- Ну отчего же? - великодушно усомнился Дурасников. - Вы мужчина в
соку, еще о-го-го... небось и дети есть и внуки, для них возводим.
Полковник разохотился поговорить:
- Дети-то что... я не про детей, они вот, может, доживут и то... я
про себя интересуюсь.
Дурасников знал два метода отбиваться: или злобный, попугивая и
жонглируя безотказными истинами, или играя в доброту. Выбрал последний,
улыбнулся, развел руками по-свойски:
- Универсам за парком через три года сдадим райпищеторгу. Разве не
дотянете? - Дурасников приглашал шутить. Полковник приглашения не принял:
- Не дотяну, рак у меня.
Зал охнул. Дурасников примолк, соображая, что пахнет паленым.
Молодец дед, возрадовался Апраксин, жмет масло из гада, врет про рак,
куражится? Или впрямь засела в старике червоточина, может, и смел от
безысходности?
Дурасников, как говорится, не первый год замужем, поднаторел в
хитросплетениях словесных схваток, смиренно воскликнул:
- Товарищи! Прошу понять меня правильно!
Встрял секретарь партбюро, полагалось помочь тонущему зампреду.
- Прошу не перебивать докладчика, вопросы после выступления.
Полковник извлек платок с полпростыни, отер блестящий лоб и сдал
позиции без боя. Апраксин зря восхищался им.
Дурасников сразу смекнул, что первый вал неприятия миновал, от духоты
и размеренной речи о расширенной программе народ впал в дремоту; сборище
входило в привычную колею, когда одни говорят, будто для себя, другие
слушают вовсе непонятно по какой надобности.
Зампред речь завершил радужно, но, не скрывая трудностей, обеспечил
высокоценный баланс самокритики и жизнеутверждения.
Опытным взором Дурасников, усевшись за стол, различил, что распирает
праведным гневом двоих-троих, не более и поскольку выпад полковника ущерба
не нанес и аудиторию не распалил, Дурасников решил, что вспышка всеобщего
негодования не грозит, а возможны лишь мелкие тычки и уколы, к чему он
давно приучен. Случалось с соратниками обсуждать выпады неуемных
правдолюбцев на собраниях, и чиновники весело смеялись, припоминая, как в
раже тот или иной борец за справедливость махал руками, исходил потом,
брызгал слюной, и человечишко этот - неужто невдомек, плетью обуха не
перешибешь - вызывал жалость и презрение.
Творожные страсти не достигли точки кипения, народ не волновался,
полковник утомился и снова впал в дрему, все вышло, как заведено, и
Дурасников, меж шепотами про творог, каменный хлеб и несвежее молоко,
прикидывал, чего напаковал ему Пачкун в картонную коробку, доставленную
Колей Шоколадовым, и, главное, есть ли там балык на подарки врачу и для
себя, и для банной подружки, подставленной Наташкой Дрын. Подружке
Дурасников обещал в бане пяток банок балыка, присовокупив царственное - не
вопрос, и теперь приходилось держать слово, данное существу на четверть
века тебя моложе; Дурасников уверял себя, что подружка истинно потянулась
к нему, и ее обмолвка насчет желания поменять комнату в коммуналке на
однокомнатную квартирку - всего лишь случайность, хотя было бы приятно
наведываться в однокомнатный рай малолетствующей, по меркам Дурасникова,
птахи.
Выражение десятков лиц в зале слились в одно кислосладкое и
полусонное, секретарь партбюро прослаивал выступление Дурасникова
подходящими разъяснениями, и зампред, компенсируя себе напряжение на
трибуне, окунулся в мечты.
И то сказать - сорок с хвостиком: возможностей все больше, желания
еще скручивают в жгут, а жена вдруг увяла, раздражает Дурасникова; контакт
с сыном истончился, как стертый медный пятак, и, похоже, вот-вот зазияет
дырой отчуждения. О работе смешно говорить... Работа Дурасникова,
заключалась в умении удержаться, обеспечить равновесие - способы
выравнивания крена значения не имели, тут, как нигде, ценился тысячекратно
жеваный-пережеванный в печати и на экранах конечный результат: или кресло
под задом или... коленом под зад, третьего не дано. Только успевай, лови
взгляды вышестоящих, знай истолковывай, по возможности, верно, не
угадаешь, пиши - пропало. Нервы Дурасников пережигал изрядно, но
постоянный колотун и опасения себя окупали. Кроме как к аппаратной службе,
он ни к чему не годился: руки словно глиняные, гвоздя не вобьет без крови
и крика, умишко сметливый, не без изворотливости, но маломощный, как раз
подходящий для аппаратной интриги.
...Расширенная программа даст населению района... бубнил из середины
зала, опираясь на клюку, закаленный сборищный трепач, и Дурасников вполуха
ловил пустые слова, перепевающие его доклад и придающие всему, что
умудрился сообщить Дурасников, еще большую тусклость и очевидную лживость.
Бог с ними, пусть тешатся. Воображение перенесло зампреда в
однокомнатную квартиру, выменянную не без его участия, и как раз это
участие предполагало его особые права на посещение пропитанного запахами
дорогих духов уединения. Дурасникову нравилось среди непосвященных
потолковать о важности его миссии, барьерах и волчьих ямах на пути к
совершенству, мужестве, требуемом от чиновников, над коими привыкли
похихикивать, не понимая, что на столоначальниках все держится иначе
воцарится хаос, неразбериха с непредсказуемыми последствиями. Зампред
видел себя в дверях однокомнатной квартиры с пакетом недоступной простым
смертным снеди: вот начальник мнется, снимает шапку, умильно поглядывает
по сторонам, размышляя о приюте для перчаток и шарфа, а руннокудрое
создание, с приоткрытым, должно быть, от восторга ртом, вьется рядом,
заглядывая в глаза, как собачонка, и только не вертит хвостом, зато
вихляет бедрами, а из кухни доносятся шкворчащие звуки раскаленного масла
и лука; Дурасников как-то заявил, что предпочитает разжаренный лук всем
яствам. Запомнила блудодейка... улещает... приятно...
И от реальности лукового запаха, от реальности тепла, струящегося от
юного создания, Дурасникова качнуло. Зампред привалился к спинке стула,
невольно уперся глазами в зал и увидел, что поднимается мужчина с
вытянутым, тонким лицом белого офицера, с короткими пшеничными усами и
седой прядью в темно-льняных волосах.
Дурасников подобрался: началось!
Видение квартиры исчезло еще стремительнее, чем запах лука, и
Дурасников остался один на один с истомленным долгим и бессмысленным
сидением залом и этим зловредным человеком, спокойно улыбающимся, глядящим
прямо в глаза Дурасникову, и своей повадкой дающим понять, что он не
полковник-отставник, взбрыкнувший и тут же забывший о наскоке, не
говорун-сталинский сокол, вцепившийся в клюку и во все времена воркующий
дозволенное и вполне безопасное. Жуткое дело: похоже, нелегкая вытолкнула
из многоголовья зала бойца.
Дурасников потянулся к бутылке с минеральной.
Апраксин выждал, пока зампред набулькал стакан доверху, выпил до дна,
еще продержал Дурасникова в необходимом напряжении, и начал медленно,
одергивая себя постоянно, чтоб, не дай бог, не допустить выплеска всех и
всегда отталкивающих эмоций.
Апраксин положил руку поверх сумки с бельем и раздумывал, с чего
начать, все же зампред, парящий над торговлей: с тухлой колбасы, регулярно
выбрасываемой Пачкуном на прилавок вверенного продмага? С толп разноликих
чревоугодников, вечно околачивающихся у задних дверей того же продмага?
Или с прицельного уничтожения крохотных булочных и молочных в населенных
стариками кварталах?
Дурасников догадывался, что обложить его пара пустяков, но давно
уверовал также, что, пока прикрывают и покрывают сверху, опасности нет,
вся штука состояла в трезвом умении оценить, как долго еще продлится
заградительный огонь, ведущийся верхними эшелонами районной власти.
Взирая на опаленного волнением оратора с тонкими чертами лица - ах,
если б Дурасников еще знал и фамилию - Апраксин! - Дурасников пробегал
мысленным взором по лицам обласканных услугами начальников, глаза их вроде
бы искрились пониманием, но Дурасникова на мякине не проведешь, участие
высших лишь видимость, другое дело их привычка к дурасниковским
воздаяниям: если обилие оказываемых им услуг приближалось к
общезаведенному, тогда он выживал; если высшие, сравнивая, видели, что
Дурасников скупится, не выходит на уровень услуг, оказываемых начальству
коллегами его ранга - никто из окружения Дурасникова, как о самом
интимном, никогда не делился сведениями о потоке воздаяний, направленном
из кабинета номер такой-то наверх - положение зампреда осложнялось, и
очередной кризис мог оказаться роковым. Дурасников уже ненавидел этого
русоволосого человека и с трудом сдерживал себя, чтобы не наклонится к
секретарю партбюро и не навести справки, кто же это вознамерился громить
его?

Стальные полосы на двери тускло блестели, и Фердуева - ответственный
квартиросъемщик, поджав губы, оценивала будущую неприступность
квартиры-сейфа. Мастер вкалывал споро, не удосуживаясь разыгрывать
заинтересованность хозяйским мнением, знал цену своим рукам, произведенной
работе, и плотные ноги Фердуевой в заморских сапогах никак не волновали
целиком погруженного в дело мужчину. Фердуева замерла между лифтом и
порогом собственной квартиры. Укрепляющий дверь ничего не знал о
заказчице, его затрагивала только ее платежеспособность, удостоверенная,
как неограниченная, Наташкой Дрын. Большего не требовалось.
Стальную раму для квартиры Фердуевой уперли с реставрационных работ,
ведущихся в особняке в центре города, особняк приспосабливали под
представительство третьего или четвертого по величине немецкого банка;
мрамор в кухне для облицовки полов перекочевал со строительной площадки
азиатского посольства, а стальные полосы мастеру нарезали на секретном
заводе из отходов по вполне сносной цене.
Фердуева поражала значительностью, возникающей как сочетание яркой,
зрелой красоты и денежных возможностей. Жгучестью облика Фердуева
напоминала цыганку, но не таборную, а промытую до прозрачности; матовая
кожа не нуждалась в пудрах и кремах, румянец не являл собой след
растертого пальцами помадного мазка, а рдел на абрикосового оттенка щеках
с самого рождения. Статью Фердуева походила на балерину или бывшую
прыгунью, то ли в высоту, то ли в воду. Особенно выделялись руки - тонкие,
нетерпеливые, то и дело поправляющие тяжелые, будто конская грива, волосы,
вьющиеся кольцами за ушами и плавной волной спадающие на затылок.
Дрель взвыла, из стального короба посыпалась металлическая стружка.
Фердуева вставила ногу в заморском сапоге меж коленоприклонным
мастером и косяком, бочком проскочила в прихожую, сумка на длинном ремне
чиркнула мастера по спине. Фердуева прошла в прихожую и, зная что уже не
покинет дома, отпустила подругу, которая стерегла мастера и вещи в
квартире, или производила общий надзор. Подруга дежурила за деньги.
Фердуева не признавала жертв бескорыстия. Расчет поденно, за каждое
дежурство, и сейчас, перед тем, как подтолкнуть подругу к дверям, Фердуева
сунула розово-серую бумажку в зев сумки, приоткрытой, будто пасть
небольшого, но хищного зверька. Подруга щелкнула замком. Фердуева
приметила остатки трапезы, и не слабой, на столе в кухне и решила, что
подруга, отличавшаяся непостоянством привязанностей, подверженная взрывам
страстей, оказывала знаки внимания мастеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54