После обеда вернулись в "двадцатку", в магазине давали сосиски,
только что завезли: бледнорозовые гирлянды громоздились на мраморной
плите. Касса трещала без умолку, мрачные мужики понуро выстроились за
пивом в противоположном от сосисочного прилавка углу, в конце торгового
зала. Жадные глаза щупали ящики с янтарно отсвечивающими бутылками.
Маруська Галоша заслоняла этажерки ящиков, раскинув руки, будто герой
грудью вражеский дзот. Ремиз и Шурф спустились в разрубочную. Мишка вскрыл
ящик чешского пива, по-простецки сорвал пробки о железные полосы по краям
скамьи, протянул бутылку Ремизу.
- Жалко людей, - Мишка отпил пиво, - они ж не виноваты...
Ремиз жадно заливал обильный обед, опорожнив бутылку, спохватился,
будто именно от него Шурф ждал непременного подтверждения невеселым
размышлениям:
- Жалко, - подумал и добавил. - Давай еще по одной.
- А что? - оживился Мишка, - народец, конечно, жалко, но... себя
любимого жальчее! А, Вов?
Пачкун заглянул, как раз когда мясники прикончили по второй бутылке.
Дон Агильяр пребывал в скверном расположении духа, только что
потревожил лично Дурасников, предупредил, что Апраксин зашел далеко -
спрашивал прилюдно Фердуеву; интересовать ополоумевшего справедливца мог
только Пачкун и только в связи с Дурасниковым, говорили сумбурно, Пачкун
пытался свести все к шутке, зампред смешки отмел, перебрасывались словами
нервно, не слушая один другого, как случается, когда в переплет попадают
два труса, и каждый печется единственно о себе. Дурасников требовал от
Пачкуна неведомое, страх затуманил и без того не хрустальной ясности мозг
зампреда. Порешили, что настала пора ответных действий. Пачкун попытался
распространиться про мщение. Дурасников прикрикнул на дона Агильяра, мол,
не по телефону же об этом, и швырнул трубку.
Начмаг, ворвавшись в разрубочную, как случалось часто, перемалывал
прошедший разговор, удивляясь как же не ввернул то-то и то-то, настолько
напрашивались пришедшие в голову только сейчас объяснения. Дурасникова
вряд-ли удалось бы пронять продуманными ответами, но себя Пачкун корил за
внезапную растерянность - утерял твердость, дрогнул, считай пропал,
присутствие духа в их деле штука первостепенной важности.
Мясники не привыкли к бессловесному Пачкуну, оба встали, Мишка
отшвырнул ладонью бутылки в зев набитого обрывками бумаги картонного
ящика, приготовился к отпору: молниеносно подобрал оправдания, припомнил
свежий анекдот и телефон человека, обещавшего поменять Пачкуну его старый
"розенлев" на новый с морозильником под бычью тушу.
Пачкун ухватил ляжку новозеландского барана с синим штемпелем на
беловатожелтом жире, повертел над головой, как палицей, будто уже сейчас
намеревался столь странным оружием снести голову Апраксину, зло зыркнул на
обалдевших мясников и, не проронив ни слова, исчез.
Мишка Шурф с листа читал настроения начмага, выходило, в волнении
Пачкун и немалом, выходило, сгустились тучи, пугала не опасность,
грозившая Пачкуну, а очевидные последствия: прохудись зонт над седой
головой Пачкуна, всех зальет, затопит по горлышко, а то и выше, глянь и
захлебнешься вмиг.
Ремиз тронул просительно кусок баранины, только что вооруживший
Пачкуна, похоже рассчитывая, что бессловесная мясина подскажет, что же
терзало начальника.

Троллейбус подвез Апраксина к скверу, засыпанному снегом, из-под
колодезных люков валил пар, по отогретому, сухому вокруг литых железяк
асфальту, выгуливали вороны, обогреваясь в выбивающихся поверх земли
тепловых потоках. Голые клумбы чернели, присыпанным летом ломким
перегноем, уцелевшие клочья травы неожиданно сохранившейся зеленью
напоминали о солнце и небесной сини. Девять вечера... в отдалении лай
обезумевших от домашнего заточения, выведенных на прогулку псов.
Навстречу Апраксину шли двое в черных дубленых тулупах, в валенках с
галошами.
Не сладкая работенка, Апраксин поднял воротник, холод обдал ноги,
позавидовал милицейским валенкам.
Вдали взвыла пожарная сирена, и красный автомобиль, рассыпая по
сторонам отсверки мигалок, умчался в переулки, спускающиеся к реке.
Милиционеры замерли. Апраксина от двоих в тулупах отделял метр-полтора,
удивило, что оба шагали прямо, не собираясь уступать дорогу. Наверное,
рассчитывают, что я уступлю. Власть. Апраксин сделал шаг в сторону и
услышал: "Ваши документы!"
Как назло документов у Апраксина не было, именно сейчас, обыкновенно
таскал, а тут выложил на стол, перетряхивая пиджак, и забыл снова сунуть
во внутренний карман.
- Ищите особо опасного преступника? - попытался шутить.
- Ваши документы. - Повторил без угрозы милиционер пониже, а другой,
повыше, огляделся по сторонам; в центральной аллее и на ближайших дорожках
пусто, фонари чернели разбитыми лампочками, лица милиционеров угадывались
смутно.
Чего верзила вертит головой? - Машинально отметил Апраксин, прежде
чем милиционер пониже нанес отработанный, короткий и мощный удар. Били
недолго, но слаженно. Два раза в руках высокого мелькнула резиновая
дубинка, удары по шее и плечам твердой резиной отличались от кулачных
ударов. Высокий швырнул Апраксина лицом в сугроб, коренастый предостерег
прерывающимся от задышки голосом:
- Оставь Пачкуна, сучий потрох!
Апраксин впервые в жизни слышал эту фамилию. Его интересовала только
Фердуева и ее дверь, но люди Филиппа перепутали - не зря же так трясется
Дурасников - у наружников не вызывало сомнений, что сев на хвост
Фердуевой, объект пасет Пачкуна. Апраксин не знал о связях владелицы
квартиры за бронированной дверью с Пачкуном и компанией. Случайно попал в
переплет, сунулся в перекрестие прицела, совпадение скверное, не в его
пользу.
Снег таял под разгоряченным побоями лицом, ледяными струйками стекал
за ворот, обжигал кожу. Апраксин с трудом сел. Мимо пробежали три женщины,
брезгливо сверкнув глазами при виде мужчины в крови.
По аллее от троллейбусной остановки медленно, вырастая из темени,
приближались двое в милицейских одеждах, на сей раз совершенно одного
роста, подошли - Апраксин вытирал кровь платком, один милиционер
наклонился, приблизил лицо и второй. Другие, пронеслось в голове. Помощь!
Эти поддержат, протянут руку, охранят, парни издалека, сразу видно, с
жарких южных окраин.
- Меня избили, - попытался объяснить потерпевший, медленно
поднимаясь.
- Кто? - голос с акцентом, глаза черные, смешливые и жестокие.
- Люди в милицейской форме, двое, тоже вроде шли, как вы, а потом...
- Думай, что несешь, пьянь! - от возмущения акцент стал более резким.
- Насосался, свинья, в дым. Плетет-завирается, здесь, кроме нас,
никто не дежурит.
Апраксин стянул перчатки, растер заледеневшие кисти:
- В вытрезвитель его, что ль? - уточнил один у другого.
- Я не пьян, - тихо, поражаясь слабости собственного голоса и сухости
во рту, выдавил Апраксин.
В глазах милиционеров плясали бешенные искры. Апраксин вмиг прозрел:
конечно, не докажешь, никто не поверит, но он-то видел, готов был
поклясться - двое первых и двое вторых знали друг-друга, и вторые явились
не случайно, их навели, они же теперь все с передатчиками.
Злоба всегда придавала Апраксину силу, сейчас мерзавцы его врасплох
не застанут, отпрыгнул в сторону, успел ухватить обломок кирпича, замер,
расставив ноги.
- Камень брось, придурок! - властный голос вибрировал от негодования.
Я? С камнем нападаю на представителей закона? В форме, при
исполнении? Да они в порошок меня сотрут.
Камень выскользнул из липкой ладони.
Пробежали двое пэтэушников, офицер с портфелем, не оглядываясь, важно
прошествовал к остановке, пугливо прошмыгнул старик с сивыми патлами:
никто не замедлил шаг, не приостановился - обычное дело, милиция и пьяница
выясняют отношения.
Бежать к остановке, к свету, к людям не доставало сил. Ломило шею, на
белом шарфе пятнами темнела кровь.
- Что пил?
Отвечать не стал, сжал кулаки, в правом ключи с длинными бородками, в
случае нападения не спустит. Редкие прохожие не проявляли ни малейшего
интереса. Убьют среди бела дня и... никто ничего. Страшно живем. Апраксин
попытался всмотреться в лица обидчиков, запомнить, впитать черты: чуть
раскосые глаза, выдающиеся скулы - у одного, кажется, жиденькие усики,
прыщавые щеки с желтоватой кожей - у другого.
Двое, как по команде, будто прознав намерения задиристого мужика,
отступили в темноту.
- Что пил? - вторично вопрос звучал примирительнее.
- Я не пьян, - громко возразил Апраксин, успев испугаться, что едва
не сорвался на крик.
- Дойдете домой или проводить? - участие в его судьбе определенно
нарастало с каждой уходящей секундой. Апраксин не знал и не мог знать, что
долгие годы Филипп-правоохранитель пребывал в уверенности: действенны меры
всегда дозированные и постепенно суровеющие. Подчиненных воспитывал
согласно своим убеждениям и опыту.
Апраксин повернулся и зашагал к дому, за страх себя ненавидел,
ожидание удара по затылку прошло только у дома, дверь подъезда, облезшая,
давно не знавшая ни шкурки, ни лака, пропустила в затхлое пространство
перед лифтом, на панцирной сетке шахты добрый десяток табличек извещал,
сколько важных людей несет ответственность за этот лифт, и как много
правил надо вызубрить, чтобы подняться с низу вверх, не нарушая принятый
порядок.
Еще в коридоре, не успев раздеться, услышал звонок телефона, поднял
трубку и сразу очутился в сквере с окровавленным лицом в снегу.
- Оставь Пачкуна, сучий потрох!
Ни тогда, ни сейчас фамилия эта ничего не говорила.

Дурасников ссутулился в кабинете Филиппа-правоохранителя, выслушивая
пугающие неопределенностью последствий подробности случившегося в сквере.
Филипп, развалясь, не скрывая гордости за содеянное, смаковал детали.
Дурасникова подмывало крикнуть: хватит травить, все понял, чего
размазывать кашу по столу? Но чувство самосохранения подсказывало:
перебивать Филиппа недальновидно, нельзя лишать человека редких минут
осознания собственного всесилия.
В кабинет заглянул сотрудник - владелец квартиры у Речного вокзала.
Филипп поманил тощего майора с мордочкой хорька и, рассчитывая впечатлить
Дурасникова, пусть знает, как он крут с мелюзгой, хлестнул обидным:
- Относительно вчерашнего... дурак ты, мать твою, сорвать меня из-за
пустяка, как дети малые, - тут уж точно обращался к зампреду, - ничего не
смыслят, только ханку жрать, да баб тискать и то с опаской. Перевелся
мужик на рассейских просторах, мелкотравчат, пуглив, вон глянь, дрожит,
щенячим хвостом перед миской жратвы мотается, - Филипп расхохотался своим
мыслям - а где ж, спрашиваю я, достоинство советского человека? Где, мать
твою? - Брезгливым жестом отпустил хорька, поведал Дурасникову, что суть
бед наших в том, что извели под корень породу людскую, самых-самых
вытаптывали, нечисть превозносили, вот и накося, гибрид завальный,
дворняжечий, не заставил себя ждать. Филипп даже себя не пощадил, рванулся
с кресла, заковылял, выкатив пузо, на кривых ножках по блестящему полу,
признался Дурасникову, что не может без содрогания смотреть на себя в
зеркало: пузырь, да и только! Нет, ты только взгляни: ноги короткие, рыло
косое, масть рыжая, преподлейшая, начальствую над дерьмом и дерьмо же
усмиряю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54