- Отменная колбаса, задохнулась при транспортировке и хранении...
Дальше Апраксин все знал: сейчас кивнет продавщице, отрежет
швейцарским ножиком ломтик и умнет на глазах очереди.
- Только публичную дегустацию не устраивайте, - Апраксин улыбнулся, -
я верю, гнилье разжевываете только за ушами трещит. - Пачкун скорчил
гримасу обиды - уже поигрывал ножиком на ладони, когда Апраксин пресек
попытку реабилитации порченой колбаски.
Глаза из очереди впились в двоих - все развлечение, о колбасе и
забыли, бесплатная коррида - лакомое блюдо.
- Не желаете спуститься ко мне? Обсудим... - предложил Пачкун.
- Намекнете на чешское пиво дня через два, - Апраксин громко
предположил так, чтобы все слышали, - уже проходил, извините.
Пачкун хотел было выкрикнуть: малыш, ребята Филиппа тебя так
отметелят, что охота болтать навсегда испарится, но вместо предостережения
широко - отрабатывал годами - улыбнулся:
- Зачем же так, товарищ?
Апраксин забежал в "двадцатку" по дороге в бассейн - время на исходе
- оглядел очередь, Пачкуна, горы давным-давно бездыханной колбасы, заметил
улыбающуюся рожу Мишки Шурфа на заднем плане, Ремиза с топором, колдующим
на раскрошенной по краям в щепу колодой, и двинул к выходу. Лбом стену не
пробить, решил Апраксин, но решение это не принесло облегчения, а только
стегануло безысходностью и намекнуло на трусость, приличествующую, как раз
тем, кого Апраксин не любил, считая, что беды все прибывают от ворья в
самых разных ипостасях, и лики жулья столь разные в последние годы,
поразительно приличные, и на первый взгляд никак не вяжущиеся с
примитивной уголовщиной, поскакали перед Апраксиным, когда бежал он к
остановке, и над ликами этими, как над сонмом ангелов парило лицо
Фердуевой, гладкостью напоминающее мраморную статую, а блюдцами черных
глазищ портреты Модильяни.
После набега Апраксина Пачкун отполз к себе в каморку, связался с
Дурасниковым, доложил о только что состоявшемся столкновении.
Дурасников жестом выгнал из кабинета двоих вымаливающих подписи к
досадным письмам, развернул фантик на соевом батончике, запихнул конфетку
в рот и, только разжевав, одновременно успокоил и посоветовал Пачкуну:
- За ним приглядывают... своим намекни, чтоб секли. Не нравится он
мне, не наш человек. Насчет субботы как?
Дон Агильяр, отражаясь в треснутом зеркале, рапортовал звенящим
голосом пионера-новобранца:
- Суббота - железно. Банька только для белых людей. Изумительная.
Твоя!.. Согласилась сразу! - Пачкун умолк.
В своем кабинете Дурасников зарделся. "Твоя, согласилась сразу!"
Швырнул смятый фантик в корзину и, ничем не выдавая радости, сухо указал:
- Глаз с него не спускайте и прекрати выдачу со двора... на время.
Дон Агильяр хотел уточнить: как же с нужными людьми? Да решил не
беспокоить Дурасникова, возьмет товар прямо с базы - в магазин только
документы - и распределит у своего дружка в другом продмаге.
- Квартальные сводки смотрели?
Дурасников припомнил смутно доклад подчиненного - вроде цифры в
порядке, и раздраженно - не жаловал выколачивающих похвалы - подытожил:
- Молодец, молодец!
Дурасников сейчас парил на подступах к бане, обняв цепко Светку, что
сразу согласилась. Пачкун в каморке калькулировал личный дебит и кредит,
как и многие его коллеги, может только не в один и тот же миг. Районная
торговля мало кого интересовала, находясь без присмотра, и могла, если не
снабжать вволю, то хоть дышать свободно.

Фердуева возвратилась домой к половине четвертого. Дверь в
квартиру-сейф обретала устрашающую неприступность. Мастер наводил глянец
на твердыни фердуевской обороны. Дежурившая на производстве укрепительных
работ подруга встретила Фердуеву на пороге и тут же умчалась то ли на
массаж, то ли к парикмахеру. Хозяйка переоделась, почаевничала с мастером
и, уже составляя грязную посуду в мойку, припомнила о рукастости мастера и
его связях на заводах метизов.
Черные глаза сверкнули, рука полезла за кошельком. Дверь фактически
родилась, и счастливая обладательница стальной защиты решила расплатиться
сполна. Мастер возразил, заметил, что завтра зачистит огрехи и тогда
возьмет деньги. Фердуева не напирала, не любила расставаться с кровными,
хотя в расчетах, заранее оговоренных, славилась справедливостью.
- Хочу посоветоваться с вами, - скрестила руки на груди, шумно
выдохнула.
- Советуйтесь, - мужчина подпер кулаком подбородок, опустил голову, и
Фердуева обнаружила, что у мастера длинные, пушистые ресницы; расспросила
об интересующем предмете, заметила удивление во взоре собеседника,
растерянность и даже страх.
- Думаете опасно?
Мужчина пожал плечами.
- Зато какие возможности!
- Это уж точно, - безрадостно согласился мастер.
- А не хотите у меня поработать? - Фердуева чуть приоткрыла рот, зная
что по-детски пухлые, размягченные губы придают ей вид незащищенный и
располагающий.
- Я и так у вас работаю, - мастер отводил глаза в сторону, казалось
опасаясь сталкиваться со жгучими зрачками женщины напротив.
- Я не так выразилась, - Фердуева приложила ладонь к щеке, зная что
длинные ухоженные пальцы и красивые ногти впечатляют на белизне кожи. Не у
меня... на меня. Я имею в виду не дверь, а то, что мы обсудили.
Мастер гладил ребристую рукоятку молотка и не отводил взгляда от
окна. Фердуева чуть не сорвалась: чего там узрел? Но сдержалась и, хоть и
не любила чужого молчания, стерпела, отдавая должное не слишком
говорливым, тщательно обдумывающим решение людям.
- А где оборудование разместить? - мастер зажал сумку с дрелью
коленями.
Фердуева тоже решила потомить: должен согласиться, или она еще
многого не понимает, такой способен сразу ухватить суть... тысячи дверей
не принесут выгоды равной той, что предлагала Фердуева. Риск водился, но
без риска только птички поют, и, пока Филипп на месте, можно играть в эту
игру. Фердуева не хуже Пачкуна уразумела: дело не в риске, а в прикрытии,
и пока таковое имелось - греби, не зевай.
Почуваев про подвал выложил толково, обрисовал дельно, тонкости можно
обсудить с Васькой Помрежем, единственно тревожило: продумано ли вводить в
дело еще одного человека, ничего не зная о нем и отталкиваясь единственно
от рекомендации легкомысленной Наташки Дрын, вольготно живущей под
крылышком Пачкуна и малосмыслящей в жизни.
- Где разместить? - Фердуева догадывалась, что сообщение ее
масштабно, непривычно и все же решила ринуться напролом. - Помещение
присмотрено и как раз самое что ни на есть.
- Квартира что-ли? - брезгливо уточнил мастер. - Тут площади
понадобятся будь-будь.
- Да там пол-стадиона, - прервала Фердуева.
- Да ну? - мастер мог и улыбаться.
- Точно, - Фердуева положила ладонь на теплую мужскую руку.
- Где упрячешь пол-стадиона? Всем глаза пропорет?
- Упрятан лучше не придумаешь, - и Фердуева слегка сжала пальцы
мастера.

После бассейна Апраксин двинул на Арбат, любил нырнуть в тихие
переулки с чисто выметенными посольскими дворами, с неторопливыми
старушками, с чудом сохранившимися резного дерева входными дверями
обшарпанных подъездов, с неприметными магазинчиками на один прилавок и
одного продавца. Солнце подыгрывало пешей прогулке, и про "двадцатку"
Пачкуна, и про Фердуеву с ее прошитой стальными полосами дверью мужчина,
легко вышагивающий со сплющенной сумкой на спине, и думать забыл.
Пересекая Кропоткинскую, заприметил очередь в Академию художеств,
тоскливо оглядел иностранных гостей, выплывающих из книжной валютной
лавки, с вожделенными и недоступными туземцам томиками, прижатыми к бокам
или выпирающими острыми углами сквозь тонкую ткань вислых торб, и, снова
углубившись в переулок, наткнулся на вереницу иномарок с красными и
желтыми номерами у расцвеченного витражем входа, и приникшего к
разноцветью витража вальяжного мужчину, протирающего замшевым лоскутом
желто-сине-красные стекла.
Апраксин - хоть и за сорок перевалило - обликом походил на студента,
и сразу виделось, что верным служением перу, палат каменных не нажил, и
владелец частного кафе Чорк с сожалением проводил ровесника непонимающим
взглядом: не дай Бог так жить! Будто конюх в конюшне, оглядел застывшие
машины и юркнул во тьму заведения задавать корм владельцам авто.
Апраксин миновал коробку многоэтажного дома с выломанными лет десять
назад перекрытиями, так и не удосужившегося дождаться капитального
ремонта. Дом торчал в переулке, будто разбомбленный прицельным
бомбометанием, уничтожившим только его внутренности и не порушившим вокруг
ни камня, ни дерева; глазницы окон, пустые или с проглядывающими
безжизненными стенами, навевали ощущения, схожие с кладбищенскими, когда
бредешь меж чужих могил, бездумно скользя по датам чужих рождений и
смертей, не отдавая отчета и себе - или, напротив, зная наверное - что
есть некто, ведающий и твои сроки, твои пределы.
На улице Веснина в перегляд с итальянским посольством сверкал
витринами книжный. У посольских ворот спорили два итальянца, да так
темпераментно, будто в кино, будто Апраксин подсмотрел нечаянно сцену на
неаполитанском дворе или на улочке Кальтанисетты.
В книжный Апраксин было ринулся к порогу, да вспомнил: облом! Нет
входа, тож на валюту. Апраксин помрачнел и продолжил шествие к Арбату.
Зелено-желто-синий флаг Габона, напоминающий тканью газовые платки,
развевался над особняком бывшего посольства Израиля. Апраксин вспомнил,
как в пятьдесят шестом, по случаю тройственной агрессии, швырял
чернильницы в желтые стены особняка, и испытал чувство неловкости. Что он
знал, кто прав, кто виноват? Сжевал мальчишкой газетные абзацы и с
дружками, накупив флаконов фиолетовых чернил в канцелярских
принадлежностях на Садовом, ринулся крушить.
Апраксин присмотрелся к стене бокового фасада, почудилось, что видит
стародавний чернильный подтек, разглядывал пятно и так, и сяк; от
размышлений оторвал голос младшего лейтенанта. Офицер милиции взял под
козырек и улыбнулся. Апраксин откровенно ожидал другого; человек при
исполнении стеганет - в чем дело гражданин? - или того хуже - ваши
документы! - но однозвездный лейтенант, смущаясь, человеческим языком
выяснил не нужно ли чего Апраксину, а услыхав про чернила и про сомнения
Апраксина, пошел розовыми пятнами и веско признался: "В молодости ни черта
мы не мыслим, да и потом...". Махнул рукой и отошел к алюминиевой будке,
служащей укрытием все четыре времени года.
Мимо мехового ателье Апраксин проскользнул на пешеходный Арбат и
налетел сразу на три очереди: одна алкала залихватским чубом закрученного
мороженого в вафельных фунтиках, другая рвалась в пельменную, третья
окружила кольцами фургон-пиццерию, кажется первую многоколесную гусеницу,
появившуюся на улицах Москвы.
- Один фургон для города под десяток миллионов, как ни крути
маловато, - съязвил дядька приезжего вида в фетровой шляпе луговой зелени.
- Вот два-три расставят, тоды лады, - и дядька надвинул шляпу, скрывая то
ли злые, то ли веселые глаза.
И сразу Апраксин вспомнил Фердуеву, именно таким представлял ее отца,
и объединяло жиличку со второго этажа и неизвестного в очереди за пиццей,
определенно не столичное происхождение, скользившее не только в речи, но и
в напоре, в любви по-деревенски ерничать, даже в причудливой манере
одеваться, хотя мужчина облачен хуже некуда, а Фердуева - лучше не бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54