Тут же пылкий Левушка принялся сочинять ночную вылазку с подслушиванием под окнами, а завершил вооруженным штурмом ветхого домишки. Архаров только фыркнул.
– Бабку найти надобно, - вспомнил он. - Бабка знает того купчину, что про дьячка врал. Ты заметил, куда она подевалась?
Левушка, которого взамен штурма ждала погоня за ветхой бабкой, попытался было впасть в беспамятство. Но не удалось - Архаров тут же пресек вранье.
Стукнули в пол каблуки совсем рядом, Архаров повернулся - и увидел две длинные, стройные, крепко поставленные ноги в черных, туго натянутых выше колена, полотняных штиблетах, которые нигде не морщили - не то что его собственные.
Это подошел измайловец Фомин.
– Еле отыскал. Сказывали, ты, Архаров, большие рубли для чего-то собираешь.
– А что, есть?
– Такие? - Фомин протянул монету.
– Благодарствую, Фомин, но не та, - изучив рублевик, сказал Архаров.
– А что за нужда?
Удивление Фомина было понятным - искомый рубль был велик и увесист, неудобен в обращении.
Архаров задумался - что бы такое сказать. Правду выкладывать не хотелось.
– Для дела одного надобно, - вдруг объявил Левушка. - По личному его сиятельства распоряжению.
– Ишь ты! - Фомин собрался было докапываться, что за диковинное распоряжение, но тут его окликнули, и он поспешил на зов, прихватив с собой монету.
– Нам посчастливилось тогда, - сказал Архаров, - что вдруг четыре штуки сыскалось. Эти рубли большой редкости.
– Жаль будет, коли пропадут, - заметил Левушка, чем несколько обеспокоил Архарова:
– Ты в собиратели редкостей, что ли, решил податься?
Архаров полагал, что от человека, замеченного в страстной любви к музыке, любой блажи ожидать возможно.
Наутро они, одевшись попроще, отправились искать следов сундука в Зарядье. Коли ехать по набережной, под Кремлем, выходило совсем близко. Волков, отправлявшийся на Таганку заниматься новым сиротским приютом, подвез их в своей карете до Васильевского спуска и покатил со свитой дальше.
Не без труда Архаров и Левушка отыскали тот безымянный для них переулок, который вел к дому дьячка Петрова. Они подошли к калитке, стучали, кричали, пока соседка, не выглянув со двора, не сказала им, что коли не отзывается - значит, потащился в церковь. Она и сама кричала ему с утра - а он молчал. Кабы заболел - сказался бы.
Это мог быть только Всехсвятский храм, где он служил, но там батюшка сообщил, что Петров не появлялся, хотя он уж сам за ним посылал.
Богомолка, одна из тех неистовых старушек, которых и чума не отвадила от ежедневного посещения храма, влезла в разговор и сообщила, что видела Устина у Ивановской обители - крестная мать у него там в инокинях, и он ее часто навещает. А когда видела - не сказала, спуталась в днях.
Оставив Левушку дожидаться пропавшего дьячка, Архаров пошел искать эту самую Ивановскую обитель. Дорога была проста - все прямо да вверх.
Богомолка указала приметы Устина - ростом пониже Архарова, белолиц, светловолос, почти монашеской дородности - последнее она подчеркнула с особым уважением, а батюшка, отец Киприан, добавил, что у дьячка имеется наклонность к монашескому житию, и было бы для него хорошо после всех чумных страхов принять постриг. Так что Архаров, шагая прямо да вверх, высматривал по сторонам именно такую фигуру - в подряснике, а сверх него - в буром домотканом кафтане, который припомнился богомолке.
Нет худа без добра - ему хотелось хоть немного побыть одному, хотя эта осень, при всей ее опасной суете, и без того была исполнена одиночества.
Им был пропитан воздух в опустевшей Москве, на этой узкой улице, круто взлетающей на косогор и далее огибающей холм, на холме же олицетворял собой безмолвие белый храм, просвечивающий сквозь пеструю листву. Одиночество острой иголочкой пошевелилось в душе - и зеленая, совсем свежая трава у ограды, и торчащий бурьян, и грозди красных ягод, и вырезные кленовые листья, раскиданные с невыразимой печалью, подпевали одиночеству, будь оно неладно… вот тут оно и подстерегало…
Архаров шел и шел, ему нравилось идти вверх, в Петербурге таких возносящих улиц не водилось, Петербург - плоский. Тут же его вдруг одолело ощущение, будто он возвращается домой, и точно - в детстве и раннем отрочестве жил он, жил в Москве, знал эту вольготность, непокорную линейке с угольником, да и каким там чертежи - кто ставит дом по правилам на холмах? Знал эти дворы, знал этот неукротимый бурьян, который оставляли в покое по благодушию - пущай растет, на дворе любой Божьей травке места хватит! Знал эти храмы, которые ждали за каждым углом: хочешь - зайди, постой, хоть свечку поставь…
Вот только теперь, по случаю чумы, было все не так, и ворота меж двух рядком стоящих огромных звонниц на запоре. Архаров подумал - надо бы убедиться, что и к колоколам доступа нет. Так уже успел распорядиться граф Орлов - ему вполне хватило того сплошного звона, коим приветствовала его чумная Москва. Архаров замедлил было шаг - да и прошел мимо. Тихо за оградой - вот и пусть будет тихо, а то еще набегут люди… ни к чему теперь они…
Годы его были таковы, что одиночества еще не полагалось. Но пустынная улица, но тишина, в которой храм стоял, словно бы в прозрачном пушистом сугробе, но бегство от дел и шумного Левушки завели его в глубь собственной души. А там, если вдуматься, каждый человек - один и сам себе собеседник. Но Архаров не вдумывался, он попросту загрустил, затосковал, осознал себя и свою дорогу какими-то холодными, промозглыми, вне тепла, ради которого заводят семью и удерживают при себе близких. Многие ровесники уже сподобились этого - выйдя в отставку, растили малышей, уживались с женами, ездили к родне, Архаров же вдруг понял, что и по братцу Ивану не больно скучает. Видно, утомил его смолоду Ванюшка самим своим присутствием и чувством долга - старший должен заботиться о младшем, и точка. Против долга Архаров не возражал, положено - значит, надо.
А теперь вот и вспомнить было некого, чтобы хоть мысленный образ пробил стенку одиночества.
Вдруг Архаров услышал нечто - еще не шаги, а звук, который был их провозвестником, - и обернулся.
Он увидел, что его, неторопливого, догоняет человек в синем кафтане, при шпаге, весьма деловитый, имеющий в руке узелок, а из узелка торчит бутылочное горлышко.
Еще несколько шагов - и Архаров узнал этого прихрамывающего человека. Полицейский служащий Карл Иванович Шварц, черная душа, спешил по каким-то неотложным делам - но тоже, заметив и признав Архарова, удивился. Несколько шагов они невольно сделали рядом, чуть ли не плечом к плечу, и тогда лишь немец сдержанно поздоровался - первый, поскольку был младше по званию.
Сейчас он был дочиста отмыт, и Архаров уже мог более точно определить его возраст - от сорока пяти до пятидесяти пяти, вряд ли, что старше, хотя ведущий правильную и упорядоченную жизнь немец мог и в восемьдесят лет оставаться таким же, разве лишь чуть сгорбиться.
Архаров ответил на приветствие почти беззлобно, хотя прекрасно помнил, как Шварц разозлил его в монастыре. Шварц и пошел рядом, чуть позади, словно бы уговаривались о встрече. Правда, молчал. Архаров и не заговорил бы первым - он вовсе не был благодарен Шварцу за то, что тот развеял одиночество. Однако показалось странно - что черная душа тут делает с дурацким своим узелком? Живет он тут, что ли?
– Домой, Карл Иванович? - спросил Архаров.
– Навестить некую особу надобно, - сказал немец. - Не померла бы с голоду. Помрет - обидно будет. Несправедливо.
Архаров даже речи лишился - черная душа, прихрамывая, спешила с гостинцем к бабе! Ему бы отлежаться у Самойловича, а он вон где вынырнул.
– Не могу задерживать, - чуть ли не заикаясь, произнес он. - Только осторожность соблюдай, сам видишь…
– Попрятались злодеи, - отвечал Шварц. - И шпага при мне. К тому ж, я ненадолго, покормить да и прочь.
И сунулся было налево, к приоткрытой калитке.
– Что там, Карл Иванович?
– Обитель.
– Какая?
– Ивановская.
Архаров подивился тому, как она оказалась близка. Устин Петров по дороге не попадался - возможно, он и впрямь где-то там, в опустевшем монастырском дворе, у крстной. Однако странность положения озадачила Архарова - немец направлялся в женский монастырь. Вообразить Шварца, который подкармливает монахиню, было выше его сил и способностей. Однако ж - вот узелок.
– Пойду с тобой, Карл Иванович, мало ли что, - с тем Архаров, положив левую руку на эфес, вдруг ощутил его, как немалую опору. С другой стороны, коли Устин Петров окажет сопротивление, то и Шварцева помощь пригодится.
– Пойдем, сударь, коли охота… - немец посмотрел на него искоса. - А может, вашей милости и польза от того будет.
– Для спасения души, что ли?
– На манер того.
Они вошли во двор, причем две инокини, мелькнувшие вдалеке, спрятались за угол храма и, быстренько оттуда выглянув, пропали окончательно.
– Признали, - сказал Шварц. - Сейчас за нами подсматривать будут.
Архарову делалось все удивительнее. Однако он молчал и шел за черной душой по каким-то закоулкам, даже протиснулся меж сараями - худощавый Шварц и не побеспокоился, каково придется его плотному спутнику.
Наконец дошли до некой кирпичной беленой стенки, возле коей был вроде как деревянный, плохо присыпанный землей холмик, поросший неизменным бурьяном. И поверх холмика, на склоне, лежала небольшая деревянная дверь, запертая на замок.
Вот этот замок особо заинтересовал Архарова. Пока Шварц, словно бы совершая ритуал, обнажил шпагу и принялся обходить холм, тыча острием в одному ему ведомые места, потом же и вовсе взял прислоненную к стене палку, стал копаться в бурьяне той палкой, Архаров обследовал дверь. Она не просто лежала так, что можно пошевелить и сбросить, - она была намертво приколочена к незримой тверди, и железная полоса, в прореху которой продевалась петля для замка, - равным образом.
– Все благополучно, - сказал, вернувшись к нему, Шварц. - Подкопу никакого нет. Дуры монашки боятся подойти, она же имеет неоценимую возможность прокопаться. Будет с ней потом возни…
Тут Архаров заподозрил было, что речь о животном. До сих пор московские баре, как их деды, держали по дворам цепных медведей, вот только странно, что и в женской обители угнездилась медведица…
– Гляньте-ка, сударь, - Шварц убрал охапку сена и показалась небольшая дыра, в которой ничего видно не было, однако Архаров склонился, упершись ладонями в коленки. Шварц пошерудил там палкой - и раздался бабий голос, хриплый спросонок:
– Кого черт принес?
– Принимай, сударыня, - сказал Шварц, спуская в дыру узелок. Внизу шлепнуло.
– Погоди, не закрывай! - крикнула баба. - Подышать дай!
– Обойдешься, - строго отвечал Шварц, наваливая на дырку сено. - Чуете, сударь, какой дух от нее нехороший?
– Да уж чую, - сказал, выпрямляясь, Архаров. - Гадит она там, что ли?
– Где спит, там и гадит, - подтвердил Шварц.
– А кто такова?
– А Салтыкова-помещица, - объяснил Шварц. - Госпожа Салтыкова, Дарья Николаевна. У вас в Санкт-Петербурге про нее, видать, изволили забыть, а мы тут помним. Нам же ее и оставили, велели вместо смерти навечно в яму поселить. Кормить ее полагалось не монахиням, а солдатам, да только им не до нее. Вот, я ходить стал.
– Салтыкова? Людоедка, что ли? - вспомнил Архаров дело, которое вызвало много пересудов в столице. Подробности, впрочем, затерялись в памяти, которая не жаловала лишнего и ненужного.
– Она самая, сударь.
– И ты, Карл Иванович, ходишь ее кормить?!
– Ей не с голоду, а своей смертью помирать велено, - строго сказал Шварц. - Монашкам приближаться не указано. Стало быть, мое дело - соблюсти порядок. Но я же должен озаботиться, чтобы она бутылке, в коей приношу воду, не дала преступного употребления.
– Она что, живет там, в подземелье? - догадался Архаров.
– Четвертый год в яме сидит. Весьма справедливое воздаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55