Ее длинные густые волосы цвета опавших буковых листьев создавали драматический контраст с цветом штор. У нее была белая кожа, фантастические брови, глаза цвета янтаря, фотогеничные скулы и капризный рот.
Ей было девятнадцать, и она мне не нравилась.
— Доброе утро, — поздоровался я.
— У вас была открыта дверь.
— Дурная привычка. Пора мне с ней покончить.
Освободив бутылку из бумажной обертки, я поставил ее и два приземистых стаканчика на серебряный подносик, приз за победу на скачке, спонсором которой была какая-то кондитерская фирма. Подносик был симпатичный, весом тридцать четыре унции, испорченный, однако, надписью:
"К. Хьюзу, победителю стипль-чеза на приз фирмы по производству шоколада «Старс».
К тому же я никогда не ел шоколада — не мог себе позволить, чтобы не растолстеть.
Раскованным жестом она обвела комнату:
— Шикарная обстановочка!
Интересно, зачем это она ко мне пожаловала, подумал я, а вслух сказал:
— Хотите кофе?
— Кофе и каннабис!
— Вы ошиблись адресом.
— Какой вы колючий! — сказала она.
— Сущий кактус, — согласился я.
С полминуты она смотрела на меня в упор своими влажными глазами. Затем сказала:
— Насчет каннабиса это я так. Чтобы встряхнуть вас немножко.
— А!
— Вижу, что ничего не вышло. Зря старалась.
— Тогда просто кофе?
— Да.
Я пошел в кухню и взялся за кофейник. На кухне преобладали белые и коричневые цвета с добавлением желтого и медно-красного. Мне нравилась эта гамма. Цвета вообще действовали на меня так, как на других действует музыка. Я не очень любил музыку, а когда ее было слишком много, и вовсе выходил из себя. Особенно меня раздражало то, что исполнялось в ресторанах и самолетах. Я не держал в доме проигрыватель и вообще предпочитал тишину.
Она проследовала за мной из гостиной и стала оглядывать кухню с легким удивлением.
— Неужели все жокеи так живут?
— Естественно.
— Что-то не верится.
Она заглянула в буфет, обшитый сосной, откуда я доставал кофе.
— Вы сами себе готовите?
— Как правило.
— Любите изысканные кушанья — например, шашлык? — В голосе чуть скрытая насмешка.
— Нет, бифштексы.
Я налил дымящийся кофе в чашки и предложил Роберте сливки и сахар. Она отказалась от сахара, но сливки налила щедро. Затем она уселась на желтую табуретку. Ее медные волосы хорошо смотрелись и в кухне.
— Вы, похоже, неплохо ее переносите, — сказала Роберта.
— Кого?
— Дисквалификацию.
Я промолчал.
— Кактус, — сказала она.
Она не торопилась с кофе, делала редкие глотки, изучающе поглядывая на меня поверх чашки. Я, в свою очередь, изучал Роберту. Почти одного роста со мной, прекрасно владеет собой, холодная, как стратосфера. На моих глазах она росла, превращаясь из капризного ребенка в эгоцентричного подростка, в капризную дебютантку и, наконец, в сверкающую подделку под фотомодель, сильно мающуюся от скуки. За те восемь лет, что я ездил у ее отца, мы встречались редко и разговаривали мало — в основном возле скакового круга и у дверей весовой. В те моменты, когда она ко мне обращалась, она смотрела поверх моей головы.
— Вы не хотите мне помочь, — сказала Роберта.
— Помочь объяснить, зачем вы ко мне пришли? — продолжил я.
Она кивнула:
— Мне казалось, я вас знаю. Теперь я поняла, что ошибалась.
— Что же вы ожидали увидеть?
— Отец говорил, что вы родились и выросли на ферме, где свиньи забегали и выбегали из дома.
— Он преувеличивал.
Она чуть подняла подбородок, словно желая предупредить фамильярность со стороны собеседника, — жест, который я видел у нее и ее братьев сотню раз. Подражание родителям.
— Это были не свиньи, а куры, — уточнил я.
Она окинула меня надменным взглядом. Я ответил легкой улыбкой, не собираясь «знать свой шесток». Некоторое время она напряженно думала, как же лучше обращаться с кактусом, — я отчетливо слышал, как крутятся колесики в ее мозгу, — и наконец подбородок занял первоначальное положение.
— Настоящие?
Вот это уже хорошо. Я почувствовал, что улыбаюсь почти искренне.
— Вполне.
— Вы не похожи на... Я хочу сказать...
— Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Пора бы вам избавиться от этих цепей.
— От цепей? О чем вы говорите?
— От цепей, сковывающих ум. От оков, в которых томится ваша душа.
— С умом у меня все в порядке.
— Вы шутите, ваша голова набита идеями, которым уже пора на свалку.
— Я пришла сюда не для того, чтобы... — запальчиво начала она и вдруг осеклась.
— Вы пришли сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления, — иронически закончил я.
— Коль скоро вы употребили этот штамп, то да. Но я не собиралась это говорить.
— Зачем же тогда вы пожаловали?
Она помолчала и ответила:
— Я хотела вашей помощи.
— Для чего?
— Чтобы... чтобы справиться с отцом.
Меня удивило, во-первых, что с отцом приходится «справляться», а во-вторых, что она не может сделать этого без моей помощи.
— В чем же заключается мое участие?
— Он... он совершенно разбит. — Неожиданно в ее глазах блеснули слезы. Это смутило и разозлило ее. Она неистово заморгала, чтобы я не заметил, что глаза у нее на мокром месте. Слезы были восхитительны — в отличие от причины, по которой она старалась скрыть их от меня.
— Вот вы, например, — быстро проговорила она, — ходите как ни в чем не бывало, покупаете виски, пьете кофе, словно на вас не обрушилась страшная лавина, словно ваша жизнь не разбилась вдребезги и подумать об этом адски больно. Может, вы не понимаете, как человек в подобном положении может нуждаться в помощи. Правда, я никак не могу взять в толк, почему вам самому не требуется помощь, но то, что отцу она необходима, не вызывает у меня никаких сомнений.
— Мне ему нечем помочь, — кротко возразил я. — Он обо мне слишком невысокого мнения.
Она сердито открыла рот, но тотчас же его закрыла, сделала два вдоха-выдоха, чтобы взять под контроль свои эмоции, и сказала:
— Похоже, он прав.
— Увы, — горестно отозвался я. — Но о какой помощи может идти речь?
— Я хочу, чтобы вы пришли и поговорили с ним.
Разговаривать с Крэнфилдом мне было все равно что махать красной тряпкой перед быком, но настойчивость Роберты не позволяла напомнить — ей и себе, — что уверенность в неуспехе — неплохая отговорка, чтобы ничего не предпринимать.
— Прямо сейчас. Если, конечно, у вас нет дел поважней.
— Нет, — отозвался я. — Дел поважней не имеется.
Она сделала гримаску и как-то странно развела руками.
— Так, может, вы зайдете сейчас... пожалуйста.
Она, похоже, сама удивилась тому, как умоляюще вышло это «пожалуйста». Судя по всему, она шла ко мне с намерениями приказывать, а не просить.
— Ну ладно.
— Замечательно! — Внезапно в ее манере вновь появился холодок. Настоящая дочка босса. Она поставила чашку в мойку и двинулась к двери. — Лучше поезжайте за мной на своей машине. Нет смысла ехать в моей: вам понадобится машина для обратной дороги.
— Это верно, — согласился я. — Смысла нет.
Она подозрительно посмотрела на меня, но сочла за благо не проводить расследования насчет неуместной иронии.
— Я оставила пальто у вас в спальне.
— Я принесу его.
— Спасибо.
Я прошел через гостиную в спальню. Ее пальто лежало на моей кровати бесформенной грудой. Полосы черного и белого меха. Я подобрал его, повернулся и обнаружил, что Роберта проследовала за мной.
— Большое спасибо. — Она повернулась ко мне спиной и расставила руки, готовая принять от меня пальто. Процедура одевания состоялась, после чего она обернулась и стала медленно застегивать шубку на пуговицы — сияющие черные блюдца. — Квартира у вас сказочная. Кто делал интерьер?
— Человек по имени Келли Хьюз.
Она удивленно подняла брови:
— Я сразу вижу руку профессионала...
— Большое спасибо.
Она опять вздернула подбородок:
— Ну если вы не хотите говорить...
— Очень хочу. Собственно, я все уже вам сказал. Я сам спланировал интерьер. С шестилетнего возраста я занимался побелкой свинарников...
Она никак не могла решить, рассмеяться или обидеться, и потому сменила тему.
— Этот портрет... это ваша жена, да?
Я кивнул.
— Я ее помню. Она была так мила со мной. Она всегда понимала меня. Когда она погибла, я страшно переживала.
Я изумленно посмотрел на нее. Люди, с которыми Розалинда была особенно мила, как правило, сильно страдали. Она умела почуять в окружающих неладное и оказать поддержку, не дожидаясь, пока ее об этом попросят. Я бы ни за что не сказал, что Роберта Крэнфилд относится к категории несчастных, но, возможно, в период с двенадцати до пятнадцати, когда она общалась с Розалиндой, у нее были свои проблемы.
— Жена она была неплохая, — отозвался я, и мисс Роберта Крэнфилд была явно шокирована столь легкомысленным ответом.
Мы вышли из квартиры, и на сей раз я запер дверь, хотя все мои лошади уже сбежали. Роберта поставила свой «Санбимэпайн» за конюшней, поперек дверей гаража, где стоял мой «Лотос». Она дала задний ход и развернулась с агрессивным шиком, и я позволил ей отъехать на значительное расстояние, прежде чем вырулил из гаража сам: мне не хотелось мчаться с ней наперегонки все те восемнадцать миль, что разделяли наши дома.
Крэнфилд жил в ранневикторианском особняке в деревушке, что была в четырех милях от Лэмберна. Агенты по продаже недвижимости назвали бы этот особняк «резиденцией джентльмена из провинции». Построенный еще до того, как индустриальная революция докатилась до Беркшира, элегантный, очаровательный, неподвластный капризам времени, он всегда восхищал меня. В отличие от его обитателей.
Как всегда, я подъехал к дому сзади и поставил машину рядом с конюшенным двором. На дворе стоял бокс для перевозки лошадей с опущенной решеткой, и кто-то из конюхов заводил в него лошадь. Как только я вылез из машины, ко мне подошел Арчи, старший конюх.
— Кошмар, да и только, — сказал он. — Это же надо такое придумать. Безобразие, форменное безобразие!
— Забирают лошадей?
— Да, кое-кто из владельцев уже прислал боксы. К послезавтрашнему дню всех лошадей должны увезти. — На его обветренном загорелом лице гнев соединялся с отчаянием и растерянностью. — Всех конюхов увольняют. И меня тоже. А мы-то со старухой только-только приобрели в рассрочку один из новых домов, что построили там, за шоссе. Шале — то, о чем жена всю жизнь мечтала. Работала, работала, копила деньги. Теперь ревет в три ручья. Переехали только месяц назад, представляете? Как нам теперь за него расплачиваться? Все до последнего фунта истратили — на первый взнос, на стряпчих, на шторы... Уютное гнездышко получилось. А все супруга — старалась изо всех сил. Не верю я, что хозяин заделал ту чертову скачку. Этот самый Пирог — хороший жеребенок, рано или поздно он должен был проявиться. Это и ежу понятно! Но если хозяин скачку сварганил, тогда оно конечно. Тогда так ему и надо, а я лично еще потребую с него компенсацию. Поди попробуй продай дом в здешних местах. Больно далеко от Лэмберна. Где они, охотники селиться здесь, вон два дома так и стоят пустыми. Джордж! — внезапно крикнул он конюху, выбившемуся из сил, затаскивая заупрямившуюся лошадь. — Не надо с ней так, она ни в чем не виновата! — Он пересек двор, сам взял лошадь под уздцы, и она, сразу успокоившись, легко зашла в бокс.
Арчи был первоклассным конюхом, таких, как он, можно было по пальцам перечесть, и успехи Крэнфилда во многом были связаны с его работой. Если Арчи продаст дом и наймется к другому тренеру, Крэнфилду не видать его больше как своих ушей. Лицензия к нему рано или поздно вернется, но такой конюх — вряд ли.
Еще один конюх подвел лошадь к боксу. У него тоже был обеспокоенный вид. Я знал, что его жена должна была вот-вот родить первенца.
Некоторые конюхи, впрочем, не беспокоились. Работы в скаковых конюшнях хватало, и, в конце концов, многим было все равно, где жить. Если они уйдут, вернуть их будет очень сложно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32