И заговор Мишки Шурфа, и его звонки, и его
нежелание отпускать? Может, грабители разулись перед штурмом квартиры?
Глупости!
Акулетта повеселела. Но, если нервный срыв подтолкнул ее к истерике,
к страху, то отчего же наяривает свет в гостиной, хотя в коридоре темно? И
тут квартиросъемщица, как перед смертью в подробностях припоминают давно
минувшее, отчетливо увидела, как убегала в спешке и не успела тронуть
выключатель хрустальной люстры - старинная бронза с массивными подвесками
- заливающей гостиную и окатывающей, пусть тускнеющим, светом сопредельные
пространства.
Акулетта ржанула хрипло, металлически. Мужчины не видели, что
открывается взору хозяйки, и неживой, машинный смех, будто за бока
ухватились шестерни и рычаги, напугал защитников больше, чем ожидаемый
низкоголосый рев грабителей.
Акулетта знала цену истерическому смеху и могла нырять в него и
выныривать с легкостью профессиональной пловчихи, и чем больше эта
красивая женщина тряслась в хохоте, тем гуще мелом вымазывало лица мужчин.
Акулетта смело ступила в коридор, за ней жаркий сосед с шампуром,
следующим Леха, озирающийся по сторонам, вобравший голову в плечи, будто
ожидая удара в любой миг, удара обрушивающегося прямо из стен, или
прыгающего с потолка. В гостиной бушевала многоламповая люстра; протертая
от пыли мебель и промытые стекла горок олицетворяли порядок и чистоту. Кот
возлежал посреди стола, забыв об ударе в дверь, и лениво теребил,
увядающие головки цветов в напоминающей тарелку хрустальной вазе. Все
сгрудились в большой комнате, оставив без присмотра коридор, а дверь на
площадку открытой...
Жиличка после беглого осмотра не сомневалась - к вещам не
прикасались, и все же тревога не отпускала, Акулетта обернулась
безотчетно, по велению непонятного, и увидела тень, мелькнувшую по стене
коридора: руки затряслись, мужчины вмиг заразились ее ужасом и Леха-Четыре
валета выронил оборонный ключ из безвольно разжавшейся руки...
Васька Помреж пробудился от первого луча солнца, медленно отбросил
одеяло, пробрался в директорский кабинет, оттуда в комнатку с душем и
раковиной, почистил зубы, плеснул в лицо, отмахал-отпрыгал зарядку перед
столом совещаний, снова прыгнул в душевую - через минуту фыркал под
струями, смывающими заспанность и вялость.
В половине шестого утра Васька сиял, будто начищенная пряжка
солдатского ремня, и никто не посмел бы предположить, что у сторожа была
тревожная ночь.
При дневном освещении все вокруг преображалось, исчезала
таинственность темных углов, растения на подоконниках становились
домашними, а не вырванными наспех из непроходимых джунглей и невесть как
попавшими в холлы и коридоры НИИ, на досках для объявлений сиротливо
белели бумажки приказов, информаций и прочей служебной дребедени, спасибо
обходились без средств наглядной агитации - директор института, еще до
воцарения прохладного отношения к безвкусным плакатам и никого не
трогающим призывам, не жаловал бессмысленную бижутерию уходящих времен.
Помреж зажал двумя пальцами полный графин и двинулся этажом выше -
проведать подгулявшие пары: в лучах солнца храпун на диване казался
безобиднейшим типом со взмокшими у корней от натуженных снов волосами,
мертвец прижимал Лильку Нос, будто и впрямь удостоверившись, что только ее
участие спасло от неминуемой гибели.
Васька Помреж оглядывал спящих, как родных дитятей, коих предстояло
будить трепетному родителю для отправки в школу в десяти верстах пешего
хода; утром гнев растворился и Помреж пережил нечто схожее с чувством
пахаря, оглядывающего кобыленку, силами которой единственно добывает себе
пропитание. Храпун в ответ на заботу, осветившую сторожа, выдал
восторженную руладу искристого храпа, и тут Васька не выдержал, вытащил
пробку из графина и принялся поливать спящих, норовя попасть в лицо.
В минуту все завершилось: похмельные гуляки с сосульками вымоченных,
прилипших ко лбу волос, вскочили, кутаясь в простыни и не смея возмущаться
безобразиями человека с лошадиной мордой и, очевидно, железными ручищами,
к тому же не склонного шутить.
Лилька Нос сунула Помрежу причитающееся вознаграждение, мертвец от
себя, как видно компенсируя нервотрепку, возникшую по его вине, добавил,
не глядя Ваське в глаза, еще деньжат. Даму с копиркой на груди и ее
кавалера поливать не понадобилось, оба явились, когда Помреж распихивал
деньги по карманам, отрывисто командуя, где что убрать, подчистить,
затереть, замыть...
Еще до семи утра, до прихода уборщиц, в восемнадцатиэтажном здании
единолично воцарился Васька Помреж. После ухода гостей Васька тщательно
обследовал игорный холл наверху и еще раз место липовой кончины Лилькиного
ухажера. Удовлетворение полнейшее: хоть ищейку пускай. Васька уселся на
диван, принимавший совсем недавно храпуна и его подругу и погрузился в
чтение. Тонкий слух просигналил, что в приемной ожил телефон. Помреж,
легко прыгая через ступеньки, сбежал вниз и успел-таки: в трубке голос
Фердуевой, не смотря на ранний час и любовь ко сну, хозяйка не допускала
благодушия, если, хоть и предположительно, предприятию грозила беда.
- Ну как? - трубка наполненная голосом Фердуевой и та преобразилась,
возникла значительность и властность бездушного, мертвого предмета.
- Порядок. - Помреж с хохотом пересказал эпопею, добавив, что с
перепугу гости оплатили с щедростью безмерный кров и ночлег,
предоставленные фирмой Фердуевой. Опасность, хоть и призрачная, вовсе
растаяла, и голос в трубке сразу же приступил к более важному:
- Почуваев в подвал спускался?
- Ползал, старикан, крутил башкой... примерялся, рыщет, копает, что
не пойму.
- Пусть рыщет, - властно разрешила Фердуева и опустила трубку.
Помреж опустился вниз поприветствовать уборщиц - ущипнул вислозадую
Марь Маревну, Катьку Помадницу, мазюкавшуюся неимоверно яркой и самой
дешевой помадой, потрепал по щеке, всучил каждой по купюре.
- С чего бы это? - Катька Помадница недоуменно воззрилась на старшую
напарницу.
- От сердца, - пояснил Помреж, - хорошие вы бабы, ко мне душевно
относитесь, беззатейные, камень за пазухой не таите, если что заметите,
молчок умеете изобразить... понимающие, одним словом, жизнь люди. Вот за
все за это и за многое другое... - Васька частенько оделял уборщиц
трояками, и каждый раз они деланно поражались его щедротам, будто и
невдомек им о каком таком молчании балаболит развеселый сторож.
Замелькали швабры, зачмокали тряпки, окунаемые в ведра. Помреж
вернулся в приемную, принялся собираться; секретарь директора заявлялась
без опозданий, после ее появления Помреж считался свободным.
Так и вышло, седоголовая пичуга с пучком на затылке, сухая и
неулыбчивая, вошла стремительно, поздоровалась и ринулась ворошить горы
бумаг в шкафу за спиной. Васька набросил наплечный ремень, секретарь
окликнула:
- Василий Илларионович, тут вот ваши, наверное...
Помреж сглотнул. Секретарь на морщинистой ладошке протягивала
десятку, видно слетела со стола во время ночных метаний.
- Моя?.. - В помреже сцепились в схватке жадность и осторожность, но
почему бы ему не выронить десятку, что он нищий? Сейчас и сотня не деньги.
- Так и есть моя! - Помреж театрально обследовал бумажник, причмокивая от
усердия и все более убеждаясь, что утерянный червонец - кровный. Бумажка
скрылась в зеве тусклой кожи, через секунду Помрежа и след простыл: весь
день принадлежал ему, многое надо успеть к следующему дежурству, главное -
обзвонить девиц, потому как сегодня ночью спрос и предложение гуляли в
едином порыве, а через ночь под крыло Ваське заявятся четверо залетных с
Кавказа, и негоже им скучать в крахмальных простынях без женского тепла.
Васька отшагал метров сто до многоподъездного дома и там сел в
машину, ночующую на собственном, очерченном белой масляной линией пятаке,
откупленном Помрежем у начальника домовой конторы.
Почуваеву тоже не спалось. Ковырялся на грядках с рассвета, окучивал,
подкапывал, засыпал, тащил за собой шланг, поглядывал, примеряясь, на
яблони - старые подпорки подгнили, новые приворачивать толстой проволокой
- лень, а пуще прочего волновала баня: все б отменно, да напрягал пол в
предбаннике, уж и отциклевал, уж и стол с чайными чашками и самоваром сиял
в струганной белизне, а вот пол к субботе, когда нагрянет дружок
стародавний, Пачкун Пашенька, вкупе с важным должностным лицом их района,
не высохнет... или успеет? Почуваев отшвырнул лопатку, сбросил шланг,
исходивший ледяной водой, потопал в баню. Даже для девок простыни
заготовил особенные с монограммами и веселыми петушками по углам, и
льняные полотенца для лица прожарились на солнце в крепких прищепках, и
закусь имелась, да и Пашенька пустым не прикатит - все путем, а вот лак
вроде бы жидковат, плохо сохнет, потребуется не раз покрывать, а может,
три, а то и четыре захода, и каждый раз просушивай.
О бане Почуваев мечтал всю жизнь: в дальних офицерских странствиях, в
пыльных городах, на маршах, на громоподобных учениях, в мазаных зеленой
краской парткабинетах, на ковре перед распекающим начальством, везде и
всегда... и вот банька воспарила на его участке, а уж денег поклевала
прорву, если б не служба у Фердуевой, не поднять, а тут еще и сама дачка
сыпаться начала на глазах; теперь по фундаментальности, по объему
освоенных капитальных вложений баня превзошла дачный домик и продолжала
пожирать и пожирать то облицовку для бассейна, пусть и скромного, то
обстановку, то наличники резные, то коньки рубленные редкостно рукастым
столяром.
Теперь выходило не баня при дачке, а дачка при бане, а Почуваев
крутись при обеих избушках, и глотают же треклятые, как птенцы гусениц,
только кидай, не зевай.
"Волга" Почуваева с распахнутым багажником дремала под ежевичными
кустами; зажатые запасками, громоздились березовые веники, заготовленные в
загодя выбранной рощице в полутора десятках километров; веники, наделенные
особым запахом, подобающей жесткостью и хлесткостью, теряющие листья не
стремительно, а как раз потребно ходу огуливания чужой спинки.
И подвал не шел из головы: чудились возможности, площади-то
стадионные, сотни метров квадратных, государия, прикрытая от глаз
посторонних фундаментом, заглубленная под землю, числящаяся единственно
под попечением фердуевской шайки-лейки.
В планы бригадирши отставник не вникал, но давно уверился: не
промахнется хозяйка, нюх на деньги всепроникающий, и, если захлещет
водопадом, доля Почуваева скакнет, и тогда уж стоит проявить
настойчивость, вырвать дочь с внучкой из тьмутаракани, выписать в стольный
град и одаривать своекровных девок - что дочь, что внучку - прикидываясь,
что все, мол, из армейского пенсиона капает, хватает, если с умом тратить,
да и кто спросит, если и государство прикрывает ладошкой лицо, лишь бы не
узреть доходы граждан, бьющие по глазам, лень расковыривать да и
подступиться боязно...
Внучке купить рояль, именно, не пианино, всегда вожделел к королю
инструментов и восторгался поднятой крышкой, подпертой полированной
палкой, и звуки льются и утешают Почуваева за нелегкую жизнь, за скуку
упрятанных в лесах городков, за желчный мирок офицерских жен, даже
скрашивают запах изо рта - прах его дери!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
нежелание отпускать? Может, грабители разулись перед штурмом квартиры?
Глупости!
Акулетта повеселела. Но, если нервный срыв подтолкнул ее к истерике,
к страху, то отчего же наяривает свет в гостиной, хотя в коридоре темно? И
тут квартиросъемщица, как перед смертью в подробностях припоминают давно
минувшее, отчетливо увидела, как убегала в спешке и не успела тронуть
выключатель хрустальной люстры - старинная бронза с массивными подвесками
- заливающей гостиную и окатывающей, пусть тускнеющим, светом сопредельные
пространства.
Акулетта ржанула хрипло, металлически. Мужчины не видели, что
открывается взору хозяйки, и неживой, машинный смех, будто за бока
ухватились шестерни и рычаги, напугал защитников больше, чем ожидаемый
низкоголосый рев грабителей.
Акулетта знала цену истерическому смеху и могла нырять в него и
выныривать с легкостью профессиональной пловчихи, и чем больше эта
красивая женщина тряслась в хохоте, тем гуще мелом вымазывало лица мужчин.
Акулетта смело ступила в коридор, за ней жаркий сосед с шампуром,
следующим Леха, озирающийся по сторонам, вобравший голову в плечи, будто
ожидая удара в любой миг, удара обрушивающегося прямо из стен, или
прыгающего с потолка. В гостиной бушевала многоламповая люстра; протертая
от пыли мебель и промытые стекла горок олицетворяли порядок и чистоту. Кот
возлежал посреди стола, забыв об ударе в дверь, и лениво теребил,
увядающие головки цветов в напоминающей тарелку хрустальной вазе. Все
сгрудились в большой комнате, оставив без присмотра коридор, а дверь на
площадку открытой...
Жиличка после беглого осмотра не сомневалась - к вещам не
прикасались, и все же тревога не отпускала, Акулетта обернулась
безотчетно, по велению непонятного, и увидела тень, мелькнувшую по стене
коридора: руки затряслись, мужчины вмиг заразились ее ужасом и Леха-Четыре
валета выронил оборонный ключ из безвольно разжавшейся руки...
Васька Помреж пробудился от первого луча солнца, медленно отбросил
одеяло, пробрался в директорский кабинет, оттуда в комнатку с душем и
раковиной, почистил зубы, плеснул в лицо, отмахал-отпрыгал зарядку перед
столом совещаний, снова прыгнул в душевую - через минуту фыркал под
струями, смывающими заспанность и вялость.
В половине шестого утра Васька сиял, будто начищенная пряжка
солдатского ремня, и никто не посмел бы предположить, что у сторожа была
тревожная ночь.
При дневном освещении все вокруг преображалось, исчезала
таинственность темных углов, растения на подоконниках становились
домашними, а не вырванными наспех из непроходимых джунглей и невесть как
попавшими в холлы и коридоры НИИ, на досках для объявлений сиротливо
белели бумажки приказов, информаций и прочей служебной дребедени, спасибо
обходились без средств наглядной агитации - директор института, еще до
воцарения прохладного отношения к безвкусным плакатам и никого не
трогающим призывам, не жаловал бессмысленную бижутерию уходящих времен.
Помреж зажал двумя пальцами полный графин и двинулся этажом выше -
проведать подгулявшие пары: в лучах солнца храпун на диване казался
безобиднейшим типом со взмокшими у корней от натуженных снов волосами,
мертвец прижимал Лильку Нос, будто и впрямь удостоверившись, что только ее
участие спасло от неминуемой гибели.
Васька Помреж оглядывал спящих, как родных дитятей, коих предстояло
будить трепетному родителю для отправки в школу в десяти верстах пешего
хода; утром гнев растворился и Помреж пережил нечто схожее с чувством
пахаря, оглядывающего кобыленку, силами которой единственно добывает себе
пропитание. Храпун в ответ на заботу, осветившую сторожа, выдал
восторженную руладу искристого храпа, и тут Васька не выдержал, вытащил
пробку из графина и принялся поливать спящих, норовя попасть в лицо.
В минуту все завершилось: похмельные гуляки с сосульками вымоченных,
прилипших ко лбу волос, вскочили, кутаясь в простыни и не смея возмущаться
безобразиями человека с лошадиной мордой и, очевидно, железными ручищами,
к тому же не склонного шутить.
Лилька Нос сунула Помрежу причитающееся вознаграждение, мертвец от
себя, как видно компенсируя нервотрепку, возникшую по его вине, добавил,
не глядя Ваське в глаза, еще деньжат. Даму с копиркой на груди и ее
кавалера поливать не понадобилось, оба явились, когда Помреж распихивал
деньги по карманам, отрывисто командуя, где что убрать, подчистить,
затереть, замыть...
Еще до семи утра, до прихода уборщиц, в восемнадцатиэтажном здании
единолично воцарился Васька Помреж. После ухода гостей Васька тщательно
обследовал игорный холл наверху и еще раз место липовой кончины Лилькиного
ухажера. Удовлетворение полнейшее: хоть ищейку пускай. Васька уселся на
диван, принимавший совсем недавно храпуна и его подругу и погрузился в
чтение. Тонкий слух просигналил, что в приемной ожил телефон. Помреж,
легко прыгая через ступеньки, сбежал вниз и успел-таки: в трубке голос
Фердуевой, не смотря на ранний час и любовь ко сну, хозяйка не допускала
благодушия, если, хоть и предположительно, предприятию грозила беда.
- Ну как? - трубка наполненная голосом Фердуевой и та преобразилась,
возникла значительность и властность бездушного, мертвого предмета.
- Порядок. - Помреж с хохотом пересказал эпопею, добавив, что с
перепугу гости оплатили с щедростью безмерный кров и ночлег,
предоставленные фирмой Фердуевой. Опасность, хоть и призрачная, вовсе
растаяла, и голос в трубке сразу же приступил к более важному:
- Почуваев в подвал спускался?
- Ползал, старикан, крутил башкой... примерялся, рыщет, копает, что
не пойму.
- Пусть рыщет, - властно разрешила Фердуева и опустила трубку.
Помреж опустился вниз поприветствовать уборщиц - ущипнул вислозадую
Марь Маревну, Катьку Помадницу, мазюкавшуюся неимоверно яркой и самой
дешевой помадой, потрепал по щеке, всучил каждой по купюре.
- С чего бы это? - Катька Помадница недоуменно воззрилась на старшую
напарницу.
- От сердца, - пояснил Помреж, - хорошие вы бабы, ко мне душевно
относитесь, беззатейные, камень за пазухой не таите, если что заметите,
молчок умеете изобразить... понимающие, одним словом, жизнь люди. Вот за
все за это и за многое другое... - Васька частенько оделял уборщиц
трояками, и каждый раз они деланно поражались его щедротам, будто и
невдомек им о каком таком молчании балаболит развеселый сторож.
Замелькали швабры, зачмокали тряпки, окунаемые в ведра. Помреж
вернулся в приемную, принялся собираться; секретарь директора заявлялась
без опозданий, после ее появления Помреж считался свободным.
Так и вышло, седоголовая пичуга с пучком на затылке, сухая и
неулыбчивая, вошла стремительно, поздоровалась и ринулась ворошить горы
бумаг в шкафу за спиной. Васька набросил наплечный ремень, секретарь
окликнула:
- Василий Илларионович, тут вот ваши, наверное...
Помреж сглотнул. Секретарь на морщинистой ладошке протягивала
десятку, видно слетела со стола во время ночных метаний.
- Моя?.. - В помреже сцепились в схватке жадность и осторожность, но
почему бы ему не выронить десятку, что он нищий? Сейчас и сотня не деньги.
- Так и есть моя! - Помреж театрально обследовал бумажник, причмокивая от
усердия и все более убеждаясь, что утерянный червонец - кровный. Бумажка
скрылась в зеве тусклой кожи, через секунду Помрежа и след простыл: весь
день принадлежал ему, многое надо успеть к следующему дежурству, главное -
обзвонить девиц, потому как сегодня ночью спрос и предложение гуляли в
едином порыве, а через ночь под крыло Ваське заявятся четверо залетных с
Кавказа, и негоже им скучать в крахмальных простынях без женского тепла.
Васька отшагал метров сто до многоподъездного дома и там сел в
машину, ночующую на собственном, очерченном белой масляной линией пятаке,
откупленном Помрежем у начальника домовой конторы.
Почуваеву тоже не спалось. Ковырялся на грядках с рассвета, окучивал,
подкапывал, засыпал, тащил за собой шланг, поглядывал, примеряясь, на
яблони - старые подпорки подгнили, новые приворачивать толстой проволокой
- лень, а пуще прочего волновала баня: все б отменно, да напрягал пол в
предбаннике, уж и отциклевал, уж и стол с чайными чашками и самоваром сиял
в струганной белизне, а вот пол к субботе, когда нагрянет дружок
стародавний, Пачкун Пашенька, вкупе с важным должностным лицом их района,
не высохнет... или успеет? Почуваев отшвырнул лопатку, сбросил шланг,
исходивший ледяной водой, потопал в баню. Даже для девок простыни
заготовил особенные с монограммами и веселыми петушками по углам, и
льняные полотенца для лица прожарились на солнце в крепких прищепках, и
закусь имелась, да и Пашенька пустым не прикатит - все путем, а вот лак
вроде бы жидковат, плохо сохнет, потребуется не раз покрывать, а может,
три, а то и четыре захода, и каждый раз просушивай.
О бане Почуваев мечтал всю жизнь: в дальних офицерских странствиях, в
пыльных городах, на маршах, на громоподобных учениях, в мазаных зеленой
краской парткабинетах, на ковре перед распекающим начальством, везде и
всегда... и вот банька воспарила на его участке, а уж денег поклевала
прорву, если б не служба у Фердуевой, не поднять, а тут еще и сама дачка
сыпаться начала на глазах; теперь по фундаментальности, по объему
освоенных капитальных вложений баня превзошла дачный домик и продолжала
пожирать и пожирать то облицовку для бассейна, пусть и скромного, то
обстановку, то наличники резные, то коньки рубленные редкостно рукастым
столяром.
Теперь выходило не баня при дачке, а дачка при бане, а Почуваев
крутись при обеих избушках, и глотают же треклятые, как птенцы гусениц,
только кидай, не зевай.
"Волга" Почуваева с распахнутым багажником дремала под ежевичными
кустами; зажатые запасками, громоздились березовые веники, заготовленные в
загодя выбранной рощице в полутора десятках километров; веники, наделенные
особым запахом, подобающей жесткостью и хлесткостью, теряющие листья не
стремительно, а как раз потребно ходу огуливания чужой спинки.
И подвал не шел из головы: чудились возможности, площади-то
стадионные, сотни метров квадратных, государия, прикрытая от глаз
посторонних фундаментом, заглубленная под землю, числящаяся единственно
под попечением фердуевской шайки-лейки.
В планы бригадирши отставник не вникал, но давно уверился: не
промахнется хозяйка, нюх на деньги всепроникающий, и, если захлещет
водопадом, доля Почуваева скакнет, и тогда уж стоит проявить
настойчивость, вырвать дочь с внучкой из тьмутаракани, выписать в стольный
град и одаривать своекровных девок - что дочь, что внучку - прикидываясь,
что все, мол, из армейского пенсиона капает, хватает, если с умом тратить,
да и кто спросит, если и государство прикрывает ладошкой лицо, лишь бы не
узреть доходы граждан, бьющие по глазам, лень расковыривать да и
подступиться боязно...
Внучке купить рояль, именно, не пианино, всегда вожделел к королю
инструментов и восторгался поднятой крышкой, подпертой полированной
палкой, и звуки льются и утешают Почуваева за нелегкую жизнь, за скуку
упрятанных в лесах городков, за желчный мирок офицерских жен, даже
скрашивают запах изо рта - прах его дери!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54