Теперь, вспоминая этот полный яда обмен репликами, я счел его еще более загадочным. Что, спрашивается, делал Ферт на заседании комитета, в который он не входил и где явно не пользовался влиянием?
* * *
Мои мысли перебил звонок телефона. Я пошел взять трубку в гостиную. Звонил жокей Джим Эндерс выразить сочувствие коллеге. Он сказал, что три-четыре года назад сам был лишен права езды и прекрасно помнил, что тогда пережил.
— Спасибо, Джим, что позвонил.
— Не за что, старина. Надо держаться заодно! Как все прошло?
— Паршиво. Они не слушали ни меня, ни Крэнфилда. Они заранее решили, что мы кругом виноваты.
Джим усмехнулся:
— Неудивительно. Знаешь, что случилось тогда со мной?
— Нет, а что?
— Когда мне решили вернуть мою лицензию, они назначили заседание комитета на вторник, а потом по каким-то причинам решили отложить на четверг. Являюсь я туда в четверг днем, они начинают что-то мямлить, тянуть резину, учат, как себя вести в будущем, а потом, подержав меня в напряжении, сообщают, что я снова могу выступать. Тогда я решил захватить с собой «Скаковой календарь», чтобы быть в курсе всех последних событий, а он, как известно, выходит по четвергам в двенадцать часов, обрати внимание — в двенадцать! Открываю я его, и первое, что бросается мне в глаза, — это сообщение о том, что я восстановлен в своих правах. Неплохо, да?! Результат разбирательства опубликован за несколько часов до его начала!
— Чудеса, и только, — сказал я.
— Но это так! Причем, учти, мне возвращали лицензию, не отбирали! И все равно решили все загодя. Никак не могу понять, зачем им было созывать то второе заседание — это же чистая трата времени, старина!
— Фантастика, — отозвался я, хотя, откровенно говоря, после того как я сам побывал на заседании Дисциплинарного комитета, эта история показалась мне вполне правдоподобной.
— Когда они собираются вернуть тебе лицензию? — спросил Джим.
— Они не сказали.
— И даже не сообщили, когда можно подать апелляцию?
— Нет.
Джим произнес одно очень грубое слово.
— Учти, старина, очень важно выбрать правильный момент, когда подавать прошение о помиловании.
— То есть?
— Я подал свое заявление ровно в тот день, когда имел право это сделать, но выяснилось, что стюард, который был уполномочен решать такие дела, отправился в путешествие на Мадейру и мне пришлось ждать его возвращения.
Глава 2
Когда к полудню лошади вернулись со второй тренировки, на лестнице послышались шаги, и ко мне ввалился мой кузен Тони, пачкая мой ковер навозом и соломой. Собственно, жил я в его конюшне, а не у Крэнфилда. У него были тридцать две лошади в тридцати боксах, один дом, одна жена, четверо детей и превышение кредита в банке. На подходе имелись еще десять боксов и один ребенок, а денежный дефицит принимал угрожающие размеры. Я жил один в квартирке, выходящей на конюшенный двор, и скакал на всех лошадях, которых мне предлагали. Все было в норме. И за три года, что я жил здесь, даже вполне успешно. Но моя дисквалификация означала, что Тони и прочие владельцы лошадей должны искать себе другого жокея.
Он мрачно плюхнулся в кресло зеленого бархата.
— Ты в порядке?
— В порядке, — сказал я.
— Ради бога, налей что-нибудь выпить.
Я налил ему щедрую порцию виски в низкий стаканчик.
— Лед положить?
— Не надо.
Я вручил ему стакан, и он начал расправляться с виски и приходить в себя.
Наши матери были валлийками и сестрами. Моя вышла замуж за местного молодого человека, и из меня получился настоящий кельт — невысокий, смуглый, компактный. Моя тетка завела роман с гигантом блондином (шести футов четырех дюймов роста) из Вайоминга, который передал сыну Тони свои физические данные в полном объеме, а интеллект — в половинном. Демобилизовавшись из ВВС США, отец Тони стал работником на ранчо, а вовсе не его владельцем, как он давал понять родственникам жены. Он был убежден, что его сыну гораздо больше поможет в жизни умение хорошо ездить верхом, чем вся эта сомнительная книжная премудрость.
Неудивительно, что Тони с удовольствием прогуливал школьные занятия и никогда не пожалел об этом. Впервые я встретил его, когда ему было уже двадцать пять и он после смерти отца привез безутешную мать-вдову обратно в Уэльс. За семь последующих лет он успел приобрести английскую жену, полуанглийский акцент, неплохое знание английской скаковой жизни, работу помощника тренера, а затем собственную конюшню. А попутно и неутолимую английскую жажду: страсть к хорошему шотландскому виски.
— Ну и что ты теперь собираешься делать? — осведомился он, глядя в стакан на сильно уменьшившийся запас виски.
— Еще не решил.
— Вернешься домой?
— Вряд ли. Я слишком далеко заехал.
Он чуть поднял голову и с улыбкой оглядел комнату. Простые белые стены, толстый коричневый ковер, бархатные кресла разных оттенков зеленого, тяжелые оранжево-розовые полосатые шторы из дорогой ткани.
— Это точно, — согласился он. — Далековато для мальчишки с валлийской фермы.
— Да и ты, между прочим, давненько не бывал в своей прерии.
Он покачал головой:
— Я все-таки сохранил корни. А ты их утратил.
Проницательный человек мой кузен! Редкое сочетание наблюдательности и соломы в волосах. Он был прав! Я вытряхнул солому из своей шевелюры. Мы прекрасно ладили друг с другом.
— Мне хотелось бы поговорить с кем-то, кто присутствовал на предыдущем разборе, — коротко сказал я.
— А я думал, тебе хотелось бы поскорее забыть об этом, — отозвался он. — Что толку обмениваться грустными воспоминаниями.
Я засмеялся, а в моем теперешнем состоянии это уже было кое-что!
— Дело не в обмене обидами, — сказал я. — Просто мне хочется понять, насколько типично вчерашнее заседание для подобных разборов. Я говорю о формальной стороне процедуры. Другой вопрос, что все доказательства сфабрикованы.
— Ах вот, значит, о чем ты бормотал на обратном пути вчера. Вот к чему относились те несколько фраз, что слегка разбавили твое молчание.
— Именно, — сказал я. — Они не поверили ни единому нашему слову.
— Так кто и что сфабриковал?
— Я и сам бы хотел узнать ответ.
Он протянул мне опустевший стакан, и я подлил еще виски.
— Ты серьезно?
— Вполне. Из пункта А — мое утверждение, что я ехал на победу, — мы прибываем в пункт в — убеждение стюардов, что я умышленно отдал скачку. По пути мне встречаются три-четыре маленькие птички, которые щебечут откровенную ложь.
— В руинах что-то шевелится! — сказал Тони.
— В руинах?
— Да, в руинах, что остались от тебя.
— А!
— Тебе следует больше пить, — посоветовал Тони — Сделай над собой усилие. Начни прямо сейчас.
— Я подумаю.
— Подумай! — Тони встал с кресла. — Пора домой. Пора кормить маленьких птенчиков, раскрывших клювики в ожидании червячков.
— Сегодня у вас на ленч червячки?
— Бог его знает. Поппи сказала, чтобы ты приходил, если есть настроение.
Я отрицательно покачал головой.
— Тебе же надо питаться! — воскликнул Тони.
— Надо.
Тони изучающе посмотрел на меня.
— Мне кажется, — наконец произнес он, — что ты выкарабкаешься. — Он поставил на стол пустой стакан. — Учти, если что, мы рядом. Накормим, напоим, пообщаемся. Позовем танцовщиц и все такое прочее.
Я кивнул в знак благодарности, и он загрохотал вниз по лестнице. Тони ни словом не обмолвился о лошадях, скачках, а главное, о жокеях, которых ему придется использовать вместо меня. Он не сказал, что, оставаясь в этой квартире, я создаю для него определенные сложности.
Я не знал, как поступить. Это был мой дом. Мой единственный дом. Обставленный, перестроенный, декорированный по моему плану. Мне здесь нравилось и страшно не хотелось никуда переезжать.
Я зашел в спальню.
Кровать двуспальная, но подушка одна.
На комоде в серебряной рамке фотография Розалинды. Мы были женаты два года и собирались провести традиционный уик-энд с ее родителями. В субботу я скакал пять раз на ипподроме «Маркет Рейсен», и в конце скачек в комнату, где взвешивались жокеи, вошел полицейский и спокойно сообщил, что мой тесть ехал в машине в гости к друзьям, не рассчитал дистанции при обгоне на мокром шоссе и столкнулся со встречным грузовиком. Он, а также его жена и дочь сразу же скончались.
Это случилось четыре года назад. Иногда — и весьма часто! — я не мог вспомнить голос Розалинды. Иногда же мне казалось, что она в соседней комнате.
Сейчас мне очень хотелось, чтобы Розалинда была рядом. Мне не хватало ее бурного темперамента и пылкой преданности. Мне хотелось рассказать ей о случившемся, пожаловаться на несправедливость, услышать слова утешения. Ох уж это расследование!
* * *
Первым свидетелем лорда Гоуэри стал жокей, оставшийся в «Лимонадном кубке» третьим в двух-трех корпусах сзади от Урона. Двадцатилетний круглолицый Чарли Уэст обладал неплохими задатками, не соединявшимися, однако, с самодисциплиной. Он был слишком высокого мнения о себе и считал, что соблюдать правила должны все, кроме него самого.
Внушительные интерьеры жокей-клуба на Портман-сквер и вся атмосфера расследования, похоже, произвели на него сильное впечатление. Он неуверенно вошел и застыл там, где ему было велено находиться, — у края стола стюардов, слева от них и, значит, справа от нас. Он смотрел в стол и за все время поднял глаза раз или два. Он так и не взглянул ни на Крэнфилда, ни на меня.
Гоуэри спросил его, помнит ли он, как складывалась скачка.
— Да, сэр, — прошелестел он.
— Говорите громче, — раздраженно бросил Гоуэри.
Стенографист встал со своего места и передвинул микрофон поближе к Чарли Уэсту. Тот откашлялся.
— Что же произошло во время скачки?
— Видите ли, сэр... Рассказать все сначала?
— Нет нужды вдаваться в незначительные детали, Уэст, — нетерпеливо возразил Гоуэри. — Расскажите нам только о том, что случилось на дальней стороне, на втором круге.
— Понятно, сэр... Значит, Келли... Точнее, Хьюз, сэр... Так вот Хьюз, сэр... В общем, он...
— Уэст, говорите по существу. — Голос Гоуэри резал, как бритва.
Шея Уэста побагровела. Он судорожно сглотнул:
— Там, на дальней стороне, где не видно трибун, на какое-то время, буквально на несколько секунд... В общем, сэр, Хьюз сильно взял на себя...
— Что он сказал при этом, Уэст?
— Он сказал, сэр: «О'кей, притормозим, ребята!»
Несмотря на то, что в комнате стояла такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, и все прекрасно слышали слова Уэста, лорд Гоуэри с нажимом сказал:
— Будьте добры повторить ваши слова еще раз, Уэст.
— Сэр, Хьюз сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»
— Что, по-вашему, это означало, Уэст?
— Ну, вроде как он не очень старался, сэр... Не очень старался выиграть. Он всегда говорит это, когда берет на себя.
— Всегда?
— Ну, иногда...
Наступило молчание. Затем Гоуэри сказал официальным тоном:
— Мистер Крэнфилд... Хьюз... Можете задать свидетелю вопросы.
Я медленно встал с кресла.
— Утверждаете ли вы на полном серьезе, — с горечью осведомился я, — что в розыгрыше «Лимонадного кубка» я взял на себя Урона и сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»?
Уэст кивнул. Он сильно вспотел.
— Пожалуйста, отвечайте словами, — попросил я.
— Да, вы это сказали.
— Я ничего не говорил.
— Я сам слышал.
— Этого не могло быть.
— Я хорошо слышал.
Я замолчал. Я просто не знал, что еще можно сказать. Это походило на какую-то детскую игру: сказал — не сказал — сказал — не сказал.
Я сел. Стюарды и прочие официальные представители, сидевшие за ними, смотрели на меня. Я видел, что они все до одного поверили Уэсту.
— Скажите, Хьюз, вы действительно употребляете эту фразу? — Голос Гоуэри был едким, словно серная кислота.
— Нет, сэр.
— Вы никогда не произносили ничего подобного?
— По крайней мере, в розыгрыше «Лимонадного кубка» не произносил, сэр.
— Я хочу знать, Хьюз, вы никогда не произносили ничего подобного?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
* * *
Мои мысли перебил звонок телефона. Я пошел взять трубку в гостиную. Звонил жокей Джим Эндерс выразить сочувствие коллеге. Он сказал, что три-четыре года назад сам был лишен права езды и прекрасно помнил, что тогда пережил.
— Спасибо, Джим, что позвонил.
— Не за что, старина. Надо держаться заодно! Как все прошло?
— Паршиво. Они не слушали ни меня, ни Крэнфилда. Они заранее решили, что мы кругом виноваты.
Джим усмехнулся:
— Неудивительно. Знаешь, что случилось тогда со мной?
— Нет, а что?
— Когда мне решили вернуть мою лицензию, они назначили заседание комитета на вторник, а потом по каким-то причинам решили отложить на четверг. Являюсь я туда в четверг днем, они начинают что-то мямлить, тянуть резину, учат, как себя вести в будущем, а потом, подержав меня в напряжении, сообщают, что я снова могу выступать. Тогда я решил захватить с собой «Скаковой календарь», чтобы быть в курсе всех последних событий, а он, как известно, выходит по четвергам в двенадцать часов, обрати внимание — в двенадцать! Открываю я его, и первое, что бросается мне в глаза, — это сообщение о том, что я восстановлен в своих правах. Неплохо, да?! Результат разбирательства опубликован за несколько часов до его начала!
— Чудеса, и только, — сказал я.
— Но это так! Причем, учти, мне возвращали лицензию, не отбирали! И все равно решили все загодя. Никак не могу понять, зачем им было созывать то второе заседание — это же чистая трата времени, старина!
— Фантастика, — отозвался я, хотя, откровенно говоря, после того как я сам побывал на заседании Дисциплинарного комитета, эта история показалась мне вполне правдоподобной.
— Когда они собираются вернуть тебе лицензию? — спросил Джим.
— Они не сказали.
— И даже не сообщили, когда можно подать апелляцию?
— Нет.
Джим произнес одно очень грубое слово.
— Учти, старина, очень важно выбрать правильный момент, когда подавать прошение о помиловании.
— То есть?
— Я подал свое заявление ровно в тот день, когда имел право это сделать, но выяснилось, что стюард, который был уполномочен решать такие дела, отправился в путешествие на Мадейру и мне пришлось ждать его возвращения.
Глава 2
Когда к полудню лошади вернулись со второй тренировки, на лестнице послышались шаги, и ко мне ввалился мой кузен Тони, пачкая мой ковер навозом и соломой. Собственно, жил я в его конюшне, а не у Крэнфилда. У него были тридцать две лошади в тридцати боксах, один дом, одна жена, четверо детей и превышение кредита в банке. На подходе имелись еще десять боксов и один ребенок, а денежный дефицит принимал угрожающие размеры. Я жил один в квартирке, выходящей на конюшенный двор, и скакал на всех лошадях, которых мне предлагали. Все было в норме. И за три года, что я жил здесь, даже вполне успешно. Но моя дисквалификация означала, что Тони и прочие владельцы лошадей должны искать себе другого жокея.
Он мрачно плюхнулся в кресло зеленого бархата.
— Ты в порядке?
— В порядке, — сказал я.
— Ради бога, налей что-нибудь выпить.
Я налил ему щедрую порцию виски в низкий стаканчик.
— Лед положить?
— Не надо.
Я вручил ему стакан, и он начал расправляться с виски и приходить в себя.
Наши матери были валлийками и сестрами. Моя вышла замуж за местного молодого человека, и из меня получился настоящий кельт — невысокий, смуглый, компактный. Моя тетка завела роман с гигантом блондином (шести футов четырех дюймов роста) из Вайоминга, который передал сыну Тони свои физические данные в полном объеме, а интеллект — в половинном. Демобилизовавшись из ВВС США, отец Тони стал работником на ранчо, а вовсе не его владельцем, как он давал понять родственникам жены. Он был убежден, что его сыну гораздо больше поможет в жизни умение хорошо ездить верхом, чем вся эта сомнительная книжная премудрость.
Неудивительно, что Тони с удовольствием прогуливал школьные занятия и никогда не пожалел об этом. Впервые я встретил его, когда ему было уже двадцать пять и он после смерти отца привез безутешную мать-вдову обратно в Уэльс. За семь последующих лет он успел приобрести английскую жену, полуанглийский акцент, неплохое знание английской скаковой жизни, работу помощника тренера, а затем собственную конюшню. А попутно и неутолимую английскую жажду: страсть к хорошему шотландскому виски.
— Ну и что ты теперь собираешься делать? — осведомился он, глядя в стакан на сильно уменьшившийся запас виски.
— Еще не решил.
— Вернешься домой?
— Вряд ли. Я слишком далеко заехал.
Он чуть поднял голову и с улыбкой оглядел комнату. Простые белые стены, толстый коричневый ковер, бархатные кресла разных оттенков зеленого, тяжелые оранжево-розовые полосатые шторы из дорогой ткани.
— Это точно, — согласился он. — Далековато для мальчишки с валлийской фермы.
— Да и ты, между прочим, давненько не бывал в своей прерии.
Он покачал головой:
— Я все-таки сохранил корни. А ты их утратил.
Проницательный человек мой кузен! Редкое сочетание наблюдательности и соломы в волосах. Он был прав! Я вытряхнул солому из своей шевелюры. Мы прекрасно ладили друг с другом.
— Мне хотелось бы поговорить с кем-то, кто присутствовал на предыдущем разборе, — коротко сказал я.
— А я думал, тебе хотелось бы поскорее забыть об этом, — отозвался он. — Что толку обмениваться грустными воспоминаниями.
Я засмеялся, а в моем теперешнем состоянии это уже было кое-что!
— Дело не в обмене обидами, — сказал я. — Просто мне хочется понять, насколько типично вчерашнее заседание для подобных разборов. Я говорю о формальной стороне процедуры. Другой вопрос, что все доказательства сфабрикованы.
— Ах вот, значит, о чем ты бормотал на обратном пути вчера. Вот к чему относились те несколько фраз, что слегка разбавили твое молчание.
— Именно, — сказал я. — Они не поверили ни единому нашему слову.
— Так кто и что сфабриковал?
— Я и сам бы хотел узнать ответ.
Он протянул мне опустевший стакан, и я подлил еще виски.
— Ты серьезно?
— Вполне. Из пункта А — мое утверждение, что я ехал на победу, — мы прибываем в пункт в — убеждение стюардов, что я умышленно отдал скачку. По пути мне встречаются три-четыре маленькие птички, которые щебечут откровенную ложь.
— В руинах что-то шевелится! — сказал Тони.
— В руинах?
— Да, в руинах, что остались от тебя.
— А!
— Тебе следует больше пить, — посоветовал Тони — Сделай над собой усилие. Начни прямо сейчас.
— Я подумаю.
— Подумай! — Тони встал с кресла. — Пора домой. Пора кормить маленьких птенчиков, раскрывших клювики в ожидании червячков.
— Сегодня у вас на ленч червячки?
— Бог его знает. Поппи сказала, чтобы ты приходил, если есть настроение.
Я отрицательно покачал головой.
— Тебе же надо питаться! — воскликнул Тони.
— Надо.
Тони изучающе посмотрел на меня.
— Мне кажется, — наконец произнес он, — что ты выкарабкаешься. — Он поставил на стол пустой стакан. — Учти, если что, мы рядом. Накормим, напоим, пообщаемся. Позовем танцовщиц и все такое прочее.
Я кивнул в знак благодарности, и он загрохотал вниз по лестнице. Тони ни словом не обмолвился о лошадях, скачках, а главное, о жокеях, которых ему придется использовать вместо меня. Он не сказал, что, оставаясь в этой квартире, я создаю для него определенные сложности.
Я не знал, как поступить. Это был мой дом. Мой единственный дом. Обставленный, перестроенный, декорированный по моему плану. Мне здесь нравилось и страшно не хотелось никуда переезжать.
Я зашел в спальню.
Кровать двуспальная, но подушка одна.
На комоде в серебряной рамке фотография Розалинды. Мы были женаты два года и собирались провести традиционный уик-энд с ее родителями. В субботу я скакал пять раз на ипподроме «Маркет Рейсен», и в конце скачек в комнату, где взвешивались жокеи, вошел полицейский и спокойно сообщил, что мой тесть ехал в машине в гости к друзьям, не рассчитал дистанции при обгоне на мокром шоссе и столкнулся со встречным грузовиком. Он, а также его жена и дочь сразу же скончались.
Это случилось четыре года назад. Иногда — и весьма часто! — я не мог вспомнить голос Розалинды. Иногда же мне казалось, что она в соседней комнате.
Сейчас мне очень хотелось, чтобы Розалинда была рядом. Мне не хватало ее бурного темперамента и пылкой преданности. Мне хотелось рассказать ей о случившемся, пожаловаться на несправедливость, услышать слова утешения. Ох уж это расследование!
* * *
Первым свидетелем лорда Гоуэри стал жокей, оставшийся в «Лимонадном кубке» третьим в двух-трех корпусах сзади от Урона. Двадцатилетний круглолицый Чарли Уэст обладал неплохими задатками, не соединявшимися, однако, с самодисциплиной. Он был слишком высокого мнения о себе и считал, что соблюдать правила должны все, кроме него самого.
Внушительные интерьеры жокей-клуба на Портман-сквер и вся атмосфера расследования, похоже, произвели на него сильное впечатление. Он неуверенно вошел и застыл там, где ему было велено находиться, — у края стола стюардов, слева от них и, значит, справа от нас. Он смотрел в стол и за все время поднял глаза раз или два. Он так и не взглянул ни на Крэнфилда, ни на меня.
Гоуэри спросил его, помнит ли он, как складывалась скачка.
— Да, сэр, — прошелестел он.
— Говорите громче, — раздраженно бросил Гоуэри.
Стенографист встал со своего места и передвинул микрофон поближе к Чарли Уэсту. Тот откашлялся.
— Что же произошло во время скачки?
— Видите ли, сэр... Рассказать все сначала?
— Нет нужды вдаваться в незначительные детали, Уэст, — нетерпеливо возразил Гоуэри. — Расскажите нам только о том, что случилось на дальней стороне, на втором круге.
— Понятно, сэр... Значит, Келли... Точнее, Хьюз, сэр... Так вот Хьюз, сэр... В общем, он...
— Уэст, говорите по существу. — Голос Гоуэри резал, как бритва.
Шея Уэста побагровела. Он судорожно сглотнул:
— Там, на дальней стороне, где не видно трибун, на какое-то время, буквально на несколько секунд... В общем, сэр, Хьюз сильно взял на себя...
— Что он сказал при этом, Уэст?
— Он сказал, сэр: «О'кей, притормозим, ребята!»
Несмотря на то, что в комнате стояла такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, и все прекрасно слышали слова Уэста, лорд Гоуэри с нажимом сказал:
— Будьте добры повторить ваши слова еще раз, Уэст.
— Сэр, Хьюз сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»
— Что, по-вашему, это означало, Уэст?
— Ну, вроде как он не очень старался, сэр... Не очень старался выиграть. Он всегда говорит это, когда берет на себя.
— Всегда?
— Ну, иногда...
Наступило молчание. Затем Гоуэри сказал официальным тоном:
— Мистер Крэнфилд... Хьюз... Можете задать свидетелю вопросы.
Я медленно встал с кресла.
— Утверждаете ли вы на полном серьезе, — с горечью осведомился я, — что в розыгрыше «Лимонадного кубка» я взял на себя Урона и сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»?
Уэст кивнул. Он сильно вспотел.
— Пожалуйста, отвечайте словами, — попросил я.
— Да, вы это сказали.
— Я ничего не говорил.
— Я сам слышал.
— Этого не могло быть.
— Я хорошо слышал.
Я замолчал. Я просто не знал, что еще можно сказать. Это походило на какую-то детскую игру: сказал — не сказал — сказал — не сказал.
Я сел. Стюарды и прочие официальные представители, сидевшие за ними, смотрели на меня. Я видел, что они все до одного поверили Уэсту.
— Скажите, Хьюз, вы действительно употребляете эту фразу? — Голос Гоуэри был едким, словно серная кислота.
— Нет, сэр.
— Вы никогда не произносили ничего подобного?
— По крайней мере, в розыгрыше «Лимонадного кубка» не произносил, сэр.
— Я хочу знать, Хьюз, вы никогда не произносили ничего подобного?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32