Дурасников обычно сразу решал: отпустить или нет, а потом тянул жилы для
порядка: сейчас решил - отпустить, но молчал, пусть взопреет, сукин кот!
Не одному ж Дурасникову шарахаться от великолепных юных объятий к
филипповским иезуитским рассуждениям.
Хрюкнул телефон, Дурасников цапнул трубку, порадовался, что уж время
этого разговора Шоколадову понадобиться переждать в трепетном неведении.
Шоколадов приткнулся на краешке стула, нахохлился по-птичьи.
Распустились, мелькнуло у Дурасникова, без спроса валятся на стул, ох
и времена всеобщего прозрения, однако спасительная мысль подоспела ко
времени, не дала нырнуть в брюзжание: сидит ли Шоколадов или стоит, боится
смертельно зампреда или хихикает почти в лицо - неважно, важно, что власть
в руках Дурасникова, право издавать приказы и отзывать, украшать бланки
подписью и резолюциями, право вызывать на ковер у него, пусть по-доброму,
пусть и совсем по-отечески, лишь бы не ломалась структура, оставался
нетронутым каркас, вроде как дом при капитальном ремонте - несущие
перекрытия и балки сохранены или заменены точь-в-точь подобными,
планировка без изменений, только лестничные марши переложили да обои
переклеили, подновили потолки, подкрасили перила, и старый дом зажил новой
жизнью, всем своим нутром оставаясь старым домом, откуда лишь выкурили
старые запахи, сменили ковровые дорожки и зелень в горшках на
подоконниках. Против косметических ухищрений не возражал.
Дурасников мысленно усадил себя на полку в парилке, подсунув под зад
деревянную круглую доску, чтоб не сжечься, напялил фетровый колпак, смежил
веки и, как в яви, ощутил прикосновение тела давешней подруги. Эх, ма! Не
думал не гадал, что еще обломится плотского греха. Благость снизошла на
зампреда, умягчила шейные позвонки, что с хрустом все чаще и чаще
напоминали о своем наличии, благость отогрела Дурасникова, омолодила,
разгладила морщины, отутюжила мешки синюшные, почти согнав их с
начальственного лика, благость же приподняла руку зампреда и оживила
ленивым взмахом - иди, Коля, иди!
Шоколадова будто смерчем вымело. Дурасников опустил давно безмолвную
трубку, переворошил бумаги, зачинил красный карандаш, а подумав, и синий,
вытянул последовательно ящики из левой тумбы, сначала верхний, затем
средний и, наконец, нижний. Ничего определенного не искал, привычка
срабатывала - отдалял мучительное прочтение бумаг, налюбовавшись
выдвинутыми ящиками, резко загнал их в ячеи, с грохотом и болью, так, что
получалось, будто ящики виноваты, что суббота далеко, по улицам шныряет с
книжечкой опасный тип и вообще все чего-то добиваются от Дурасникова,
прекрасно сознавая, что мало он может, а хочет и того меньшего: покоя,
покоя и... еще раз покоя.
После обязательного посещения мыслей о покое, рука привычно прянула к
селектору и вытребовала подчиненных из тех, что особенно раздражали
зампреда. Рать его управлялась не просто, за каждым чернела тень
вельможного столоначальника, и лавирование без лоции требовало умения и
каждодневного напряга.
Сосредоточиться Дурасникову не удавалось; перед глазами мельтешил
Апраксин, переписывающий номера, невозмутимый, достойный человек, как раз
из тех, коих Дурасников не понимал - всю жизнь без выгоды?! - боялся и
ненавидел, зная, что ни при каких обстоятельствах не стать ему равным
Апраксину; видно это всем и особенно самому зампреду, и сосущее, рвущее и
пятнающее внутренности кровью ощущение второсортности ярило Дурасникова
люто, до головных болей и задышливой злобы. Внешне он держался - не
подкопаешься. Мог изобразить широту взглядов, мог терзаться сомнениями
прилюдно, мог изменить точку зрения, вообще мог все, лишь бы ничего не
менялось в сущностном порядке вещей: он правит, а другие подчиняются, он
изрекает, прочие внемлят...
После посещения "двадцатки" Пачкуна, Фердуева с полной сумкой
понеслась по делам. Каждый день распухал делами неимоверно. Почуваев
просил закупить простыней, и хотя постельное белье - раздобывание, стирка
и прочие - числилось за Почуваевым и Помрежем, хозяйка, контролируя их
последнюю убогую закупку, решила обеспечивать предприятие бельем
самолично. Единственно потребовала, чтоб почуваевская жена нашила метки
для прачечной, работа противная, но обязательная, особенно шиковать с
бельем Фердуева не намеревалась, вон в гостиницах, случается: ветошью
застилают да рядном прикрываются. Фердуева понимала, что затраты на белье
вычитаются из прихода, уменьшение денежных поступлений переживалось
болезненно; нешибко привередливых клиентов Фердуева советовала размещать,
по возможности, без белья, пусть притулятся на диванчике - все лучше, чем
вокзальный зал полусидя или в сквере под газетным листом.
Подвалы института требовали неослабного внимания. Их грубо вымазанные
стены скрывали возможности резкого скачка предприятия. Подвалы подкупали
неприступностью, скрытостью от посторонних и пространством. Дело могло
выгореть крупное, само производство Фердуева мыслила вести по ночам,
начиная, скажем, за час до полуночи и завершая к первым петухам. За вывоз
продукции не волновалась - не исключено, что клиентура вознамерится
разбирать без остатка - еще хотела заказать умельцам-кулибиным
оборудование несложное, вмиг разбирающееся на примитивные трубки и
невинные бачки. Торопиться не стоило, но и пробуксовка в обещающем деле
недопустима.
Пока Филипп благоволил, опасаться не приходилось. Филипп заднего хода
не даст, жаден и крут, и Фердуева пожалела, что Филипп не молод, ему еще
годков с десяток отслужить бы.
Заскочила в кооперативное кафе меж Остоженкой и Арбатом; переговорить
о торжестве. Раз в год Фердуева задавала бал пайщикам и сотрудникам
предприятия за свой счет. Фердуевские балы гремели в кругах посвященных.
Скрывать? Нечего. Раз в год и церковные мыши в состоянии побаловать себя.
Хозяйка оплачивала по счету смехотворную сумму, но стол пиршественный
ломился, однажды, кажется Помреж вытянул из кофра фотоаппарат, намереваясь
щелкнуть загроможденный невиданным жором стол и гулящих, Фердуева осадила:
"А вот этого как раз не нужно! Лица снимай отдельно от стола или... стол
но без лиц!" Через час-другой после застолья, только скромный счет
удостоверял какой пир гремел милостью Фердуевой и, если любопытствующий
разделил стоимость вписанной в бумажку снеди на число гостей, да кумекал в
кооперативных ценах, получалось - стол наисиротский.
Фердуева зашла в вылизанную подсобку, тут же притащили кофе - и, не
заметила кто - рюмку коньяка, вслед появился владелец, всегда
завораживающий Фердуеву фамилией - Чорк.
Чорк - лицо отставного боксера, ручищи, как экскаваторные гребала,
улыбка младенца - внимательно выслушивал, не перебивая и кивая самому
себе. В заведении Чорка пить не полагалось, но не пить на балу скучно, и
Чорк, как и многие, для проверенных лиц освоил незатейливое разливание
коньяка в пузатые графины, ничем не отличающиеся от вместилищ подслащенных
напитков.
- Разлить старлеев или капитанский?
Фердуева поморщилась: трехзвездочный коньяк для ее рати не почину
низок, да и капитанский, четыре звезды - отдает скаредностью.
- Заправь генеральским, - уронила заказчица и обиделась, не увидев в
глазах Чорка и тени уважения, только готовность все устроить, как
требуется.
Чорк попутно предложил Фердуевой швейцарские часики. Миляги. Купила
не торгуясь, лето намеревалась отзагорать в неприступном пансионате и уже
сейчас вкладывала деньги в ублажение доставальщице путевок. Часы Чорка
Фердуева оставит себе, а поднадоевшие свои, на коих ловила не раз
восторженный взор путевочницы, снимет царским жестом с запястья и замкнет
на веснушчатой, мучнистой коже пожизненной уродки.
Чорк проводил до входа, предупредительно распахнув мореного дерева
дверь с витражами и, перехватив оценивающий взгляд Фердуевой, пояснил:
- Дверь ладили четверо, все с высшим... художественным, теперь год
гуляют на заработанное. - Чорк огладил хрустально промытые витражи и даже
потянулся к разноцветным плоскостям, вспыхнувшим внезапно сиганувшим меж
крыш солнечным лучом, будто желая поцеловать.
Фердуева такси не отпускала, уселась на заднее сидение, скользнула
взглядом по счетчику, не из скупости, а желая знать стоимость поездки из
чистого любопытства: ремонт ее машины затянули сверх оговоренных сроков,
и, не дав таксисту тронуться, Фердуева выскочила, притормозив движение
мужчин на тротуарах, замедливших пеший ход при виде такого восточного
великолепия форм и красок, ринулась в ближайшую телефонную будку.
Чорк наблюдал за гостьей сквозь цветные стекла: нет, чтоб от меня
позвонить - все секреты! Крутая бабенка, наделенная свыше особым даром -
решимостью, как раз в таких проявлениях, что окружающим ясно - эта ни
перед чем не остановится. Если и числилось нечто притушающее
привлекательность Фердуевой, наносящее ущерб ее женским чарам, то как раз
мужская твердость и очевидная всем хватка. Фердуева набрала номер
автосервисников, рекомендованных Мишкой Шурфом, объяснилась резко,
завершив излюбленным - я деньги плачу! И швырнула трубку.
Чорк не лишил себя удовольствия оглядеть с ног до головы стремительно
пересекающую проезжую часть цыганской яркости женщину, облаченную в
невиданные одеяния. Фердуева шваркнула дверцей такси так, что водитель
затосковал: как бы колеса не отскочили! Другому пассажиру ни в жизнь не
спустил бы, а тут только краем глаза зыркнул в зеркальце заднего вида на
подтянутую, с подчеркнутыми свинцовой серостью глазами женщину и смолчал,
даже удивился себе, обычно склочному и не склонному извинять всякие-разные
придури ненавистникам общественного транспорта.
Такси взметнуло пыль из-под задних колес, облачко поплыло к входной
двери коопкафе и медленно легло на витражи. Чорк извлек из кармана
замшевый лоскут и, не торопясь, протер цветные стекла.
Почуваев, после доклада Фердуевой о подвалах, уловив в хозяйском
голосе больше, чем заинтересованность, решил обследовать подземные
пространства лично. Почуваев-отставник, решительный, коротконогий мужчина
с бритой головой, с виду весьма консервативный, любил новации и даже к
"тяжелому металлу" и прочим придурям молодняка относился вполне терпимо.
Вообще в Почуваеве поражал контраст между сумеречной внешностью и веселым
нравом. Почуваев никогда и нигде не терялся, обожал балагурить, мог
посквернословить с понимающими толк в ругательствах и вообще, умел
находить подходящее обращение с типами самыми капризными.
Ходил Почуваев три сезона под защитного цвета плащ-палаткой, а
четвертый, летний сезон, таская десятирублевые сандалеты непременно с
яркими пестрыми носками, брюки пузырем и тенниски образца пятидесятых
годов - неизвестно где и раздобывал такую редкость, может, донашивал
старые запасы. Под плащ-палаткой Почуваев носил обычно затертые до
сального блеска костюмы неопределенной масти и клетчатые рубашки,
застегнутые на все пуговицы, а в особенно торжественные дни еще и галстук
нацеплял. Людей почуваевской складки обычно боготворят кадровики,
неизвестно отчего решив раз и навсегда, что именно на таких стоит-держится
земля родная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54