Словно устами автора говорил какой-то дух. Фразы отрывистые и трудны для понимания. Сказуемые нередко опущены. Но на эту проблему можно взглянуть иначе. Мы имеем дело с записками ученого, которым порой не хватает грамматического блеска, но блеск правды затмевает все. Аугштайнер все более восхищает меня. По его мнению, платоновские идеи – не что иное, как души. Но это вовсе не примитивная анимизация действительности. Аугштайнер четко классифицирует души. Он делит их, с одной стороны, на активные и пассивные, с другой – на потенциальные и актуальные. У вещей души пассивные – то есть обычные идеальные отражения, у людей – души активные, то есть независимые идеальные отражения. «Независимые» означает наделенные способностью абстрагирования, каковое подразделяется на актуальное и потенциальное. Автор ставит вопрос: как субъект, то есть человек, может абстрагировать активную душу? – но, к сожалению, не отвечает на него. Его витиеватой эпистемологической системе, проникнутой идеями Христиана Розенкрейца (ничего удивительного, они ведь были современниками!), не хватает хотя бы легкого уклона в сторону спиритуализма. Нет никаких оперативных указаний, что предпринять, как абстрагировать из человека душу. Сегодня ночью я следовал указаниям Грегориуса Блокхуса и силился перципировать души, исходящие из тел этих четверых в момент смерти. В полном соответствии с тем, что писал Грегориус Блокхус, я открыл в этих телах энергетические каналы, снял суставную блокаду и уложил конечности в рекомендованное положение. Точными уколами я забрал дыхание. По Блокхусу, при такой концентрации духовной энергии ее невозможно не ощутить. Я же этой энергии не почувствовал. И значит, потерпел поражение. Не знаю, верно ли я понял трудную латынь Аугштайнера и указания Блокхуса, от которых отдает каким-то суеверием. Завтра снова сажусь за труд Аугштайнера. Может быть, в следующих пассажах отыщутся оперативные указания. Может быть, Аугштайнер сбросит наконец надменную маску философа и перейдет на позиции классического спирита?
Бреслау, вторник, 2 сентября 1919 года, семь утра
На юго-востоке Бреслау, в предместье Олевизен, зажатом между речкой Оле и Олаусским шоссе, в маленьком дворике дома на Плессерштрассе, 24, царила обычная утренняя суета. Служанка пастора Гердса развешивала на галерее подушки и одеяла, консьержка фрау Бауэрт надраивала деревянные ступеньки, ведущие в слесарную мастерскую, помещавшуюся во флигеле. Из сортира вышел отставной почтальон Конрад Доше. К его ногам в страшной радости немедленно бросилась рыжая собачонка. Двор заливали солнечные лучи, скрипел насос, от выбиваемой перины летел пух…
Во двор вышел пожилой человек. Его лицо и руки покрывали глубокие морщины, глаза были налиты кровью. Задыхаясь, старик тяжко опустился на лавку и свистнул рыжей собаке. Та подбежала и начала ласкаться, косясь одним глазом на хозяина.
К старику подошел Доше и подал руку.
– Сердечно приветствую вас, герр Мок. – Физиономия Доше сияла. – Как спалось?
– Плохо, – коротко ответил Виллибальд. – Что-то не давало мне заснуть…
– Наверное, нечистая совесть, – засмеялся Доше. – То-то она вас грызет после вчерашней партии в шахматы…
– И что мне сделать, – Виллибальд протер глаза, стряхнул гной с ресниц, – чтобы вы мне поверили? Не трогал я этого слона, пока вы ходили в уборную!
– Ладно, ладно, – успокаивал друга Доше, не переставая улыбаться. – Как там ваш сын? Выспался? Встал уже?
– Вон он идет. – Лицо старика разгладилось.
По двору бодро шагал Эберхард Мок. Подойдя к отцу, Эберхард поцеловал его в щеку. Всегдашнего сильного перегара старик не учуял. Мок-младший подал руку Доше. Последовало неловкое молчание.
– А я в аптеку собрался, – заговорил Доше. – У собаки понос. Просто ужас. Вам ничего купить не надо?
– Вы так добры, герр Доше, – ответил Виллибальд. – Купите нам по пути буханку хлеба от Мальгута. Непременно от Мальгута.
– Знаю, знаю, герр Мок, – закивал Доше и сказал своей собаке: – Рот, ты остаешься здесь. Слушайся герра Мока. Можешь гадить во дворе, но только не под лавкой.
И Доше заковылял по направлению к Рибникерштрассе. Мок-старший принялся играть с Ротом, взял собачку за шкирку и стал легонько таскать туда-сюда. Пес рычал и извивался всем телом, легонько прихватывая зубами ладонь старика.
Эберхард сел рядом с отцом и закурил первую сигарету. Воспоминания о прошлой ночи заставили его усмехнуться. Мок так и не спросил девушку насчет клиентов в кожаных доспехах. Ничего страшного, ведь когда они встретились, его рабочий день уже закончился. А вот сегодня Мок возьмется за следствие по-настоящему. И спросит.
– Еще так рано, а вы, отец, уже на ногах. – Мок выдохнул дым прямо в небо.
– Старики встают с петухами. И не таскаются по ночам черт-те где, но спят в собственных постелях.
– Вчера я мало пил. В ближайшие несколько недель я буду заниматься очень трудным делом. Меня прикомандировали к комиссии убийств. Это вам не регистрация шлюх. Вы должны быть довольны.
– Пьянствуешь и по девкам шляешься. – Несвежее утреннее дыхание старика тучей окутало Мока. – Женился бы. У мужчины должен быть сын, который подаст ему кружку пива после работы.
Мок положил ладонь на жесткую руку отца и уперся головой в стену. Ему представилась идиллическая сцена: его будущий сын, Герберт Мок, подает ему кружку пива и с улыбкой поворачивается к стоящей у плиты матери. Та одобрительно кивает и, помешивая варево в кастрюле на конфорке, хвалит Герберта: «Хороший сын, подал пива папочке». Жена у Мока высокая и статная, ее большие груди выпячиваются под чистым передником, юбка касается светлых, чисто вымытых досок пола. Мок гладит по голове маленького Герберта, подходит к жене и обнимает ее. Рыжие волосы окаймляют нежное лицо, фартук превращается в халат сестры милосердия, из посудины для кипячения шприцов доносится вкусный запах. Мок приподнимает крышку и видит разваренные кости в густой жиже. «Лучший клей для обуви», – раздается голос отца. На поверхность всплывают два шарика. Это человеческие глаза.
Дотлевшая до конца сигарета обожгла Моку-младшему губу. Он выплюнул окурок и открыл глаза. Все та же стена, все тот же двор, фигура удаляющегося Виллибальда в арке. Мок встал, поднял – к удовольствию консьержки – окурок с земли и двинулся вслед за отцом. А тот так и не добрел до дома – задохнулся, устал и сел на скамью у бывшей мясной лавки своего брата Эдуарда. Рядом с ним примостился Рот, высунув розовый язык.
Мок быстрым шагом подошел к отцу, тронул за плечо и сказал:
– Давайте уедем отсюда. Здесь меня мучают кошмары. Как только мы получили эту квартиру в наследство от дяди Эдуарда, мне стало сниться бог знает что, с самой первой ночи в этой поганой мясной лавке… Потому-то я и пью, понимаете? Когда я пьян в стельку, мне ничего не снится…
– У каждого пьяницы свое оправдание…
– Я и не пытаюсь оправдываться. Сегодня я спал не дома, и у меня не было плохих снов. Вообще ничего не снилось. А когда сюда пришел, стоило вздремнуть на минутку – и кошмар тут как тут.
– Ромашка с теплым молоком. Помогает, – пробурчал в ответ отец.
Дыхание у Виллибальда выровнялось, и он вернулся к любимому занятию (ну, шахматы еще) – принялся, играя, поддразнивать Рота.
– Я куплю собаку, – тихо сказал Мок. – Мы переедем в центр, и вы сможете гулять с собакой по парку.
– Еще чего! – Старик схватил пса за передние лапы и с наслаждением слушал, как тот урчит. – А вдруг у нее понос начнется, как у Рота? Она весь пол в доме перепачкает… И вообще, хватит нести чушь. Отправляйся на работу. Будь пунктуален. А то за тобой вечно кто-то приходит, напоминает, что пора на службу… Смотри-ка, опять прикатили.
Мок обернулся и увидел Смолора, выходящего из пролетки. Никаких добрых вестей от Смолора Мок не ждал.
Интуиция его не обманула.
Бреслау, вторник, 2 сентября 1919 года, восемь утра
В прозекторской на Ауэнштрассе было очень тихо, сюда не проникали яркие солнечные лучи, не тянуло дымком от костров, горевших на берегах Одера возле Пропускного моста. В царстве доктора Лазариуса тишина прерывалась только скрипом каталок, перевозивших тела. Пахло чем-то вроде переваренной моркови, хотя ничего съестного тут не готовили. Правда, ножи точили регулярно – больше ничего общего с кухней не было.
Вот и сейчас ассистент доктора Лазариуса наточил скальпель, подошел к каменному столу, на котором лежал покойник, и одним движением произвел разрез – от ключицы до паха. Кожа разошлась по обе стороны, обнажая слой оранжевого жира. Мюльхаус шмыгнул носом. Смолор быстренько выскочил из прозекторской на улицу и замер с широко открытым ртом, стараясь вдохнуть побольше воздуха. Мок стоял на возвышении, на котором обычно толпились студенты-медики, внимательно смотрел на разверстое тело и слушал, что говорит патологоанатом своему ассистенту.
– Мужчина, возраст около шестидесяти пяти лет. (Ассистент вписал данные в формуляр, в графе «Имя» стояло «Герман Олленборг».) Рост – сто шестьдесят сантиметров, вес – семьдесят килограммов. В легких вода. – Лазариус с тихим свистом отсек раздутые и твердые шматы легких и орудовал теперь маленькими ножницами. – Вот видите, – патологоанатом продемонстрировал Моку сухую мякоть и воду, вытекающую из бронха, – признаки, типичные для смерти в результате утопления.
Ассистент Лазариуса слегка приподнял голову анатомируемого, вонзил скальпель за ухом покойного, сделал очередной длинный разрез, затем вцепился в натянутую кожу на затылке и вместе со слизистой оболочкой сдвинул ее на глаза. Вернее, на то место, где были глаза. Когда их еще не выкололи.
– Пишите, – обратился к нему Лазариус. – Внутреннее кровотечение в правой плевральной полости. На легких проколы, нанесенные острым орудием…
Ноги и руки трупа стали подергиваться. Это ассистент Лазариуса пилил череп. Мок проглотил слюну и вышел на улицу. Мюльхаус и Смолор неподвижно стояли с непокрытыми головами, уставившись на кирпичную кладку медицинского факультета университета и на старый платан с густой желтеющей листвой. Мок снял котелок, ослабил приставной воротничок и подошел к ним.
– Тело нашел рыбак у шлюза в Шайтнигене. – Мюльхаус вытащил трубку из кармана сюртука, подчеркнутая старомодность которого была предметом насмешек всего полицайпрезидиума.
– На нем обнаружили записку, имеющую отношение ко мне? – спросил Мок.
– «Блаженны невидевшие и уверовавшие». – Мюльхаус нацепил очки и, пинцетом держа перед собой обычную страницу из школьной тетради в клетку, продолжил: – «Мок, сознайся, что совершил ошибку, признайся, что уверовал. Если не хочешь больше вырванных глаз, сознайся в ошибке». – Комиссар передал страничку Моку. – Этот человек был вам знаком?
– Да. Это полицейский информатор, некий Олленборг. – Мок натянул перчатку и внимательно рассмотрел буквы, такие кривые и неровные, словно их срисовал откуда-то человек, не умеющий писать. – Он много чего знал о тех, кто работает в порту, и вообще о том, что там творится. Вчера я допрашивал его по «делу четырех матросов».
– Почерк другой, – заметил Смолор. – Не такой, как вчера.
– Ваша правда, – Мок с уважением глянул на Смолора, – вчерашнюю записку написал человек, который ходил в школу. Почерк ровный, каллиграфический. А эту будто курица лапой нацарапала, и…
– Это может означать, что писали их сами жертвы. Кто-то из «матросов» в свое время посещал гимназию… Объясните мне вот что, Мок, – Мюльхаус дымил как паровоз, стараясь отбить запах прозекторской, – откуда вы здесь взялись? Мне о трупе сообщил Прагст. Он как раз дежурил. Я приказал ему никому ничего не говорить. Про убийство знали только рыбак, Прагст и я. Все это очень странно. – Комиссар на несколько секунд задумался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Бреслау, вторник, 2 сентября 1919 года, семь утра
На юго-востоке Бреслау, в предместье Олевизен, зажатом между речкой Оле и Олаусским шоссе, в маленьком дворике дома на Плессерштрассе, 24, царила обычная утренняя суета. Служанка пастора Гердса развешивала на галерее подушки и одеяла, консьержка фрау Бауэрт надраивала деревянные ступеньки, ведущие в слесарную мастерскую, помещавшуюся во флигеле. Из сортира вышел отставной почтальон Конрад Доше. К его ногам в страшной радости немедленно бросилась рыжая собачонка. Двор заливали солнечные лучи, скрипел насос, от выбиваемой перины летел пух…
Во двор вышел пожилой человек. Его лицо и руки покрывали глубокие морщины, глаза были налиты кровью. Задыхаясь, старик тяжко опустился на лавку и свистнул рыжей собаке. Та подбежала и начала ласкаться, косясь одним глазом на хозяина.
К старику подошел Доше и подал руку.
– Сердечно приветствую вас, герр Мок. – Физиономия Доше сияла. – Как спалось?
– Плохо, – коротко ответил Виллибальд. – Что-то не давало мне заснуть…
– Наверное, нечистая совесть, – засмеялся Доше. – То-то она вас грызет после вчерашней партии в шахматы…
– И что мне сделать, – Виллибальд протер глаза, стряхнул гной с ресниц, – чтобы вы мне поверили? Не трогал я этого слона, пока вы ходили в уборную!
– Ладно, ладно, – успокаивал друга Доше, не переставая улыбаться. – Как там ваш сын? Выспался? Встал уже?
– Вон он идет. – Лицо старика разгладилось.
По двору бодро шагал Эберхард Мок. Подойдя к отцу, Эберхард поцеловал его в щеку. Всегдашнего сильного перегара старик не учуял. Мок-младший подал руку Доше. Последовало неловкое молчание.
– А я в аптеку собрался, – заговорил Доше. – У собаки понос. Просто ужас. Вам ничего купить не надо?
– Вы так добры, герр Доше, – ответил Виллибальд. – Купите нам по пути буханку хлеба от Мальгута. Непременно от Мальгута.
– Знаю, знаю, герр Мок, – закивал Доше и сказал своей собаке: – Рот, ты остаешься здесь. Слушайся герра Мока. Можешь гадить во дворе, но только не под лавкой.
И Доше заковылял по направлению к Рибникерштрассе. Мок-старший принялся играть с Ротом, взял собачку за шкирку и стал легонько таскать туда-сюда. Пес рычал и извивался всем телом, легонько прихватывая зубами ладонь старика.
Эберхард сел рядом с отцом и закурил первую сигарету. Воспоминания о прошлой ночи заставили его усмехнуться. Мок так и не спросил девушку насчет клиентов в кожаных доспехах. Ничего страшного, ведь когда они встретились, его рабочий день уже закончился. А вот сегодня Мок возьмется за следствие по-настоящему. И спросит.
– Еще так рано, а вы, отец, уже на ногах. – Мок выдохнул дым прямо в небо.
– Старики встают с петухами. И не таскаются по ночам черт-те где, но спят в собственных постелях.
– Вчера я мало пил. В ближайшие несколько недель я буду заниматься очень трудным делом. Меня прикомандировали к комиссии убийств. Это вам не регистрация шлюх. Вы должны быть довольны.
– Пьянствуешь и по девкам шляешься. – Несвежее утреннее дыхание старика тучей окутало Мока. – Женился бы. У мужчины должен быть сын, который подаст ему кружку пива после работы.
Мок положил ладонь на жесткую руку отца и уперся головой в стену. Ему представилась идиллическая сцена: его будущий сын, Герберт Мок, подает ему кружку пива и с улыбкой поворачивается к стоящей у плиты матери. Та одобрительно кивает и, помешивая варево в кастрюле на конфорке, хвалит Герберта: «Хороший сын, подал пива папочке». Жена у Мока высокая и статная, ее большие груди выпячиваются под чистым передником, юбка касается светлых, чисто вымытых досок пола. Мок гладит по голове маленького Герберта, подходит к жене и обнимает ее. Рыжие волосы окаймляют нежное лицо, фартук превращается в халат сестры милосердия, из посудины для кипячения шприцов доносится вкусный запах. Мок приподнимает крышку и видит разваренные кости в густой жиже. «Лучший клей для обуви», – раздается голос отца. На поверхность всплывают два шарика. Это человеческие глаза.
Дотлевшая до конца сигарета обожгла Моку-младшему губу. Он выплюнул окурок и открыл глаза. Все та же стена, все тот же двор, фигура удаляющегося Виллибальда в арке. Мок встал, поднял – к удовольствию консьержки – окурок с земли и двинулся вслед за отцом. А тот так и не добрел до дома – задохнулся, устал и сел на скамью у бывшей мясной лавки своего брата Эдуарда. Рядом с ним примостился Рот, высунув розовый язык.
Мок быстрым шагом подошел к отцу, тронул за плечо и сказал:
– Давайте уедем отсюда. Здесь меня мучают кошмары. Как только мы получили эту квартиру в наследство от дяди Эдуарда, мне стало сниться бог знает что, с самой первой ночи в этой поганой мясной лавке… Потому-то я и пью, понимаете? Когда я пьян в стельку, мне ничего не снится…
– У каждого пьяницы свое оправдание…
– Я и не пытаюсь оправдываться. Сегодня я спал не дома, и у меня не было плохих снов. Вообще ничего не снилось. А когда сюда пришел, стоило вздремнуть на минутку – и кошмар тут как тут.
– Ромашка с теплым молоком. Помогает, – пробурчал в ответ отец.
Дыхание у Виллибальда выровнялось, и он вернулся к любимому занятию (ну, шахматы еще) – принялся, играя, поддразнивать Рота.
– Я куплю собаку, – тихо сказал Мок. – Мы переедем в центр, и вы сможете гулять с собакой по парку.
– Еще чего! – Старик схватил пса за передние лапы и с наслаждением слушал, как тот урчит. – А вдруг у нее понос начнется, как у Рота? Она весь пол в доме перепачкает… И вообще, хватит нести чушь. Отправляйся на работу. Будь пунктуален. А то за тобой вечно кто-то приходит, напоминает, что пора на службу… Смотри-ка, опять прикатили.
Мок обернулся и увидел Смолора, выходящего из пролетки. Никаких добрых вестей от Смолора Мок не ждал.
Интуиция его не обманула.
Бреслау, вторник, 2 сентября 1919 года, восемь утра
В прозекторской на Ауэнштрассе было очень тихо, сюда не проникали яркие солнечные лучи, не тянуло дымком от костров, горевших на берегах Одера возле Пропускного моста. В царстве доктора Лазариуса тишина прерывалась только скрипом каталок, перевозивших тела. Пахло чем-то вроде переваренной моркови, хотя ничего съестного тут не готовили. Правда, ножи точили регулярно – больше ничего общего с кухней не было.
Вот и сейчас ассистент доктора Лазариуса наточил скальпель, подошел к каменному столу, на котором лежал покойник, и одним движением произвел разрез – от ключицы до паха. Кожа разошлась по обе стороны, обнажая слой оранжевого жира. Мюльхаус шмыгнул носом. Смолор быстренько выскочил из прозекторской на улицу и замер с широко открытым ртом, стараясь вдохнуть побольше воздуха. Мок стоял на возвышении, на котором обычно толпились студенты-медики, внимательно смотрел на разверстое тело и слушал, что говорит патологоанатом своему ассистенту.
– Мужчина, возраст около шестидесяти пяти лет. (Ассистент вписал данные в формуляр, в графе «Имя» стояло «Герман Олленборг».) Рост – сто шестьдесят сантиметров, вес – семьдесят килограммов. В легких вода. – Лазариус с тихим свистом отсек раздутые и твердые шматы легких и орудовал теперь маленькими ножницами. – Вот видите, – патологоанатом продемонстрировал Моку сухую мякоть и воду, вытекающую из бронха, – признаки, типичные для смерти в результате утопления.
Ассистент Лазариуса слегка приподнял голову анатомируемого, вонзил скальпель за ухом покойного, сделал очередной длинный разрез, затем вцепился в натянутую кожу на затылке и вместе со слизистой оболочкой сдвинул ее на глаза. Вернее, на то место, где были глаза. Когда их еще не выкололи.
– Пишите, – обратился к нему Лазариус. – Внутреннее кровотечение в правой плевральной полости. На легких проколы, нанесенные острым орудием…
Ноги и руки трупа стали подергиваться. Это ассистент Лазариуса пилил череп. Мок проглотил слюну и вышел на улицу. Мюльхаус и Смолор неподвижно стояли с непокрытыми головами, уставившись на кирпичную кладку медицинского факультета университета и на старый платан с густой желтеющей листвой. Мок снял котелок, ослабил приставной воротничок и подошел к ним.
– Тело нашел рыбак у шлюза в Шайтнигене. – Мюльхаус вытащил трубку из кармана сюртука, подчеркнутая старомодность которого была предметом насмешек всего полицайпрезидиума.
– На нем обнаружили записку, имеющую отношение ко мне? – спросил Мок.
– «Блаженны невидевшие и уверовавшие». – Мюльхаус нацепил очки и, пинцетом держа перед собой обычную страницу из школьной тетради в клетку, продолжил: – «Мок, сознайся, что совершил ошибку, признайся, что уверовал. Если не хочешь больше вырванных глаз, сознайся в ошибке». – Комиссар передал страничку Моку. – Этот человек был вам знаком?
– Да. Это полицейский информатор, некий Олленборг. – Мок натянул перчатку и внимательно рассмотрел буквы, такие кривые и неровные, словно их срисовал откуда-то человек, не умеющий писать. – Он много чего знал о тех, кто работает в порту, и вообще о том, что там творится. Вчера я допрашивал его по «делу четырех матросов».
– Почерк другой, – заметил Смолор. – Не такой, как вчера.
– Ваша правда, – Мок с уважением глянул на Смолора, – вчерашнюю записку написал человек, который ходил в школу. Почерк ровный, каллиграфический. А эту будто курица лапой нацарапала, и…
– Это может означать, что писали их сами жертвы. Кто-то из «матросов» в свое время посещал гимназию… Объясните мне вот что, Мок, – Мюльхаус дымил как паровоз, стараясь отбить запах прозекторской, – откуда вы здесь взялись? Мне о трупе сообщил Прагст. Он как раз дежурил. Я приказал ему никому ничего не говорить. Про убийство знали только рыбак, Прагст и я. Все это очень странно. – Комиссар на несколько секунд задумался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38