– Вчера тела обнаружили через несколько часов после убийства. Сегодня тоже. Может быть, убийца специально навел вчерашних мальчишек и сегодняшнего рыбака… Надо бы их допросить как следует…
– Смолор, покажите-ка герру комиссару, – Мок отодвинулся, чтобы пропустить великана-санитара, толкающего скрипучую каталку с телом, – что я сегодня получил…
– Письмо обнаружено в почтовом ящике полицайпрезидиума, – отчеканил Смолор. – В конверте. Кто-то подбросил ночью. Адресовано криминальассистенту Моку. – Смолор подал Мюльхаусу листок, вырванный из тетради в клетку.
– Можете не читать. – Мюльхаус яростно затянулся. – Я и так знаю, что там.
– То же, что и в бумажке на трупе Олленборга, – буркнул Мок. – Но с припиской: «Тело у шлюза в Шайтнигене». Он нам сам сообщает, где оставляет трупы.
Бреслау, вторник, 2 сентября 1919 года, без десяти девять утра
Не по-сентябрьски жаркие солнечные лучи освещали комнату для совещаний в комиссии убийств полицайпрезидиума. Цокот копыт, скрежет трамваев и фырканье автомобилей возносились с оживленной улицы Шубрюкке прямо в чистое небо. По узким тротуарам шли на занятия гимназисты. У некоторых под мышками были папки, у других тетради просто обвязаны ремешком. Несколько мальчишек, забыв про гимназию, стояли у памятника святому Яну Непомуцкому и сбивали камнями каштаны. Какой-то извозчик покрикивал на просителей Верховного суда, гурьбой высыпавших на мостовую. К мальчишкам у памятника подошел пожилой человек в котелке и сурово их отчитал. Наверное, ректор, подумал Мюльхаус и с сожалением закрыл окно, возвращаясь из мира школьных воспоминаний к суровой реальности.
Стоило Мюльхаусу взглянуть на мрачные, усталые, злые физиономии своих подчиненных, как его охватила тоска. Этих похмельных тупиц ведь еще инструктировать надо. А тут не знаешь, с чего начать.
– Герр комиссар, – пришел ему на помощь Мок, – может быть, снять всех этих людей с «дела четырех матросов»? Надобности в них все равно никакой…
– Это уж мне решать, Мок, кто будет со мной работать по этому делу, – чеканя слова, произнес Мюльхаус.
– Виноват, герр комиссар.
– Кстати, просто из любопытства… – Комиссар опять подошел к окну, но на этот раз не стал его открывать. – Откуда вы взяли, что «надобности в них нет»? «В них» – это в ком? Во всех, кроме вас одного? Вы это имели в виду?
– Так точно.
– Объяснитесь!
– Убийца, как мы уже установили, хочет, чтобы я признался в какой-то ошибке. С этой целью он зверски расправляется с четырьмя молодыми парнями с мешочками на яйцах. Его цель: взбудоражить публику – раз, лишить меня спокойного сна – два. Теперь образ четырех юношей с выколотыми глазами будет меня преследовать.
– Мок, мы это уже слыхали, – отмахнулся Райнерт.
– Заткнись, приятель. Не твое ведь имя упоминает этот мерзавец в своих записочках.
– Не мешайте криминальассистенту Моку, Райнерт, – прикрикнул Мюльхаус. – Пусть говорит дальше.
– Смолор верно подметил, – Мок глядел прямо в лицо взбешенному Райнерту, – что преступник будет и дальше убивать, если я не признаюсь в своей ошибке. Из него вышел бы хороший предсказатель. Господа, между его жертвами нет ничего общего…
– Есть, – впервые подал голос Кляйнфельд. – Все они как-то связаны с водой. Первые четверо – матросы или мнимые матросы. Скорее всего, как предполагает Мок, завсегдатаи публичных домов. По какой-то причине они предаются разврату в матросских фуражках и в кожаных трусах. Следующая жертва – старый матрос, секретный агент полиции. Одни матросы, как ни погляди.
– Уж не знаю, Мок, – Мюльхаус словно не слышал слов Кляйнфельда, – как вы собирались обосновать свое странное предложение, чтобы все, кроме вас лично, покинули следственную бригаду. Впрочем, ваше обоснование меня не интересует. Я никого не собираюсь снимать с дела. Итак, господа, нас восемь человек. – Мюльхаус посмотрел на своих людей. – Хольст, Прагст, Рос, Райнерт, Кляйнфельд, Смолор и Мок. Столько нас будет и впредь. А теперь к делу… – Комиссар подошел к доске и под словами, начертанными вчера Моком: «Фома Неверный = Мок, Христос = убийца, убитые матросы = знак для Мока», написал: «В каком борделе убийце попались четыре матроса?» – Этим займется Смолор. Как человек из комиссии нравов, он знает все публичные дома в городе. Помогать ему будут мои проверенные люди, Хольст, Прагст и Рос. – Ниже комиссар написал: «Последние минуты Олленборга». – А этим займутся Кляйнфельд и Райнерт. Сбор в этой комнате в пятницу в девять утра. На сегодня все.
– А я? – спросил Мок. – Мне-то чем заниматься?
– Идемте со мной, Мок. Я вас кое с кем познакомлю.
Бреслау, вторник, 2 сентября 1919 года, девять вечера
Доктор Казнич служил ассистентом у профессора Хенигсвальда, специализировался на экспериментальной психологии и гордо именовал себя учеником Фрейда и Верницкого. В Бреславльском университете Казнич читал лекции и вел практические занятия по психоанализу, больше смахивавшие на эксперименты на студентах. Человеческий материал, участвующий в занятиях-опытах, на основании которых доктор делал свои всеобъемлющие выводы, был настолько однороден, что злые языки из мира ученых успели наречь психологию Казнича «наукой о студентах».
Въедливые вопросы доктора, нередко касающиеся различных сторон интимной жизни, поначалу привели Мока в бешенство, но вскоре Эберхард перестал сопротивляться (черт с ним, главное – не допустить дальнейших жертв) и выложил все, что знал о людях, у которых могли быть причины за что-то ему мстить. При этом Мок ни словом не упомянул о Вирте, Цупице и сестричке из Кенигсбергского госпиталя Милосердия Господня. Помощник Казнича старательно записывал все в толстую тетрадь, преданно глядя на мэтра в надежде поймать хоть один одобрительный кивок. Но мэтр был скуп на жесты и головой кивал, только если Мок, рассказывая о своих детских и юношеских годах, выдавал какое-нибудь признание пооткровеннее. Тогда доктор поощрительно улыбался и произносил одно и то же слово: «Понятно».
Это слово звенело в ушах Мока, даже когда он уже лежал в своей кровати в обнимку с бутылкой коньяка. Ни одна женщина не получала от него столько нежности и ласки (за исключением красавиц, порожденных фантазией, и сестрички из Кенигсберга, неизвестно, существовавшей ли на самом деле). За пологом отходил ко сну отец, а сын на своей кровати в нише нежился с подружкой-бутылочкой. «Понятно», – слышалось Моку, и он живо припоминал кое-какие подробности восьмичасовой беседы с Казничем. Какие умные были у доктора глаза и какая тонкая улыбка таилась под черной бородой, когда Мок рассказывал, как мучил во дворе вальденбургской начальной школы жирного Эриха Хюмана! Мок (тогда двенадцатилетний мальчишка) вместе с другими детьми щиплет Хюмана за живот и грудь, тот корчится, извивается, вырывается, щеки у него бордовые, из носа течет кровь, на воротничке, старательно выглаженном матушкой, бурые пятна… От учителей их скрывают кусты, окаймляющие двор. Эрих Хюман падает на колени, Эрих Хюман молит о пощаде, Эрих Хюман взывает к небесам о мести, Эрих Хюман вонзает спицы в тела убитых матросов.
Мысль, что жирняга Хюман мог посчитаться с ним за давнишние унижения, таская туда-сюда тела убитых и ломая им кости, Мок счел нелепой. Впрочем, люди меняются, матереют, обретают силу, разжигают в себе тлеющую ненависть. Не обращая внимания на бурчание отца, которому не давал заснуть скрип сыновней кровати, Мок дотянулся до висящего на стуле пиджака, вынул из кармана блокнот, сделал добрый глоток из бутылки и записал: «Хюман».
«Понятно», – вновь раздался голос Казнича, и Мок припомнил еще одно свое признание. Гимназист Мок моет колбу и пробирку, а потом садится за лабораторный стол в химическом кабинете. Ему поставили высший балл за доказательство того, что соли некоторых тяжелых металлов не растворяются в воде. Завистливые взгляды. Тело не находит опоры, руки беспомощно колотят воздух, ноги скользят по полу, ладонь хватается за подставку, на которой стоят пробирки, стекло разбивается, вонючая жижа растекается, голова обо что-то ударяется. Это ребро стула, а отодвинул стул Карл Генке. Милая шутка. Потом Мок видит себя, размахивающего подставкой для пробирок направо-налево, ее острый угол глубоко вонзается в голову Генке, струей льется кровь. Генке теряет сознание, Генке в больнице, Генке в инвалидной коляске, Генке уже ходит, «какая у него теперь смешная походка!».
«Она у него и до этого была забавная, – подумал Мок, всовывая ноги в кожаные шлепанцы, – такой и осталась». Набросив на плечи стеганый халат, Мок с бутылкой коньяка в руке поднял крышку люка, спустился в бывшую мясную лавку и присел на корточки у медной решетки слива, прислушиваясь, не пищат ли крысы. Все, однако, было тихо. Усевшись на прилавок, Мок сделал еще пару глотков, обвязал бутылку веревкой и спрятал в сливную трубу. Теперь отец не найдет и не выльет. Поднявшись по ступеням наверх и закрыв крышку люка, Мок подумал о крысах, попадавшихся ему иногда на первом этаже. Тяжко опустившись на кровать, Эберхард потушил свечу в надежде, что сейчас к нему явится пьяный сон, крепкий, густой и свободный от кошмаров. «Хорошо, что я ничего ему не рассказал о моих снах», – подумал Мок с неприязнью, вспомнив умные глаза доктора Казнича, и заснул.
Надежды Эберхарда сбылись – ему ничего не приснилось!
2. IX.1919
Эврика! Кажется, мне удалось найти оперативное указание, которое я так настойчиво искал. Сегодня я обнаружил у Аугштайнера необычайно интересный пассаж. Это цитата из письма Плиния Младшего. В гимназии мы читали одно письмо Плиния Младшего – очаровательные пустяки, на которых отдыхала душа. Был уже конец года, и нам смертельно надоел невероятно сложный и нудный Ливий. Оказалось, латинский текст – не всегда только изощренная гимнастика для ума. Это был очень красивый рассказ о мальчике, плавающем на дельфине, но я и не знал, что Плиний писал также о духах. Привожу самые важные фрагменты этого письма в моем топорном переводе.
«Был в Афинах дом, изрядный и обширный, но пагубный для населяющих его и потому покрытый дурной славой. В ночной тишине слышался – поначалу издалека, потом все ближе – скрежет железа, а если вслушаться повнимательнее – звон оков. Вскоре являлся и сам призрак, изнуренный старик с всклокоченной бородой и щетинистыми волосами. На руках у него были цепи, на ногах – оковы. Он шел и потрясал ими.
Жильцы дома проводили без сна страшные и мрачные ночи. За бессонницей следовала болезнь, за нарастающей тревогой – смерть. Днем дух не являлся, но память о нем угнетала жильцов. Им сдавалось, что призрак так и маячит у них перед глазами, страх мучил их дольше, нежели его причина. Дом был заброшен и предан запустению, и, казалось, сей фантом всецело им завладел.
Здание было выставлено на торги – если среди людей, которым неведомы были связанные с ним великие несчастья, найдется охотник его купить или снять.
Весть об этом дошла до прибывшего в то время в Афины философа Афинодора. Привлеченный подозрительно низкой ценой, он навел самые тщательные справки, узнал всю правду – но тем не менее снял таинственный дом.
Когда стали спускаться сумерки, философ расположился в передней части дома и приказал принести принадлежности для письма и светильник. Домочадцев он разместил во внутренних помещениях. Свои мысли, глаза и руки он постарался занять письмом, чтобы праздный разум не смог породить фантастических образов и тщетных страхов.
Поначалу всюду было тихо, но потом послышался звон цепей и бряцание оков. Философ не поднял глаз от таблички, не отложил стило в сторону и остался глух к шумам. Звуки, однако, усиливались и приближались; теперь они раздавались уже у самой двери, а вскоре и в той комнате, где он сидел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Смолор, покажите-ка герру комиссару, – Мок отодвинулся, чтобы пропустить великана-санитара, толкающего скрипучую каталку с телом, – что я сегодня получил…
– Письмо обнаружено в почтовом ящике полицайпрезидиума, – отчеканил Смолор. – В конверте. Кто-то подбросил ночью. Адресовано криминальассистенту Моку. – Смолор подал Мюльхаусу листок, вырванный из тетради в клетку.
– Можете не читать. – Мюльхаус яростно затянулся. – Я и так знаю, что там.
– То же, что и в бумажке на трупе Олленборга, – буркнул Мок. – Но с припиской: «Тело у шлюза в Шайтнигене». Он нам сам сообщает, где оставляет трупы.
Бреслау, вторник, 2 сентября 1919 года, без десяти девять утра
Не по-сентябрьски жаркие солнечные лучи освещали комнату для совещаний в комиссии убийств полицайпрезидиума. Цокот копыт, скрежет трамваев и фырканье автомобилей возносились с оживленной улицы Шубрюкке прямо в чистое небо. По узким тротуарам шли на занятия гимназисты. У некоторых под мышками были папки, у других тетради просто обвязаны ремешком. Несколько мальчишек, забыв про гимназию, стояли у памятника святому Яну Непомуцкому и сбивали камнями каштаны. Какой-то извозчик покрикивал на просителей Верховного суда, гурьбой высыпавших на мостовую. К мальчишкам у памятника подошел пожилой человек в котелке и сурово их отчитал. Наверное, ректор, подумал Мюльхаус и с сожалением закрыл окно, возвращаясь из мира школьных воспоминаний к суровой реальности.
Стоило Мюльхаусу взглянуть на мрачные, усталые, злые физиономии своих подчиненных, как его охватила тоска. Этих похмельных тупиц ведь еще инструктировать надо. А тут не знаешь, с чего начать.
– Герр комиссар, – пришел ему на помощь Мок, – может быть, снять всех этих людей с «дела четырех матросов»? Надобности в них все равно никакой…
– Это уж мне решать, Мок, кто будет со мной работать по этому делу, – чеканя слова, произнес Мюльхаус.
– Виноват, герр комиссар.
– Кстати, просто из любопытства… – Комиссар опять подошел к окну, но на этот раз не стал его открывать. – Откуда вы взяли, что «надобности в них нет»? «В них» – это в ком? Во всех, кроме вас одного? Вы это имели в виду?
– Так точно.
– Объяснитесь!
– Убийца, как мы уже установили, хочет, чтобы я признался в какой-то ошибке. С этой целью он зверски расправляется с четырьмя молодыми парнями с мешочками на яйцах. Его цель: взбудоражить публику – раз, лишить меня спокойного сна – два. Теперь образ четырех юношей с выколотыми глазами будет меня преследовать.
– Мок, мы это уже слыхали, – отмахнулся Райнерт.
– Заткнись, приятель. Не твое ведь имя упоминает этот мерзавец в своих записочках.
– Не мешайте криминальассистенту Моку, Райнерт, – прикрикнул Мюльхаус. – Пусть говорит дальше.
– Смолор верно подметил, – Мок глядел прямо в лицо взбешенному Райнерту, – что преступник будет и дальше убивать, если я не признаюсь в своей ошибке. Из него вышел бы хороший предсказатель. Господа, между его жертвами нет ничего общего…
– Есть, – впервые подал голос Кляйнфельд. – Все они как-то связаны с водой. Первые четверо – матросы или мнимые матросы. Скорее всего, как предполагает Мок, завсегдатаи публичных домов. По какой-то причине они предаются разврату в матросских фуражках и в кожаных трусах. Следующая жертва – старый матрос, секретный агент полиции. Одни матросы, как ни погляди.
– Уж не знаю, Мок, – Мюльхаус словно не слышал слов Кляйнфельда, – как вы собирались обосновать свое странное предложение, чтобы все, кроме вас лично, покинули следственную бригаду. Впрочем, ваше обоснование меня не интересует. Я никого не собираюсь снимать с дела. Итак, господа, нас восемь человек. – Мюльхаус посмотрел на своих людей. – Хольст, Прагст, Рос, Райнерт, Кляйнфельд, Смолор и Мок. Столько нас будет и впредь. А теперь к делу… – Комиссар подошел к доске и под словами, начертанными вчера Моком: «Фома Неверный = Мок, Христос = убийца, убитые матросы = знак для Мока», написал: «В каком борделе убийце попались четыре матроса?» – Этим займется Смолор. Как человек из комиссии нравов, он знает все публичные дома в городе. Помогать ему будут мои проверенные люди, Хольст, Прагст и Рос. – Ниже комиссар написал: «Последние минуты Олленборга». – А этим займутся Кляйнфельд и Райнерт. Сбор в этой комнате в пятницу в девять утра. На сегодня все.
– А я? – спросил Мок. – Мне-то чем заниматься?
– Идемте со мной, Мок. Я вас кое с кем познакомлю.
Бреслау, вторник, 2 сентября 1919 года, девять вечера
Доктор Казнич служил ассистентом у профессора Хенигсвальда, специализировался на экспериментальной психологии и гордо именовал себя учеником Фрейда и Верницкого. В Бреславльском университете Казнич читал лекции и вел практические занятия по психоанализу, больше смахивавшие на эксперименты на студентах. Человеческий материал, участвующий в занятиях-опытах, на основании которых доктор делал свои всеобъемлющие выводы, был настолько однороден, что злые языки из мира ученых успели наречь психологию Казнича «наукой о студентах».
Въедливые вопросы доктора, нередко касающиеся различных сторон интимной жизни, поначалу привели Мока в бешенство, но вскоре Эберхард перестал сопротивляться (черт с ним, главное – не допустить дальнейших жертв) и выложил все, что знал о людях, у которых могли быть причины за что-то ему мстить. При этом Мок ни словом не упомянул о Вирте, Цупице и сестричке из Кенигсбергского госпиталя Милосердия Господня. Помощник Казнича старательно записывал все в толстую тетрадь, преданно глядя на мэтра в надежде поймать хоть один одобрительный кивок. Но мэтр был скуп на жесты и головой кивал, только если Мок, рассказывая о своих детских и юношеских годах, выдавал какое-нибудь признание пооткровеннее. Тогда доктор поощрительно улыбался и произносил одно и то же слово: «Понятно».
Это слово звенело в ушах Мока, даже когда он уже лежал в своей кровати в обнимку с бутылкой коньяка. Ни одна женщина не получала от него столько нежности и ласки (за исключением красавиц, порожденных фантазией, и сестрички из Кенигсберга, неизвестно, существовавшей ли на самом деле). За пологом отходил ко сну отец, а сын на своей кровати в нише нежился с подружкой-бутылочкой. «Понятно», – слышалось Моку, и он живо припоминал кое-какие подробности восьмичасовой беседы с Казничем. Какие умные были у доктора глаза и какая тонкая улыбка таилась под черной бородой, когда Мок рассказывал, как мучил во дворе вальденбургской начальной школы жирного Эриха Хюмана! Мок (тогда двенадцатилетний мальчишка) вместе с другими детьми щиплет Хюмана за живот и грудь, тот корчится, извивается, вырывается, щеки у него бордовые, из носа течет кровь, на воротничке, старательно выглаженном матушкой, бурые пятна… От учителей их скрывают кусты, окаймляющие двор. Эрих Хюман падает на колени, Эрих Хюман молит о пощаде, Эрих Хюман взывает к небесам о мести, Эрих Хюман вонзает спицы в тела убитых матросов.
Мысль, что жирняга Хюман мог посчитаться с ним за давнишние унижения, таская туда-сюда тела убитых и ломая им кости, Мок счел нелепой. Впрочем, люди меняются, матереют, обретают силу, разжигают в себе тлеющую ненависть. Не обращая внимания на бурчание отца, которому не давал заснуть скрип сыновней кровати, Мок дотянулся до висящего на стуле пиджака, вынул из кармана блокнот, сделал добрый глоток из бутылки и записал: «Хюман».
«Понятно», – вновь раздался голос Казнича, и Мок припомнил еще одно свое признание. Гимназист Мок моет колбу и пробирку, а потом садится за лабораторный стол в химическом кабинете. Ему поставили высший балл за доказательство того, что соли некоторых тяжелых металлов не растворяются в воде. Завистливые взгляды. Тело не находит опоры, руки беспомощно колотят воздух, ноги скользят по полу, ладонь хватается за подставку, на которой стоят пробирки, стекло разбивается, вонючая жижа растекается, голова обо что-то ударяется. Это ребро стула, а отодвинул стул Карл Генке. Милая шутка. Потом Мок видит себя, размахивающего подставкой для пробирок направо-налево, ее острый угол глубоко вонзается в голову Генке, струей льется кровь. Генке теряет сознание, Генке в больнице, Генке в инвалидной коляске, Генке уже ходит, «какая у него теперь смешная походка!».
«Она у него и до этого была забавная, – подумал Мок, всовывая ноги в кожаные шлепанцы, – такой и осталась». Набросив на плечи стеганый халат, Мок с бутылкой коньяка в руке поднял крышку люка, спустился в бывшую мясную лавку и присел на корточки у медной решетки слива, прислушиваясь, не пищат ли крысы. Все, однако, было тихо. Усевшись на прилавок, Мок сделал еще пару глотков, обвязал бутылку веревкой и спрятал в сливную трубу. Теперь отец не найдет и не выльет. Поднявшись по ступеням наверх и закрыв крышку люка, Мок подумал о крысах, попадавшихся ему иногда на первом этаже. Тяжко опустившись на кровать, Эберхард потушил свечу в надежде, что сейчас к нему явится пьяный сон, крепкий, густой и свободный от кошмаров. «Хорошо, что я ничего ему не рассказал о моих снах», – подумал Мок с неприязнью, вспомнив умные глаза доктора Казнича, и заснул.
Надежды Эберхарда сбылись – ему ничего не приснилось!
2. IX.1919
Эврика! Кажется, мне удалось найти оперативное указание, которое я так настойчиво искал. Сегодня я обнаружил у Аугштайнера необычайно интересный пассаж. Это цитата из письма Плиния Младшего. В гимназии мы читали одно письмо Плиния Младшего – очаровательные пустяки, на которых отдыхала душа. Был уже конец года, и нам смертельно надоел невероятно сложный и нудный Ливий. Оказалось, латинский текст – не всегда только изощренная гимнастика для ума. Это был очень красивый рассказ о мальчике, плавающем на дельфине, но я и не знал, что Плиний писал также о духах. Привожу самые важные фрагменты этого письма в моем топорном переводе.
«Был в Афинах дом, изрядный и обширный, но пагубный для населяющих его и потому покрытый дурной славой. В ночной тишине слышался – поначалу издалека, потом все ближе – скрежет железа, а если вслушаться повнимательнее – звон оков. Вскоре являлся и сам призрак, изнуренный старик с всклокоченной бородой и щетинистыми волосами. На руках у него были цепи, на ногах – оковы. Он шел и потрясал ими.
Жильцы дома проводили без сна страшные и мрачные ночи. За бессонницей следовала болезнь, за нарастающей тревогой – смерть. Днем дух не являлся, но память о нем угнетала жильцов. Им сдавалось, что призрак так и маячит у них перед глазами, страх мучил их дольше, нежели его причина. Дом был заброшен и предан запустению, и, казалось, сей фантом всецело им завладел.
Здание было выставлено на торги – если среди людей, которым неведомы были связанные с ним великие несчастья, найдется охотник его купить или снять.
Весть об этом дошла до прибывшего в то время в Афины философа Афинодора. Привлеченный подозрительно низкой ценой, он навел самые тщательные справки, узнал всю правду – но тем не менее снял таинственный дом.
Когда стали спускаться сумерки, философ расположился в передней части дома и приказал принести принадлежности для письма и светильник. Домочадцев он разместил во внутренних помещениях. Свои мысли, глаза и руки он постарался занять письмом, чтобы праздный разум не смог породить фантастических образов и тщетных страхов.
Поначалу всюду было тихо, но потом послышался звон цепей и бряцание оков. Философ не поднял глаз от таблички, не отложил стило в сторону и остался глух к шумам. Звуки, однако, усиливались и приближались; теперь они раздавались уже у самой двери, а вскоре и в той комнате, где он сидел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38