Дурасников ни о чем не просил прямым текстом, только в обход, не
опасаясь чего-либо конкретного, а уверовав, что такая манера и есть высший
пилотаж непростых отношений давным-давно повязанных друг с другом людей; к
тому же Дурасников полагал, что, если человек, работавший с ним, петрит
только в ответ на прямые просьбы, это недостаток непростительный. Зампред
взгромоздился на диван, укрылся пледом, включил японский телевизор,
раздобытый Пачкуном через Мишку Шурфа, и с интересом наблюдал за
передачей: прокуроры и милиция делились опытом борьбы с правонарушениями.
Забавно. Дурасников изумлялся: неужели только он примечает - лепет, или
другие тож смекают? Зампред безразлично смотрел на воришек и несунов,
полупьяных бабок, испитых в труху мужиков, скрученных доблестными
воителями, мелкота чаще других попадается. Странно, вроде рыбине
ускользнуть сквозь ячею сети не то, что плотвичке с ивовый лист, а на
поверку иначе...
Ужин плотно улегся в утробе, гулко отрыгнулся, перекрыв болтовню в
телевизоре, и вслед за мощным зампредовским рыком навалилась дремота.

Мишка Шурф давал бал в честь девятнадцатого марта. Любил выбрать дату
наугад, обзвонить друзей и подруг и оповестить серьезно, не растолковывая,
в чем дело: "Приглашаю завтра в кабак на бал в честь девятнадцатого
марта!". На расспросы не отвечал, а к полуночи или позже, оплатив
застолье, в пору начала разборки - кто с кем и кому попутно, а кому нет -
Мишка величаво признавался... Не день рождения! Не дата памяти! Не
праздник семейный, а просто девятнадцатое марта, ничем не примечательный
день. Просто девятнадцатое марта. Каждый день - дар божий, уверял Мишка, и
его превозносили за щедрость: крали многие, а отмечать девятнадцатое или
любое другое число широко, с безрассудной удалью, решался только мясник.
Мишка поднялся в торце стола и толкнул речь:
- За этим столом собрались самые известные жулики и проститутки
нашего славного города. Не покладая рук, не жалея ни времени, ни здравия
эти неискренне презираемые, несправедливо осуждаемые люди работают для
украшения своей жизни. Их вроде бы сторонятся, но... исключительно из
зависти. Работа проституток сложна и опасна, работа жуликов и того
обременительнее. Я рад видеть вас, пренебрегших условностями закостеневших
слоев нашего динамичного общества, на празднике девятнадцатого марта.
Сразу скажу: плачу я, чтоб не омрачить напрасным подозрением радости жрать
и пить на халяву. Я люблю вас такими, какие вы есть, со всеми вашими
многочисленными недостатками и слабостями. Кто я такой, чтоб осуждать? Кто
дал право одним осуждать других? Никто! Только глупость и отчетливое
осознание лентяями, что они на обочине жизни, заставляют их кривить губы в
презрении, но это от слабости. Мы - больные дети общества, а калеченых и
ущербных, как исстари водилось на Руси, любят истовее...
Дальше Мишка Шурф понес про быстротекущие годы: про седину непременно
вплетающуюся в волосы бывших жриц любви; про то, что перед могилой все
равны, а из ветренниц - вот несообразность - вылупляются лучшие жены, а
бывшие жулики способны на сострадание, а вот праведники и мрачны и желчны,
и копейки из них не выжмешь; непонятностью натуры человека закруглил и
завершил пассажем про важность миссии участников застолья.
- Мы, - Мишка устремил перст указующий к лепнине потолка, - санитары
общества, как волки, обманываем только слабо соображающих и ленивых.
Способствуем отбору живо и здраво кумекающих. Теперь, в век экологической
справедливости, властям нужно сто раз подумать, прежде чем взяться за нас.
Кого ругать без ворья и фарцовки? Как отвлечь усталых, пришедших с
опостылевшей работы трудяг-грошевиков? На кого излить ярость стопудовой
Матроне, которой по паспорту едва-едва тридцать, если не на хрупкую
причесанную девочку в заморских одеяниях? Выходит, общество не понимает
своей выгоды, поднимая руку на обслугу теневой экономики! И вот что я вам
скажу: способы производства менялись, формы правления тож, но жулики
существовали всегда, как солнце, как луна, как рождение и смерть; они, как
боль в организме, сигнализируют о беспорядке. Разве мы болезнь? Мы
симптомы! Ни один, уважающий себя эскулап, не вознамерится лечить
симптомы, упуская из виду самое недуг!
Мишка устал, отер лоб салфеткой, приподнял бокал, черные насмешливые
глаза заплясали в бликах света, преломляющегося в шампанском.
- Оп-ля! - Мишка опрокинул бокал, рухнул на стул, прижал ближайшую
даму, с лицом невинным, изумленным, будто всегда свидетельствующим: "Фи!
Я?.. Не такая! Упаси бог! Меня с кем-то перепутали".
- Шурфик, - пропели красиво очерченные губы, - купи мне шарфик!
Мишка запустил пятерню в густые волосы соседки, потрепал женщину, как
пуделя или пса редкой, вожделенной породы:
- Симптомчик ты мой! А молвят шептуны, теперь вас греют издалеча, с
британских островов?
Девица потянулась к бананам, Мишка поспешил с помощью, в секунду
точными резкими движениями очистил спелый плод.
Застолье шумело, умел Мишка раскачать самых сумеречных: двое из
автосервиса с противоположного конца стола, оповестившие о неприятностях с
властями и весь вечер пившие мрачно и отринуто от общего веселья,
растаяли; вокруг изумлялись: чего печалиться? Кого не заметали? У кого не
возникали неприятности? Но отсидки избегали почти все и всегда, а из
присутствующих никто не разу не привлекался. Мишка Шурф поднялся, обошел
стол, обнял за плечи красавцев, жестянщика и маляра, слегка стукнул
головами.
- Братья во Христе! Гоните печали! Не то измочалят! Покажите мне
неберущего, и я удалюся в монастырь, упрячусь в келье до смертного часа. -
Мишка мгновенно посерьезнел, шепнул на ухо жестянщику.
- У вас какой район? - услыхав ответ, полыхнул довольством, будто
выиграл в лотерею "Волгу" или срубил на ипподроме самый сладкий заезд. -
Хо! Известный райончик!!
Автосервисники впрямь расцвели на глазах: все знали, Мишка Шурф
только прикидывался балаболом, но концы имел будь-будь и при доброте
характера и неплохой обеспеченности, нередко выручал за так или
прицеливаясь в далекое будущее.
По дороге к своему месту, Мишка навестил оркестр, отслюнил зеленую
бумажку, приказал три раза сбацать "Ах, Одесса, ты знала много горя!".
Оседлав стул, Мишка Шурф по-хозяйски оглядел стол, пальцем поманил
официанта, нашептал про свечи, про десерт для избранных: арбуз с коньяком,
чернослив в подлинных, ручного сбивания, сливках и запихнул в халдейский
кармашек расчетную сумму, зная точно, что отблагодарил по-царски.
Стол вскипел свежим шампанским, взрывами смеха, зашуршал наклонами
тел в струящихся, переливающихся платьях. Соседка Шурфа положила руку
Мишке на колено:
- Может, отзвонить Фердуевой? Затаилась?!
- Дверь обустраивает! Фердуха баба мозговитая, жадная, ей без
крепостного вала нельзя. Боится, выпотрошат, и то сказать, есть чего
умыкнуть. - Мишка Шурф похоже сообразил, что ляпнул лишнее и
сосредоточенно принялся за чернослив.
Соседка уточнила:
- А правда упакована?
- Брехня! - отрезал Шурф и обдал холодом глуповатую соседку с яркими
синими глазами.
Оркестр закончил отработку Мишкиных воздаяний, певец-руководитель
оглядел зал и взмахом руки, тпрукая по-детски пухлыми губами, продудел
отбой и сборы. Мишка Шурф выскользнул в холл, набрал номер Фердуевой, и по
тому, как он молчал, без тени ухмылки кивал, сосредоточенно постукивая по
диску костяшкой указательного, можно было решить, что загулявший
допризывник докладывается грозному отцу.

Дурасников заглянул в кабинет Филиппа Лукича, толстопузого карлика с
непомерно большой головой, янтарными глазенками под клочковатыми бровями и
широким носом-башмаком; вообще Филипп Лукич напоминал более всего разом
побелевшего негра, и волосы его рыжие курчавились над проплешинами мелким
бесом. Дурасников зашел покалякать про меры воздействия на Апраксина,
вернее обсудить, какие есть в арсенале, а также обговорить: может рано еще
стращать? Филипп знал толк в сроках, имел опыт укрощения строптивых и
шумных, и карательный нюх.
Филипп сыпал необязательными откровениями, и Дурасников, не слушая,
поддакивал. Филипп иногда мог потрясти осведомленностью в делах
собеседника, и тогда зампред подогревал себя в уверенности: "Гнать взашей
Кольку Шоколадова! Стучит, гаденыш!" Но Филипп, будто читая мысли
Дурасникова, давал задний ход, приоткрывал секреты утечки компромата, и
зампред убеждался: зря взъярился на Шоколадова, водитель не виновен.
- Ты насчет вчерашнего звонка? - Филипп молитвенно сложил руки на
животе и крутил большими пальцами, напоминающими краснофиолетовые
сардельки.
Дурасников кивнул, говорить не хотел, лишнее: черт его знает, что у
него в кабинете за чудеса упрятаны? Филиппа боялись, знали его умение
наносить удары редкие, но смертельные. Филипп, в отличие от Дурасникова,
озабоченного важностью многотрудных дел, играл роль весельчака.
Он свел сардельки больших пальцев вместе и уткнул оба пальца в
необъятный нос. Кормился Филипп в дурасниковских продмагах, но умудрялся
держать дистанцию и давал понять Дурасникову, что это он, Филипп, делает
зампреду одолжение, отовариваясь у его дворовых и присных, но, если
захочет, найдет себе другого благодетеля вмиг, а вот Дурасникову Филиппа
никто не заменит. Филипп источал запах власти, безумия, жестокости, притом
что ничего такого явно за ним не водилось.
- Разные имеются меры... - янтарные глазки сыпанули искрами восторга,
будто хозяин мысленно перебирал меры и охвачен приятным возбуждением от их
обилия и действенности. - Попасут объект мои ребята, в вытрезвитель
пригласят...
- А если не пьет? - Дурасников оглянулся на дверь, окатило дрожью,
укорил себя в трусости: чего-чего, но приложить ухо к двери Филиппа никто
не посмеет.
Филипп масляно улыбнулся, глянул на Дурасникова, как на несмышленыша:
- Раззи важно пьет-не пьет? Важно, что забрали.
- Бить станете? - испуг Дурасникова был неподдельным.
- Упаси Бог! - Филипп даже огорчился. - Ни-ни, заберем, составим
чинно-мирно документики и выпустим в лучшем виде.
- И что? - не утерпел Дурасников.
- А через пару месяцев еще раз заберем и еще раз составим, а через
месяц или два третий раз подоспеем, а там, глядишь, по совокупности
попаданий в вытрезвитель, отправим в лечебно-трудовой профилакторий. На
год... если случай тяжелый - на два.
Дурасников присмирел: страшно получалось, без битья, без насилия
можно человека, к тому же непьющего, упрятать на годы.
- А врачи? Врачи-то при обследовании увидят - непьющий.
Филипп аж привскочил от неосведомленности Дурасникова.
- Алкаши, брат, разные водятся, и белолицые, и кровь с молоком. От
богатыря не отличишь. Врачам, что главное? Бумаги! Кто станет ковырять, да
и зачем. Своих по горло. Факты, брат, упрямая вещь, за год три раза в
вытрезвителе побывать не шутка. Возьмем к примеру тебя, человека, пьющего
в меру, - Филипп ласково рассматривал Дурасникова, - если мои орлы тебя
раза три сопроводят почивать на белых да казенных простынях, любой врач не
усомнится - вот он, клиент. Ты что ж думаешь, только красноносые, да с
синюшными мешками, аж до колен отвисающими, освежаются? - Филипп замолчал,
дотронулся до календаря, будто советовался с канцелярской штуковиной, -
разные меры в наличии, но.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54