавшие»! У меня нет глаз, но я верю…
Мок разматывал и разматывал бинт, как вдруг его сильно ткнули в живот. Эберхард перегнулся пополам, не в силах поверить, что удар нанесла беззубая старушка. Не открывая глаз, пожилая дама врезала ему еще раз – в челюсть. Ноги у ефрейтора заскользили по мокрым от слюны и слизи бинтам, он повалился спиной прямо в незатворенное окно, ударившись ягодицами о подоконник.
Никаких иных ударов он не почувствовал.
Бреслау, воскресенье, 28 сентября 1919 года, полдень
– А теперь сядь за письменный стол, – приказал Рютгард.
Мок послушно поднялся с места, сел за стол, переплел пальцы, опустил голову. Рютгард положил перед ним листок роскошной веленевой бумаги с водяными знаками и вечное перо «Колония», затем вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник с гербом Кенигсберга и раскрыл его.
– Пиши, что я тебе продиктую. – Рютгард говорил громко и раздельно. – Я, нижеподписавшийся Эберхард Мок, находясь в здравом уме и твердой памяти, настоящим свидетельствую, что 28 ноября 1916 года в городе Кенигсберге, что на реке Преголе, был свидетелем спиритического сеанса, на котором в состоянии опьянения злонамеренно пытался схватить руками эктоплазму, исходящую изо рта медиума, госпожи Наталии Воробьевой. Когда мою попытку постигла неудача, я принялся уверять собравшихся, что эктоплазма представляет собой обычный бинт, а весь спиритический сеанс – не более чем мошенничество. Введенный в заблуждение моим поступком господин Гарри Гемпфлих, журналист «Кенигсбергер альгемайне цайтунг», 31 ноября того же года опубликовал в своей газете клеветническую статью, направленную против спиритизма. Настоящим заявляю, что мнимые факты, на которых основана статья, не более чем мои домыслы, вызванные к жизни моим материалистическим и наукообразным мировоззрением. Хочу также подчеркнуть, что глубоко верю в существование духов и привидений, благо сталкивался с таковыми в собственном доме на Плессерштрассе. Заявляю также, что виновен в смерти семи человек: Юлиуса Вошедта, Германа Олленборга, Иоханны Фойгтен и четырех матросов. Они отдали свои жизни за великое дело – доказали мне, что духи существуют. Если бы не мое неверие, эти люди остались бы в живых. Блаженны невидевшие и уверовавшие. Эберхард Мок.
Мок поставил подпись. Рютгард спрятал бумажник в карман, сложил вчетверо написанное Эберхардом письмо, положил в конверт и пододвинул конверт полицейскому.
– Адрес: Гарри Гемпфлиху, главному редактору «Кенигсбергер альгемайне цайтунг». А теперь встань и иди к двери.
Перед самой дверью Мок остановился. Глаза у него были по-прежнему закрыты.
– Пройди по коридору и сверни в первую дверь налево!
Мок вошел в гостиную. За ним появился Рютгард.
– Подойди к двери, открой ее и выйди на балкон!
Мок наткнулся на стоящий посреди комнаты рояль, но сумел его обойти и вскоре очутился на балконе.
– Становись на парапет балкона и прыгай!
Мок, одной рукой ухватившись за дверь, а другой – за горшок с цветами, висящий на металлическом кронштейне, с трудом взгромоздился на перила. Горшок полетел вниз и разбился на дорожке между стеной здания и торчащими вверх пиками ограды. Потеряв равновесие, Мок растянулся на полу балкона.
– Лезь на парапет!!!
Мок задрал ногу, оттолкнулся рукой от стены и запрыгнул на каменные перила с такой легкостью, словно зарабатывал себе на жизнь эквилибристикой.
– А теперь прыгай вниз прямо на пики!
Мок прыгнул.
Бреслау, воскресенье, 28 сентября 1919 года, час дня
Мок прыгнул. Но его тело не напоролось на пики ограды, ноги не задергались в агонии, пиная железные прутья. Мок повел плечами и прыгнул… с перил на балкон. Правда, ему помогли. Когда он уже приседал для прыжка и решетка внизу, казалось, вся напряглась в ожидании удара, в углу балкона возникла высокая мрачная фигура, покрытая веснушками волосатая рука вцепилась Моку в пиджак и дернула на себя.
– Вы что, герр Мок! – прорычал Смолор. – Вы это к чему?
Рыжеволосого подчиненного Мока терзало жуткое похмелье. В глотке саднило, в желудке полыхало пламя, изуродованное ударом кочерги ухо горело так, что даже щекам было жарко, шишки на голове прожигали череп насквозь. Смолор был сердит на Мока и на весь мир.
Ухватив за воротник, вахмистр втащил шефа в комнату и легким пинком затолкал тело под рояль.
– Лежать, поганец, – процедил Курт и кинулся вслед за Рютгардом, который исчез за дверью гостиной.
В ярости Смолор чуть не сорвал дверь с петель. Из глубины квартиры послышался звук падающего тела. Через секунду Смолор был уже в прихожей. Глазам его предстал задранный ковер и перевернутый столик с телефоном. Спина Рютгарда мелькнула на лестничной площадке. Курт бросился следом. Доктор прыгал по ступенькам. До выхода ему было рукой подать. Разгоряченный спиртным мозг Смолора включился в работу. «Почему ковер был сдвинут, а телефон валялся на полу? Потому что Рютгард поскользнулся», – ответил себе вахмистр, уже зная, что сейчас сделает. Ухватившись за ковровую дорожку, устилавшую лестницу, Смолор напряг все свои силы и дернул. Металлические прутья повылетали из гнезд и загремели вниз по ступенькам, доктор Корнелиус Рютгард зашатался и рухнул на площадку бельэтажа, успев закрыть голову руками, чтобы не удариться о стену.
От ударов металлическим прутом тоже пришлось закрываться руками – Смолор был не на шутку взбешен.
Бреслау, понедельник, 29 сентября 1919 года, час ночи
Посреди зала, по периметру которого под потолком проходил балкон, сидел доктор Корнелиус Рютгард и, жмурясь от яркого электрического света, пытался пошевелить конечностями. Лохматая веревка так и впивалась в суставы. С головы доктора только что сняли мешок, источавший ненавистный запах формалина и еще какой-то дряни (уж лучше не думать, чего именно), – точно так же пахло по утрам в мертвецкой Кенигсбергского университета.
– Странно, Рютгард, – послышался из темноты голос Мока, – ты ведь все-таки врач. Почему же мертвецы внушают тебе такое отвращение?
– Я венеролог, а не патолог.
Рютгард проклинал тот час, когда в заснеженном окопе, освещаемом лишь звездами, единственный раз проболтался Моку, как тяжело переносил занятия в прозекторской, – его товарищи-студенты демонстративно поглощали бутерброды с колбасой, а сам он исходил желчью над старой раковиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Дорогой мой, ты даже не представляешь себе, насколько целительна может быть беседа с человеком, который тебе сочувствует… – Доктор был сама серьезность. Его лицо с седоватой, ровно подстриженной бородой излучало дружелюбие, глаза за стеклами пенсне светились умом. – Послушай, мне известна терапия, которая очень положительно воздействует на пациента, когда тот не хочет или не может до конца довериться психологу…
– Ты не психолог, Рютгард. – Мока охватила сонливость. – А я не твой пациент. Сифилиса у меня пока что нет.
– Но ты мой друг. – У Рютгарда вдруг будто язык отнялся, прошло чуть ли не полминуты, прежде чем ему удалось договорить. – Единственный друг за всю мою жизнь…
– Что это за метод? – Мок, казалось, не слышал последних слов доктора.
– Он позволит проникнуть в твое подсознание, вскроет неосмысленное и отторгнутое, покажет пережитое, которого ты стыдишься… Благодаря этому методу ты осознаешь, что больше всех на свете любишь отца, а пропавшая девушка – не более чем мимолетное увлечение… Если ты поймешь сам себя, ничто уже не выведет тебя из равновесия, ты будешь жить и действовать, как хочет твое глубинное «я». Gnothi seauton! В основе этого метода – гипноз. Я овладел этим искусством и не причиню тебе зла, как не причинил его собственной дочери, когда вводил ее в транс. Да разве мог бы я нанести вред самому близкому мне человеку?
Последних слов Рютгарда Мок уже не слышал. Осенний ветер, срывающий листья с деревьев в Южном парке, ревел за окном морским штормом, ленивый Одер подернулся рябью и превратился в Преголу, над которой несся соленый вихрь…
Мок очутился в Кенигсберге…
Кенигсберг, суббота, 28 ноября 1919 года, полночь
Ефрейтор Эберхард Мок никак не мог взобраться по лестнице дома на Книпродештрассе, 8, и вовсе не потому, что она была такая уж крутая или скользкая. Причина тут была совсем другая: в животе плескалось шестьсот граммов литовской травяной настойки «Триждивинус», и ефрейтор не помнил даже даты своего рождения. Хватаясь за перила, Мок пытался прочесть первые двадцать стихов «Энеиды» (и убедить себя самого, что трезв), но стоило ему дойти до Карфагена, как эхом возвращалось начало эпопеи – Arma virumque cano. Четкость и размеренность латинских гекзаметров несколько прояснили муть в голове, а то Моку уже начало казаться, что вместо спинномозговой жидкости у него водка, притом горькая, как полынь. Ноги наконец стали худо-бедно слушаться, Мок взобрался-таки на второй этаж. Шпоры его гордо звенели. Все разведчики носили шпоры. У дверей своей квартиры Моку сделалось ужасно стыдно за то, что никак не может преодолеть двенадцатый стих, он щелкнул каблуками и прокричал:
– Приношу свои глубочайшие извинения, герр Моравец! Я сегодня не готов, но к завтрашнему дню выучу все пятьдесят стихов!
Икнув, Мок вынул из кармана ключ, воткнул в замочную скважину и попытался повернуть. Послышался скрежет, ключ заклинило. Пошатываясь, Мок нашарил в кармане тампер, вставил в ушко ключа и нажал изо всех сил. Металлический стержень переломился. Тогда Мок выхватил пистолет, направил дуло на замок и спустил курок.
Дом сотрясся. Распахнулись двери квартир. Кто-то сверху крикнул Моку:
– Что ты творишь, пьяная свинья?! Ты ведь живешь этажом выше!
Мок растоптал замок и ввалился в прихожую.
– Вы слышали звук выстрела?! – завопил кто-то. – Это он! Он уже здесь!
Мок, позвякивая шпорами, неверными шагами двинулся дальше. Путь ему преградила бархатная портьера. Откинув ее, Мок оказался в приемной. В глубину квартиры отсюда вело сразу несколько дверей. Одна из них была открыта, но проем занавешивала еще одна портьера – вроде той, на которую Мок только что наткнулся. В приемной имелись не только двери, но и окно. Выходило оно, как догадался Мок, во двор-колодец. За окном на парапете горела керосиновая лампа, свет ее чуть пробивался сквозь грязное, покрытое пылью стекло. В тусклых сумерках взору Мока предстало несколько человек, сидящих в приемной. Он не успел их разглядеть, его отвлекла внезапно заколыхавшаяся портьера. Из-за нее послышался вздох, потянуло ледяным сквозняком. Мок направился к занавешенной двери, но дорогу ему заступил высокий мужчина в цилиндре. Когда Мок попробовал отодвинуть его в сторону, мужчина снял головной убор. Вся голова у него оказалась исполосована светящимися шрамами – они разбегались и переплетались, и вместо глаз у мужчины были рубцы.
Ничуть не испугавшись, Мок отступил на шаг, оттолкнул слепого, громко засмеялся и ухватился за портьеру. Из-за нее слышались теперь два голоса – мужской и женский, бормочущие нечто нечленораздельное. Зацепившись за что-то шпорой, Мок споткнулся, потерял равновесие и грохнулся на каменный пол. Зеленый плюш обвил его, словно саван. На четвереньках Мок пополз к пожилой женщине в длинном темном одеянии, сидевшей на стуле у окна. Она хрипела и задыхалась. Из беззубого рта волнами истекала белая лента и собиралась у ее ног.
– Эктоплазма! – послышался высокий женский голос. – Она материализовала ее!
Мок громко икнул и засмеялся. Смех был пьяный, неудержимый, истерический. В квартире раздались шаги любопытных соседей.
– Какая еще эктоплазма? – заливался Мок, поднимаясь с пола. Подойдя к застывшей в трансе женщине-медиуму, он потянул за ленту, свисавшую у той изо рта. – Это обычный бинт!
– Бинт! Обычный бинт! – вторил ему глуховатый мужской голос. – Аферисты вы, а не спириты! И этим вы хотели меня убедить? Обо всем напечатаю в «Кенигсбергер альгемайне цайтунг»!
– Он ошибается, этот пьяница, – звучно заговорил другой мужской голос. – «Блаженны невидевшие и уверовавшие»! У меня нет глаз, но я верю…
Мок разматывал и разматывал бинт, как вдруг его сильно ткнули в живот. Эберхард перегнулся пополам, не в силах поверить, что удар нанесла беззубая старушка. Не открывая глаз, пожилая дама врезала ему еще раз – в челюсть. Ноги у ефрейтора заскользили по мокрым от слюны и слизи бинтам, он повалился спиной прямо в незатворенное окно, ударившись ягодицами о подоконник.
Никаких иных ударов он не почувствовал.
Бреслау, воскресенье, 28 сентября 1919 года, полдень
– А теперь сядь за письменный стол, – приказал Рютгард.
Мок послушно поднялся с места, сел за стол, переплел пальцы, опустил голову. Рютгард положил перед ним листок роскошной веленевой бумаги с водяными знаками и вечное перо «Колония», затем вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник с гербом Кенигсберга и раскрыл его.
– Пиши, что я тебе продиктую. – Рютгард говорил громко и раздельно. – Я, нижеподписавшийся Эберхард Мок, находясь в здравом уме и твердой памяти, настоящим свидетельствую, что 28 ноября 1916 года в городе Кенигсберге, что на реке Преголе, был свидетелем спиритического сеанса, на котором в состоянии опьянения злонамеренно пытался схватить руками эктоплазму, исходящую изо рта медиума, госпожи Наталии Воробьевой. Когда мою попытку постигла неудача, я принялся уверять собравшихся, что эктоплазма представляет собой обычный бинт, а весь спиритический сеанс – не более чем мошенничество. Введенный в заблуждение моим поступком господин Гарри Гемпфлих, журналист «Кенигсбергер альгемайне цайтунг», 31 ноября того же года опубликовал в своей газете клеветническую статью, направленную против спиритизма. Настоящим заявляю, что мнимые факты, на которых основана статья, не более чем мои домыслы, вызванные к жизни моим материалистическим и наукообразным мировоззрением. Хочу также подчеркнуть, что глубоко верю в существование духов и привидений, благо сталкивался с таковыми в собственном доме на Плессерштрассе. Заявляю также, что виновен в смерти семи человек: Юлиуса Вошедта, Германа Олленборга, Иоханны Фойгтен и четырех матросов. Они отдали свои жизни за великое дело – доказали мне, что духи существуют. Если бы не мое неверие, эти люди остались бы в живых. Блаженны невидевшие и уверовавшие. Эберхард Мок.
Мок поставил подпись. Рютгард спрятал бумажник в карман, сложил вчетверо написанное Эберхардом письмо, положил в конверт и пододвинул конверт полицейскому.
– Адрес: Гарри Гемпфлиху, главному редактору «Кенигсбергер альгемайне цайтунг». А теперь встань и иди к двери.
Перед самой дверью Мок остановился. Глаза у него были по-прежнему закрыты.
– Пройди по коридору и сверни в первую дверь налево!
Мок вошел в гостиную. За ним появился Рютгард.
– Подойди к двери, открой ее и выйди на балкон!
Мок наткнулся на стоящий посреди комнаты рояль, но сумел его обойти и вскоре очутился на балконе.
– Становись на парапет балкона и прыгай!
Мок, одной рукой ухватившись за дверь, а другой – за горшок с цветами, висящий на металлическом кронштейне, с трудом взгромоздился на перила. Горшок полетел вниз и разбился на дорожке между стеной здания и торчащими вверх пиками ограды. Потеряв равновесие, Мок растянулся на полу балкона.
– Лезь на парапет!!!
Мок задрал ногу, оттолкнулся рукой от стены и запрыгнул на каменные перила с такой легкостью, словно зарабатывал себе на жизнь эквилибристикой.
– А теперь прыгай вниз прямо на пики!
Мок прыгнул.
Бреслау, воскресенье, 28 сентября 1919 года, час дня
Мок прыгнул. Но его тело не напоролось на пики ограды, ноги не задергались в агонии, пиная железные прутья. Мок повел плечами и прыгнул… с перил на балкон. Правда, ему помогли. Когда он уже приседал для прыжка и решетка внизу, казалось, вся напряглась в ожидании удара, в углу балкона возникла высокая мрачная фигура, покрытая веснушками волосатая рука вцепилась Моку в пиджак и дернула на себя.
– Вы что, герр Мок! – прорычал Смолор. – Вы это к чему?
Рыжеволосого подчиненного Мока терзало жуткое похмелье. В глотке саднило, в желудке полыхало пламя, изуродованное ударом кочерги ухо горело так, что даже щекам было жарко, шишки на голове прожигали череп насквозь. Смолор был сердит на Мока и на весь мир.
Ухватив за воротник, вахмистр втащил шефа в комнату и легким пинком затолкал тело под рояль.
– Лежать, поганец, – процедил Курт и кинулся вслед за Рютгардом, который исчез за дверью гостиной.
В ярости Смолор чуть не сорвал дверь с петель. Из глубины квартиры послышался звук падающего тела. Через секунду Смолор был уже в прихожей. Глазам его предстал задранный ковер и перевернутый столик с телефоном. Спина Рютгарда мелькнула на лестничной площадке. Курт бросился следом. Доктор прыгал по ступенькам. До выхода ему было рукой подать. Разгоряченный спиртным мозг Смолора включился в работу. «Почему ковер был сдвинут, а телефон валялся на полу? Потому что Рютгард поскользнулся», – ответил себе вахмистр, уже зная, что сейчас сделает. Ухватившись за ковровую дорожку, устилавшую лестницу, Смолор напряг все свои силы и дернул. Металлические прутья повылетали из гнезд и загремели вниз по ступенькам, доктор Корнелиус Рютгард зашатался и рухнул на площадку бельэтажа, успев закрыть голову руками, чтобы не удариться о стену.
От ударов металлическим прутом тоже пришлось закрываться руками – Смолор был не на шутку взбешен.
Бреслау, понедельник, 29 сентября 1919 года, час ночи
Посреди зала, по периметру которого под потолком проходил балкон, сидел доктор Корнелиус Рютгард и, жмурясь от яркого электрического света, пытался пошевелить конечностями. Лохматая веревка так и впивалась в суставы. С головы доктора только что сняли мешок, источавший ненавистный запах формалина и еще какой-то дряни (уж лучше не думать, чего именно), – точно так же пахло по утрам в мертвецкой Кенигсбергского университета.
– Странно, Рютгард, – послышался из темноты голос Мока, – ты ведь все-таки врач. Почему же мертвецы внушают тебе такое отвращение?
– Я венеролог, а не патолог.
Рютгард проклинал тот час, когда в заснеженном окопе, освещаемом лишь звездами, единственный раз проболтался Моку, как тяжело переносил занятия в прозекторской, – его товарищи-студенты демонстративно поглощали бутерброды с колбасой, а сам он исходил желчью над старой раковиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38