Я окинул взглядом ее платье.
— Боюсь, я не совсем так одет, как нужно для формального обеда. Ее губы раскрылись, обнажив мелкие, ровные, слегка стиснутые зубы.
— Это не имеет никакого значения, особенно там, куда мы едем. Если мне будет позволено выбрать место по моему вкусу. Можно, Шелл?
— Конечно. Назовите его — и мы туда поедем. — Я вошел вслед за ней в квартиру и сел в золотистое кресло слева от двери.
На странно мерцающем черном столе в левой части комнаты в высоких хрустальных бокалах, стоявших на чеканном серебряном подносе, был приготовлен напиток — зеленоватая, прозрачная жидкость.
Она взяла поднос и поднесла его мне. Я взял один из бокалов, и она сказала:
— Хорошо, что вы вовремя. У меня уже все было готово.
Она взяла второй бокал, поставила поднос обратно на стол и повернулась ко мне, держа бокал в правой руке над головой.
— Я надела это платье только потому, что мне кажется, оно мне идет. Хорошо я выгляжу?
— Очень хорошо, Сара. Не только хорошо, но даже опасно.
— Правда? — Ей это понравилось. Она стиснула зубы, улыбнувшись, и искоса посмотрела на меня сквозь завесу ресниц — явно позируя, — похожая на сирену из Эдгара По или на стихи Бодлера. Должен сознаться, — она меня немного отталкивала, но в то же время, каким-то странным, почти гипнотическим образом, пленяла.
— Попробуйте напиток, — сказала она.
Я отпил глоток. Теплая, странная, как будто с дымком, жидкость, напоминающая лакрицу и амброзию, проникла в горло: «вкусно».
— Откуда это у вас, Сара?
— Это не анисовая настойка; это настоящий абсент, Шелл.
— Я и то удивлялся. Здесь его не найдешь. Это наркотик, теперь он запрещен законом. — Глядя на нее, я добавил: — Насколько я понимаю, это действует возбуждающе — в определенном смысле.
— Но это вкусно, ведь правда? Один мой друг контрабандой привез одну бутылку из Испании. Специально для меня. Она у меня уже почти два года.
Я поднял брови, и она мягко сказала:
— Я угощаю только избранных, Шелл, и то в особых случаях. Я молча смотрел на нее, чувствуя себя польщенным.
Потом я оглядел комнату, по-настоящему заметив ее впервые. Она поразила меня, как крепкий пунш, и я понял, что никогда ее не забуду, — даже если никогда больше сюда не приду.
— Мне нравится ваша комната, Сара. Она необычна, но мне нравится.
— Я надеялась, что вам понравится. Но нравится она другим или нет, — она полностью моя. Я не вычитала ее из книжки.
Пожалуй, это была самая лучшая характеристика. Сказать, что комната выдержана в современном духе, было бы неточно; в ней не было ничего и провинциального; она не была в стиле Людовика XV или в каком-либо другом подобном же стиле. Она была именно комнатой Сары.
Я сидел в глубоком золотистом кресле слева от двери. Кресло было немного отодвинуто от стены и имело резкий наклон по направлению к правой части комнаты. Стол, как я заметил, имел форму параллелограмма. Толстый ковер, черный, как волосы Сары, простерся от стены к стене. И кроме этого в комнате была еще одна вещь — я не оговорился, именно одна, — огромный диван: угловатый, причудливый, — такого я никогда нигде не видел. Он помещался почти в центре комнаты, между правой стеной и левой, спинкой ко мне и к двери. Длинные подлокотники, напоминающие прямоугольные треугольники, простирались, подобно черным крыльям, параллельно дальней стене. Диван был черного цвета, подстать ковру, а на нем — две молочно-белых толстых подушки. Перед диваном, на черном ковре, полузарыв блестящие когти в густой ворс, распростерлась шкура белого медведя.
У правой стены ничего не было: ни мебели, ни светильника, — ничего. Да это было и ненужно. Наклонные, устремляющиеся по диагонали линии кресла, стола и медвежьей шкуры создавали впечатление движения, требующего пространства, пустоты в правой части комнаты. Комната была залита мягким светом, исходящим из раскрытых под потолком ламп.
Комната представляла собой как бы серию потрясений, которые выливались в одно — самое странное, самое сильное ощущение шока; все линии в комнате направляли взгляд именно к этой вещи: к картине.
Она помещалась на стене прямо против дивана и над медвежьей шкурой. Она была огромная — около восьми футов высотой и шести футов шириной, занимая пространство от низкого потолка почти до пола. Она была написана маслом, густыми, тяжелыми мазками и пятнами, и все же
по-настоящему ее нельзя было назвать картиной. Казалось, это фрагмент, вырванный из кошмарного сновидения; крик, схваченный и запечатленный в красках.
Она полностью господствовала в комнате, наполняла ее, делала все остальное незначительным. Сначала мне показалось, будто она почти вся выполнена в красных тонах, среди которых кричащие всплески и полосы малинового цвета выглядели, как зияющие раны; но затем я различил зеленые спирали, интенсивные желтые блики и пятна глухого черного цвета. Почти по всему верху тянулась черная полоса. Во всем этом было что-то безумное, смысл был непонятен. Но во всем чувствовался некий ритм, некая жизнь.
Такой была эта комната. Я не мог бы жить в ней, но она меня завораживала. Это была несомненно комната Сары.
Сара сказала:
— Уделите же немного внимания и мне. Я усмехнулся, глядя на нее:
— Я любовался комнатой. Она очень странная; я никогда не видел ничего похожего на нее.
— А что вы думаете об этом полотне? Нравится?
— Не знаю. Откуда вы его взяли?
— Я не взяла его. Это мое; это я написала. Я взглянул на нее с новым интересом:
— Не знал, что вы художница.
— Я не художница. Но тем не менее это мое произведение. Мне хотелось его написать. Понимаете, это ведь не картина, по-настоящему. Она не модернистская, она — никакая. — Она подошла ко мне и взяла меня за руку. — Ну, что же? По-вашему, это тоже действует возбуждающе?
Я встал, она подвела меня к дивану и усадила на него. Диван был удивительно удобный. Только сейчас я заметил, что правая задняя лапа медведя прижата нижней частью дивана, — как будто медведь попал в капкан. Сара подошла к картине и, потянув за тонкий шнур, висевший сбоку, включила небольшой настенный светильник у верхнего правого угла картины. Потом она села на диван рядом со мной.
Сидя перед этим полотном, я испытывал странное, жуткое, почти неодолимое чувство. Я пил маленькими глотками абсент, вдыхая его аромат, и созерцал сочетания красок.
— Как, по-вашему, я ее назвала? — спросила она. Я покачал головой, не отводя глаз от картины.
— В сущности, у нее нет названия. Автопортрет, может быть.
— Почему?
— Потому что, как мне кажется, стоило мне начать ее, и она стала складываться сама собой. Она как будто растет. Всякий раз, когда со мной что-нибудь случается или когда у меня возникает желание над ней поработать, я что-нибудь в нее добавляю. Она еще не закончена; да и никогда
не будет кончена. — Она посмотрела на меня как будто сквозь какую-то дымку, как бы издалека. — Знаете, я начала ее, когда мне было восемнадцать. Вот уже почти пять лет, как я валяю дурака. — Она оглянулась на картину и сказала: — В общем, что-то в ней жуткое, правда? Такая картина и не должна никак называться.
Глаза ее снова заблестели, и она сказала:
— Однако не слишком ли мы серьезны? Может быть, я добавлю еще мазок-другой, когда вы привезете меня домой сегодня вечером. Что-нибудь символическое.
— И на что это будет похоже?
Она засмеялась и искоса посмотрела на меня:
— Откуда же я знаю? Вы еще не привезли меня домой. И никогда не привезете, если мы сейчас не поедем.
Я прикончил свой абсент и отдал ей бокал. Внутри у меня было тепло от напитка.
Место, выбранное ею, находилось на Ла Бри, и когда я поставил кадиллак на стоянку, было уже почти половина девятого. Это было маленькое здание совсем близко от шоссе, рядом с Бэнгор-стрйт, с неоновой вывеской на фасаде — «Местечко». Сара сжала мою руку, и мы вошли.
Это было уютное, интимное местечко, и ни одной знакомой души. Похоже было, что это прибежище для алкоголиков, нимфоманов и вообще всяких маньяков.
Сара, казалось, знает здесь решительно всех. Мужчины в смокингах, молодые люди в спортивных рубашках, девушки в формальных вечерних платьях и молодые женщины в носочках — все приветствовали ее, и она называла большинство уменьшительными именами. В глубине ансамбль из пяти инструментов исполнял тихую музыку.
Мы нашли столик для двоих, к счастью, оставшийся незанятым, в одном из наиболее спокойных уголков, и я сказал:
— Кажется, вы здесь как дома.
— Да. Это мое любимое место. — Она улыбнулась: — Здесь встречаешь много интересных людей.
Я оглянулся.
— Охотно верю.
За соседним столиком сидели двое — высокий блондин и низенький брюнет. Последний, прикрыв ладонью руку блондина, слегка похлопывал по ней и что-то горячо говорил в ухо своего собеседника. Тот слушал, явно скучая. Черноволосый наклонился и нежно поцеловал блондина в щеку.
Я обернулся к Саре. Она все видела и в то же время следила за мной с затаенной улыбкой, но на лбу ее появились хмурые морщинки. Я сказал:
— Некоторым парням во всем везет. Она откинула голову и засмеялась.
— Спасибо, Шелл, — сказала она с улыбкой. — Я боялась, что вы полезете на стенку.
— Не полезу.
Она насмешливо сморщила нос, протянула руку и похлопала меня по руке.
Я сказал:
— А теперь поцелуйте меня в щеку.
Она ничего не ответила, только искоса взглянула на меня зелеными глазами, не отнимая своей руки. Губы ее были сомкнуты, но слегка, чуть заметно, вздрагивали. Я живо представил себе ее стиснутые зубы в той странной улыбке, которая поразила меня, когда я был у Драгуна.
Я сказал:
— Вы престранное существо, Сара. Она посмотрела на скатерть.
— Возможно.
— Вчера вечером, например. Почему вы вонзили мне в шею ваши длинные, красивые ногти?
На лице ее появилась странная улыбка, и она сказала:
— Мне просто захотелось, — совершенно спокойно, как будто речь зашла о заурядном факте.
— Вы всегда делаете то, что вам хочется? Она чуть-чуть усмехнулась:
— Почти всегда.
Я не заметил, как подошел официант. Он рявкнул мне в ухо:
— Что вам будет угодно, детки? Я посмотрел на Сару.
— Что вам будет угодно, детка?
— Выбор невелик — бифштекс или креветки. Выбирайте на свой вкус. Ничего другого здесь не подают.
— Ничего другого? Она кивнула.
— Тогда бифштекс.
— Два бифштекса. Мне полусырой.
Когда нам подали красные, полусырые бифштексы, я сказал:
— О том, что было вчера, Сара. Перед тем, как меня втолкнули в кабинет, вы там все время были, да?
Она пожевала кусочек бифштекса и кивнула.
— Это не было в некотором роде... ну, отвратительно?
— Не совсем то слово. Я была там, когда это началось, и оставалась, пока все не кончилось. Конечно, мне это не понравилось, но и в ужас я не пришла; и уйти не хотела. Вам это понятно?
— Может быть. Я не уверен.
— Послушайте, Шелл. Я не ангел; я плохая. Меня называли безнравственной и порочной, и, может быть, не зря. Но я не стараюсь никого обманывать. — Она засмеялась, как ребенок, застигнутый над банкой с
вареньем: —А иногда со мной страшно весело и забавно. — Она понизила голос и прошептала сквозь зубы: — Весело и забавно.
— Послушайте, вы, сирена, — сказал я. — Я привез вас сюда, чтобы поиграть с вами в викторину. Понятно?
Она надула губки.
— Знаю я вашу викторину. Мне почти жаль. Ну ладно. Спрашивайте, Шелл. А я доем бифштекс, пока он не остыл. — Я наблюдал за ней в то время, как она трудилась над бифштексом; потом она подняла на меня глаза и сказала: — Я вас поймаю, мистер Шелл Скотт. Честно предупреждаю.
Мы подкусывали друг друга, затрагивая любые темы, кроме погоды, и когда с бифштексом было покончено и их сменили напитки, я сказал:
— Значит, вам известно, какую шутку Зэркл и Брукс сыграли с вашим братом?
Она кивнула.
— Не думаю, чтобы Зэркл что-нибудь утаил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26