Вывоз незадекларированных и не оформленных документально культурных ценностей – я мог бы нарваться и на такое.
«Че загоняет живность в Ковчег», снести бы со стен все постеры Земфиры и повесить Че!.. Никто бы и не заметил разницы, Че такое же медийное лицо, как и Земфира, а есть еще Элвис, а есть еще Иисус. Такие же продукты общества массового потребления, от них время от времени случается изжога, я знаю по меньшей мере одного человека, у кого случается изжога:
Билли.
Билли и сама мечтает стать медийным лицом и потому ненавидит все остальные медийные лица как потенциальных конкурентов.
«Че загоняет живность в Ковчег», болотная гадюка – одна из тварей, предназначенных для ковчега, даже такая: переливающаяся всеми оттенками красного, наскоро состряпанная из случайных капель. Королева змей. Я наблюдаю за ней в полном оцепенении, в полной прострации. Гадюка делает круг почета вокруг моей руки, вокруг моего плеча (того, что со шрамом) – и…
И исчезает.
Просачивается в шрам, тут и думать нечего. Я снова ощущаю легкое покалывание в плече, по телу разливается тепло, «голодная трава очень опасна, сытая трава очень сильна». Я еще не разобрался, что означает сытость в понимании травы и что означает голод. Но сейчас мне хорошо. Весело. Покойно. И соплячка больше не раздражает меня. И не так уж она некрасива, она просто еще очень юна. Очень-очень юна. Для сочинительства crimi, для джазовых импровизаций, для управления вертолетом и легкими самолетами; даже сноуборд слишком опасен для ее очень-очень юных костей.
Я желаю соплячке лишь добра. И в этом я солидарен с Анной Брейнсдофер-Пайпер.
– Прекрати дурить.
– В каком смысле? – спрашивает Лягушонок.
– Прекрати третировать мать. Она ведь любит тебя.
– У нас с ней разные понятия о любви. «Перепихнуться», «отсосать», плюс «групповуха», плюс «могу позволить тебе трахнуть меня в зад» – я как-то выпустил это из виду. Да-а…
– Не будь скучным, Дэн! Не будь таким правильным! Иначе ты сразу мне разонравишься.
– И?
– Лучше до этого не доводить.
…Мне предложен халат мудака папаши (белый с вышитыми якорями), мне предложена жратва (смехотворные бутерброды с тунцом и зеленью), мне предложено несколько московских историй соплячки, они вертятся вокруг ее любовных похождений, и в них нет ни слова правды. Единственное, что заслуживает внимания, – отчет Лягушонка о посещении секс-театрика. Это уже не Москва, это – Амстердам. Лягушонок нашла адрес театрика в Интернете, она вообще большой любитель подобного рода развлечений и подобного рода сайтов, «у меня целая коллекция фоток с членами, 1214 штук, хочешь посмотреть»?
Не надо мне такой радости.
Что касается амстердамского секс-театрика в квартале Красных Фонарей, то он поразил воображение Лягушонка гораздо больше, чем любой другой театр. «А уж этого говна я перевидала, поверь, Дэн, мои мудаки родители те еще театралы, и недели не проходит, чтобы они кому-нибудь не жали грабли за кулисами, вы были очаровательны, выбыли неотразимы, ну не мура ли, Дэн?» Секс-театрик – дело другое, там все по правде, никаких условностей, и секс самый что ни на есть взаправдашний. Настоящий, хотя и костюмированный секс. Миниатюры, репризы, вставные (в самом прикладном смысле) номера – все только вокруг него и вертится. Все на свете вертится вокруг секса – еще одна надпись на евангельских скрижалях Лягушонка. Да и плевать, переписывать скрижали, перелопачивать навоз в голове соплячки я не собираюсь.
Себе дороже.
– Я бы хотела там работать.
– Где?
– В этом театре, Дэн. Быть артисткой. Заниматься сексом прямо на сцене, и чтобы все на тебя смотрели. И пускали слюни. И кончали, не снимая штанов. Разве не здорово?
– Потрясающе.
– Ага. И первое, что я сделаю, – пошлю приглашение мамахен. Пусть на меня посмотрит, чертова писака!
Безусловно, именно ради этого все и затевается.
– А зачем ты прилетел в Стокгольм, Дэн? – наконец-то Лягушонок удосужилась спросить об этом – впервые за время нашего знакомства.
– У меня дела в Стокгольме.
– Да? А ты не похож на человека, у которого есть какие-то дела.
– А на кого я похож?
Лягушонок задумывается. «Задумываться» по Лягушонку означает: морщить лоб, грызть ногти, чесать подмышки, дергать себя за ухо – именно это Лягушонок и проделывает.
– Ну я не знаю… Ты похож… похож… на парня, который торгует героином, – Лягушонок с надеждой смотрит на меня.
– Я не торгую героином.
– На парня, который торгует оружием.
– Я не торгую оружием.
– Жаль. Очень жаль.
Разочарование Лягушонка сродни разочарованию Билли. Это киношное разочарование. Таким же киношным является ее преклонение перед плохими парнями. Перед парнями-изгоями в угнанных тачках. Перед одинокими боксерами, одинокими киллерами, печальными любовниками, печальными ворами, печальными налетчиками на банки; в их карманах не сыщется и сотни баксов, в их тощих холщовых сумках не сыщется и бритвенного станка, но они владеют приемами любого из восточных единоборств, кодами к «Энигме», шифрами к «Книге Мертвых», доступом к ядерным боеголовкам, ключами к царствию небесному; они беспечно сплевывают вишневые косточки за секунду до того, как их должны пристрелить, – и они всегда добиваются своего. На этом стоит весь Голливуд, вот уже много лет засирающий мозги людишкам, подобным Лягушонку-недоноску. А таких не один миллиард наберется.
– …Тогда не говори мне, чем ты занимаешься. Совсем не говори.
– Не буду. Ты вернешь мне паспорт?
– Конечно.
– Я бы хотел получить его сейчас.
– Я верну, верну… Останься еще на немного.
– Я и так засиделся. И потом… Я исполнил свою часть договоренности, побыл твоим дружком. Теперь и ты исполни свою.
В который уже раз просьба о возвращении паспорта вызывает у Лягушонка неадекватную реакцию. Она кажется недовольной, она почти в ярости. Капризная девчонка, вот кто такая Лягушонок. Капризная девчонка, все прихоти которой должны удовлетворяться, не мытьем, так катаньем.
– Останься, Дэн.
– Нет. Мне пора. Пошутили и хватит.
– А знаешь что? – Лягушонок хихикает. – Я не отпущу тебя.
– Интересно, каким образом?
– А вот каким!..
Она копается в куче вещей, на которой сидит. Она может достать оттуда все, что угодно, вплоть до полицейского при исполнении, но почему-то вынимает пистолет. Не «Глок», другой, но от этого он не перестает быть пистолетом. Признаться, я не ожидал от нее такой прыти, к тому же пушка явно тяжела для Лягушонка, это – не ее пушка, наверняка где-то украденная; если она украла паспорт, то почему бы не украсть и пушку?
– И что дальше? – устало спрашиваю я.
– Посмотрим.
Посмотрим. Посмотрим вместе, как какое-нибудь заштатное кинцо.
«Мизери», вот что приходит мне на ум.
Пистолетное дуло слишком близко, чтобы вот так, навскидку, я вспомнил имя режиссера, но книжный первоисточник не забудешь ни при каком раскладе: Стивен Кинг, кто же еще, расхожий сюжет о талантах и поклонниках в подарочной упаковке забойного триллера. Поклонники не всегда благо, об эту дармовую шоколадку можно обломать не только зубы, этой мышеловке случается так защемить хвост, что не обрадуешься.
– Он настоящий.
– Да что ты говоришь! И откуда же ты его взяла?
– Я еще не сказала тебе? Мой мудак папашка – полицейский комиссар. Как тебе такой поворот событий?
– Хреновый поворот.
Это и правда хреновый поворот, самый хреновый из всех хреновых. Оказаться в чужой стране, с сомнительными документами, да еще под дулом пистолета, который держит в руках пятнадцатилетняя психопатка. И я вовсе не уверен, что она им не воспользуется.
– …Вот и я думаю, что хреновый. Для тебя, во всяком случае.
– Неужели выстрелишь? – с сомнением спрашиваю я.
– Выстрелю. Если ты не прекратишь нудить и не будешь паинькой.
– А если я не прекращу нудить? И не буду паинькой?
– Тогда я выстрелю. Пау-пау-пау, – соплячка округляет рот. – И ты превращаешься в труп.
– И как же ты объяснишь все матери?
– Писаке? А ничего не буду объяснять.
– А мудаку папаше?
– С ним проблем не будет. Скажу, что применила оружие в целях самообороны. Что ты грязно приставал ко мне. Что я только защищалась.
– И он поверит?
– Даже если не поверит, то сделает вид, что поверил. Не станет же он заводить дело на свою родную дочь!
– Значит, у меня нет выхода?
– Выход только один: будь паинькой, Дэн. Будь моим сладким дружком.
– И когда же я смогу уйти?
– Когда я захочу.
На щеках соплячки играет румянец, виски покрыты мелкими бисеринками пота, волосы увлажнились, веки потяжелели, даже губы очистились от герпеса. Вся фигура ее укрупняется, становится почти монументальной. Подобные ракурсы я не раз описывал в своей рубрике «3,14здатое кино», а на смену плохим парням иногда приходят плохие девчонки. Этот вариант я как-то не учел.
– Знаешь, что я тебе скажу, соплячка?
– Валяй, говори.
– Пошла ты!..
«Пошла ты» на фоне белого с вышитыми якорями халата смотрится нелепо, почти водевильно, я мог бы переодеться в свои шмотки сразу, еще в ванной, почему я не сделал этого? Соплячка со своими россказнями об амстердамском секс-театрике – она во всем виновата, она подействовала на меня расслабляюще.
– Я собираюсь уйти. Прямо сейчас.
– Никуда ты не уйдешь.
– Уйду.
– Нет.
– Уйду, и ты меня не остановишь.
– Не нарывайся, Дэн. Ты не знаешь меня.
– Но и ты меня не знаешь.
Нас разделяет метра полтора, не больше, все из-за хлама, которым забита комната Лягушонка, свободного пространства здесь маловато.
– Ты не знаешь меня еще больше, Дэн. И моего мудака папашу. Он злой полицейский. Очень злой. Воткнуть кому-то челюсть в затылок для него не фиг делать. Он ни с кем не миндальничает, ни с кем не церемонится. Писака с ее предыдущими мужьями… Теми, которых она отправила на тот свет… Писака по сравнению с ним просто ангел.
– Значит, ты не единственная психопатка в семье? – Смотреть на Лягушонка не получается, получается смотреть лишь в зрачок пистолетного дула.
– Бинго! – веселится соплячка. – Я – не единственная. Хотя и самая крутая.
– Сейчас проверим твою крутизну, – я придвигаюсь к соплячке сантиметров на десять.
– И проверь!
– И проверю.
– И проверь!..
Все происходит почти мгновенно и уж точно синхронно: я бросаюсь на соплячку, а соплячка спускает курок. Я слышу сухой одинокий щелчок, за которым, впрочем, не следует выстрела. Пистолет дал осечку, если вообще был заряжен. Но теперь уже неважно, заряжен он или нет – соплячка прямо подо мной, прижать ее тщедушное тельце к куче барахла оказалось делом секунды. И… я не знаю, что делать дальше. Мы слишком далеко зашли, чтобы обратить все в шутку. Я слишком далеко зашел. И до сих пор иду. По мелководью, по мокрому песку, проваливаясь по щиколотку в разложившиеся водоросли, до чего же отвратителен запах, идущий от Лягушонка!.. И сама Лягушонок – редкостная мразь, склизкое, пакостное существо, приносящее окружающим лишнюю боль и хлопоты. Анна Брейнсдофер-Пайпер – чудесная женщина, ангел небесный, но вынуждена страдать из-за этой твари. Каждый день рядом с Лягушонком приносит ей страдания, я почти уверен в этом.
– Отпусти меня, – полузадушенным голосом говорит Лягушонок.
– И не подумаю.
– Отпусти! Иначе тебе не поздоровится.
– Ты угрожаешь мне? – я наваливаюсь на лягушонка с еще большей силой. – Мне? Своему сладкому дружку? Своему Дэну?
– Никакой ты не Дэн. Я пошутила. Это была шутка. Пусти.
– Шутки кончились. Знаешь, что я сейчас сделаю?
– Что? – Она находит в себе силы задать вопрос. Лучше бы она промолчала.
– Я убью тебя. Вот что.
Стоит мне произнести это… Стоит только произнести, как завалы из гниющих водорослей отступают, остается лишь песок. Не мокрый – ослепительно белый: каждая песчинка совершенна, абсолютна, она изящно просачивается сквозь пальцы вместе с миллионом других песчинок – море совсем рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
«Че загоняет живность в Ковчег», снести бы со стен все постеры Земфиры и повесить Че!.. Никто бы и не заметил разницы, Че такое же медийное лицо, как и Земфира, а есть еще Элвис, а есть еще Иисус. Такие же продукты общества массового потребления, от них время от времени случается изжога, я знаю по меньшей мере одного человека, у кого случается изжога:
Билли.
Билли и сама мечтает стать медийным лицом и потому ненавидит все остальные медийные лица как потенциальных конкурентов.
«Че загоняет живность в Ковчег», болотная гадюка – одна из тварей, предназначенных для ковчега, даже такая: переливающаяся всеми оттенками красного, наскоро состряпанная из случайных капель. Королева змей. Я наблюдаю за ней в полном оцепенении, в полной прострации. Гадюка делает круг почета вокруг моей руки, вокруг моего плеча (того, что со шрамом) – и…
И исчезает.
Просачивается в шрам, тут и думать нечего. Я снова ощущаю легкое покалывание в плече, по телу разливается тепло, «голодная трава очень опасна, сытая трава очень сильна». Я еще не разобрался, что означает сытость в понимании травы и что означает голод. Но сейчас мне хорошо. Весело. Покойно. И соплячка больше не раздражает меня. И не так уж она некрасива, она просто еще очень юна. Очень-очень юна. Для сочинительства crimi, для джазовых импровизаций, для управления вертолетом и легкими самолетами; даже сноуборд слишком опасен для ее очень-очень юных костей.
Я желаю соплячке лишь добра. И в этом я солидарен с Анной Брейнсдофер-Пайпер.
– Прекрати дурить.
– В каком смысле? – спрашивает Лягушонок.
– Прекрати третировать мать. Она ведь любит тебя.
– У нас с ней разные понятия о любви. «Перепихнуться», «отсосать», плюс «групповуха», плюс «могу позволить тебе трахнуть меня в зад» – я как-то выпустил это из виду. Да-а…
– Не будь скучным, Дэн! Не будь таким правильным! Иначе ты сразу мне разонравишься.
– И?
– Лучше до этого не доводить.
…Мне предложен халат мудака папаши (белый с вышитыми якорями), мне предложена жратва (смехотворные бутерброды с тунцом и зеленью), мне предложено несколько московских историй соплячки, они вертятся вокруг ее любовных похождений, и в них нет ни слова правды. Единственное, что заслуживает внимания, – отчет Лягушонка о посещении секс-театрика. Это уже не Москва, это – Амстердам. Лягушонок нашла адрес театрика в Интернете, она вообще большой любитель подобного рода развлечений и подобного рода сайтов, «у меня целая коллекция фоток с членами, 1214 штук, хочешь посмотреть»?
Не надо мне такой радости.
Что касается амстердамского секс-театрика в квартале Красных Фонарей, то он поразил воображение Лягушонка гораздо больше, чем любой другой театр. «А уж этого говна я перевидала, поверь, Дэн, мои мудаки родители те еще театралы, и недели не проходит, чтобы они кому-нибудь не жали грабли за кулисами, вы были очаровательны, выбыли неотразимы, ну не мура ли, Дэн?» Секс-театрик – дело другое, там все по правде, никаких условностей, и секс самый что ни на есть взаправдашний. Настоящий, хотя и костюмированный секс. Миниатюры, репризы, вставные (в самом прикладном смысле) номера – все только вокруг него и вертится. Все на свете вертится вокруг секса – еще одна надпись на евангельских скрижалях Лягушонка. Да и плевать, переписывать скрижали, перелопачивать навоз в голове соплячки я не собираюсь.
Себе дороже.
– Я бы хотела там работать.
– Где?
– В этом театре, Дэн. Быть артисткой. Заниматься сексом прямо на сцене, и чтобы все на тебя смотрели. И пускали слюни. И кончали, не снимая штанов. Разве не здорово?
– Потрясающе.
– Ага. И первое, что я сделаю, – пошлю приглашение мамахен. Пусть на меня посмотрит, чертова писака!
Безусловно, именно ради этого все и затевается.
– А зачем ты прилетел в Стокгольм, Дэн? – наконец-то Лягушонок удосужилась спросить об этом – впервые за время нашего знакомства.
– У меня дела в Стокгольме.
– Да? А ты не похож на человека, у которого есть какие-то дела.
– А на кого я похож?
Лягушонок задумывается. «Задумываться» по Лягушонку означает: морщить лоб, грызть ногти, чесать подмышки, дергать себя за ухо – именно это Лягушонок и проделывает.
– Ну я не знаю… Ты похож… похож… на парня, который торгует героином, – Лягушонок с надеждой смотрит на меня.
– Я не торгую героином.
– На парня, который торгует оружием.
– Я не торгую оружием.
– Жаль. Очень жаль.
Разочарование Лягушонка сродни разочарованию Билли. Это киношное разочарование. Таким же киношным является ее преклонение перед плохими парнями. Перед парнями-изгоями в угнанных тачках. Перед одинокими боксерами, одинокими киллерами, печальными любовниками, печальными ворами, печальными налетчиками на банки; в их карманах не сыщется и сотни баксов, в их тощих холщовых сумках не сыщется и бритвенного станка, но они владеют приемами любого из восточных единоборств, кодами к «Энигме», шифрами к «Книге Мертвых», доступом к ядерным боеголовкам, ключами к царствию небесному; они беспечно сплевывают вишневые косточки за секунду до того, как их должны пристрелить, – и они всегда добиваются своего. На этом стоит весь Голливуд, вот уже много лет засирающий мозги людишкам, подобным Лягушонку-недоноску. А таких не один миллиард наберется.
– …Тогда не говори мне, чем ты занимаешься. Совсем не говори.
– Не буду. Ты вернешь мне паспорт?
– Конечно.
– Я бы хотел получить его сейчас.
– Я верну, верну… Останься еще на немного.
– Я и так засиделся. И потом… Я исполнил свою часть договоренности, побыл твоим дружком. Теперь и ты исполни свою.
В который уже раз просьба о возвращении паспорта вызывает у Лягушонка неадекватную реакцию. Она кажется недовольной, она почти в ярости. Капризная девчонка, вот кто такая Лягушонок. Капризная девчонка, все прихоти которой должны удовлетворяться, не мытьем, так катаньем.
– Останься, Дэн.
– Нет. Мне пора. Пошутили и хватит.
– А знаешь что? – Лягушонок хихикает. – Я не отпущу тебя.
– Интересно, каким образом?
– А вот каким!..
Она копается в куче вещей, на которой сидит. Она может достать оттуда все, что угодно, вплоть до полицейского при исполнении, но почему-то вынимает пистолет. Не «Глок», другой, но от этого он не перестает быть пистолетом. Признаться, я не ожидал от нее такой прыти, к тому же пушка явно тяжела для Лягушонка, это – не ее пушка, наверняка где-то украденная; если она украла паспорт, то почему бы не украсть и пушку?
– И что дальше? – устало спрашиваю я.
– Посмотрим.
Посмотрим. Посмотрим вместе, как какое-нибудь заштатное кинцо.
«Мизери», вот что приходит мне на ум.
Пистолетное дуло слишком близко, чтобы вот так, навскидку, я вспомнил имя режиссера, но книжный первоисточник не забудешь ни при каком раскладе: Стивен Кинг, кто же еще, расхожий сюжет о талантах и поклонниках в подарочной упаковке забойного триллера. Поклонники не всегда благо, об эту дармовую шоколадку можно обломать не только зубы, этой мышеловке случается так защемить хвост, что не обрадуешься.
– Он настоящий.
– Да что ты говоришь! И откуда же ты его взяла?
– Я еще не сказала тебе? Мой мудак папашка – полицейский комиссар. Как тебе такой поворот событий?
– Хреновый поворот.
Это и правда хреновый поворот, самый хреновый из всех хреновых. Оказаться в чужой стране, с сомнительными документами, да еще под дулом пистолета, который держит в руках пятнадцатилетняя психопатка. И я вовсе не уверен, что она им не воспользуется.
– …Вот и я думаю, что хреновый. Для тебя, во всяком случае.
– Неужели выстрелишь? – с сомнением спрашиваю я.
– Выстрелю. Если ты не прекратишь нудить и не будешь паинькой.
– А если я не прекращу нудить? И не буду паинькой?
– Тогда я выстрелю. Пау-пау-пау, – соплячка округляет рот. – И ты превращаешься в труп.
– И как же ты объяснишь все матери?
– Писаке? А ничего не буду объяснять.
– А мудаку папаше?
– С ним проблем не будет. Скажу, что применила оружие в целях самообороны. Что ты грязно приставал ко мне. Что я только защищалась.
– И он поверит?
– Даже если не поверит, то сделает вид, что поверил. Не станет же он заводить дело на свою родную дочь!
– Значит, у меня нет выхода?
– Выход только один: будь паинькой, Дэн. Будь моим сладким дружком.
– И когда же я смогу уйти?
– Когда я захочу.
На щеках соплячки играет румянец, виски покрыты мелкими бисеринками пота, волосы увлажнились, веки потяжелели, даже губы очистились от герпеса. Вся фигура ее укрупняется, становится почти монументальной. Подобные ракурсы я не раз описывал в своей рубрике «3,14здатое кино», а на смену плохим парням иногда приходят плохие девчонки. Этот вариант я как-то не учел.
– Знаешь, что я тебе скажу, соплячка?
– Валяй, говори.
– Пошла ты!..
«Пошла ты» на фоне белого с вышитыми якорями халата смотрится нелепо, почти водевильно, я мог бы переодеться в свои шмотки сразу, еще в ванной, почему я не сделал этого? Соплячка со своими россказнями об амстердамском секс-театрике – она во всем виновата, она подействовала на меня расслабляюще.
– Я собираюсь уйти. Прямо сейчас.
– Никуда ты не уйдешь.
– Уйду.
– Нет.
– Уйду, и ты меня не остановишь.
– Не нарывайся, Дэн. Ты не знаешь меня.
– Но и ты меня не знаешь.
Нас разделяет метра полтора, не больше, все из-за хлама, которым забита комната Лягушонка, свободного пространства здесь маловато.
– Ты не знаешь меня еще больше, Дэн. И моего мудака папашу. Он злой полицейский. Очень злой. Воткнуть кому-то челюсть в затылок для него не фиг делать. Он ни с кем не миндальничает, ни с кем не церемонится. Писака с ее предыдущими мужьями… Теми, которых она отправила на тот свет… Писака по сравнению с ним просто ангел.
– Значит, ты не единственная психопатка в семье? – Смотреть на Лягушонка не получается, получается смотреть лишь в зрачок пистолетного дула.
– Бинго! – веселится соплячка. – Я – не единственная. Хотя и самая крутая.
– Сейчас проверим твою крутизну, – я придвигаюсь к соплячке сантиметров на десять.
– И проверь!
– И проверю.
– И проверь!..
Все происходит почти мгновенно и уж точно синхронно: я бросаюсь на соплячку, а соплячка спускает курок. Я слышу сухой одинокий щелчок, за которым, впрочем, не следует выстрела. Пистолет дал осечку, если вообще был заряжен. Но теперь уже неважно, заряжен он или нет – соплячка прямо подо мной, прижать ее тщедушное тельце к куче барахла оказалось делом секунды. И… я не знаю, что делать дальше. Мы слишком далеко зашли, чтобы обратить все в шутку. Я слишком далеко зашел. И до сих пор иду. По мелководью, по мокрому песку, проваливаясь по щиколотку в разложившиеся водоросли, до чего же отвратителен запах, идущий от Лягушонка!.. И сама Лягушонок – редкостная мразь, склизкое, пакостное существо, приносящее окружающим лишнюю боль и хлопоты. Анна Брейнсдофер-Пайпер – чудесная женщина, ангел небесный, но вынуждена страдать из-за этой твари. Каждый день рядом с Лягушонком приносит ей страдания, я почти уверен в этом.
– Отпусти меня, – полузадушенным голосом говорит Лягушонок.
– И не подумаю.
– Отпусти! Иначе тебе не поздоровится.
– Ты угрожаешь мне? – я наваливаюсь на лягушонка с еще большей силой. – Мне? Своему сладкому дружку? Своему Дэну?
– Никакой ты не Дэн. Я пошутила. Это была шутка. Пусти.
– Шутки кончились. Знаешь, что я сейчас сделаю?
– Что? – Она находит в себе силы задать вопрос. Лучше бы она промолчала.
– Я убью тебя. Вот что.
Стоит мне произнести это… Стоит только произнести, как завалы из гниющих водорослей отступают, остается лишь песок. Не мокрый – ослепительно белый: каждая песчинка совершенна, абсолютна, она изящно просачивается сквозь пальцы вместе с миллионом других песчинок – море совсем рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65