они жили в полном согласии!
Темплком тактично воздержался от комментариев, ограничившись невнятным знаком согласия, но по истечении приличного случаю интервала он прокашлялся и позволил себе спросить:
– А что говорит о нем этот масленый проходимец?
Филипп без труда узнал в этом определении доктора Делаболя.
– А что бы ты ожидал! Он не видит причин для тревоги: «Ваш дядюшка – старый человек, у него слабое сердце». Он все внушает мне, что дяде нельзя волноваться, и городит частокол из медицинских терминов, если я прошу назвать более точный диагноз. Он, конечно, креатура Минервы, хотя…
Филипп замолчал и сдвинул брови, подыскивая слова. Криво усмехнувшись, он продолжил:
– Надо отдать ему должное, он внимателен к дяде и всегда вовремя дает ему отвлекающие средства, когда у него начинаются спазмы.
– А ты никогда не думал проконсультироваться у медицинских светил? У Крофта, или у Холфорда, или там… я плохо в них разбираюсь, но вроде как, если врач имеет практику в Лондоне, он должен быть знатоком!
– Да, я думал об этом, но мне отсоветовали – и не Делаболь или Минерва, а сам дядя! Он уверовал, что происходящее с ним неизбежно, и просил меня не подвергать его таким испытаниям, как опрашивание и обстукивание незнакомыми людьми. Что я мог поделать? Тем более что он, боюсь, прав.
Тем временем они подошли к дому, и мистер Темплком, понимающе кивнув, подтолкнул Филиппа ко входу, говоря:
– Я бы не удивился, если бы он и был прав. Это, конечно, печально, все же нет смысла горевать о том, чего нельзя исправить. Пойдем и пообедаем, чем Бог послал! Закусим по-походному – ты же знаешь, как я тут живу, с тех пор как матушка уехала с Долли в Лондон, оставив весь дом, завешенный холстиной!
Уже имея представление о походных трапезах мистера Темплкома, Филипп не волновался. Обед мог быть накрыт в малой столовой, и прислуживать мог один поваренок, но в представление мистера Темплкома о походных трапезах входили фазаньи яйца, филе семги под соусом из каперсов, птица и дрожжевой пирог. Никаких финтифлюшек, как мистер Темплком презрительно называл тартинки, трюфеля и желе, глубокомысленно полагая, что Филипп испытывает к ним не большее пристрастие, чем он сам.
– Женщины их обожают, но, по-моему, они подходят разве что для балов, званых вечеров и прочих раутов! Да и то, Филипп, часто ли тебе на званом вечере хотелось съесть что-либо подобное?
– Твоя правда! – согласился Филипп. – Они выглядят соблазнительно, но, на мой взгляд, куда соблазнительнее хороший кусок ветчины!
– Совершенно верно! Да, кстати! – возвысил голос мистер Темплком, окидывая взглядом стол. – Тут должна была быть ветчина! Чертовски соблазнительная ветчина собственного копчения! Эй, Том, где ветчина?
Поваренок с виноватым видом сказал, что ветчина вся съедена, до самой косточки; а на возмущенный вопрос мистера Темплкома, кто же ее всю съел, ответил, ухмыльнувшись:
– Вы, сэр!
– Должно быть, хорошая была ветчина! – заметил Филипп, щедро накладывая себе семги. – Впрочем, я все равно ветчины не хочу. Так о чем ты хотел со мной посоветоваться?
– Я скажу тебе после обеда. Знаешь, кого я встретил недавно на Бонд-стрит? Старину Прудоу! В жизни так не удивлялся! Я его сто лет не видел.
– Я тоже. Он что, прогуливался? – спросил Филипп без особого интереса. – Я полагаю, ты ничего не знаешь о бедном старине Трине. Когда я последний раз был в Лондоне, я встретил Минстеда, и он сказал, что у Трина дела плохи, что ему придется ликвидировать свои счета, но я пока не видел объявлений в газетах.
Поскольку оба джентльмена вращались в одних и тех же кругах, они охотно впадали в воспоминания; а так как оба были к тому же землевладельцами и знатоками сельского хозяйства, то от воспоминаний слово за слово они перешли к таким плодотворным темам, как правонарушения арендаторов и тупоголовость фермеров; и только когда они добрались до библиотеки, Филипп повторил свой вопрос. К этому времени мистер Темплком сумел придумать кое-какие проблемы сева озимых, по которым он хотел бы получить консультацию, – если бы не знал о современных методах земледелия столько же, сколько и его друг. Филипп с готовностью поделился с ним своим опытом, но не был введен в заблуждение, и когда мистер Темплком открыл было рот, чтобы поспорить, и тут же закрыл его снова, он сардонически усмехнулся и сказал:
– И это все, что ты хотел спросить? Ну-ка, Гарни, раскалывайся!
– Ты прав! – признался мистер Темплком. – На самом деле я не об этом хотел тебя спрашивать. Дело чертовски деликатное, и я не стал бы ввязываться в него, не будь ты моим другом. Или если бы ты часто ездил в Стейплвуд, как и раньше. Но меня преследует мысль, что ты можешь ничего не знать, и с моей стороны было бы не по-дружески играть в молчанку.
– Могу не знать о чем? – ровным голосом спросил Филипп.
Мистер Темплком взял графин с бренди и снова наполнил оба стакана. Сделав укрепляющий глоток, он произнес:
– Не стоит ходить вокруг да около. Речь о Торкиле. Люди начинают болтать, Филипп.
– О чем болтать? – Филипп говорил все так же ровно, но голос его посуровел, и взгляд стал беспокойно искательным.
– Ну, что он какой-то чертовски странный. Во-первых, непонятно, почему Минерва держит его при себе. Трудно ожидать, что люди поверят разговорам о его нездоровье, когда они видят, как он носится по округе во весь опор на своем бешеном кауром коне. Я и сам не верю! Да и ты достаточно ясно намекнул мне в свое время, что мне не следует допускать, чтобы он вился вокруг Долли, разве нет?
– Да, но чрезвычайно неохотно! Я не мог позволить… Но я мог бы не тратить сил: Минерва сама была против этой женитьбы, что подтвердило мои подозрения. При обычных обстоятельствах это был бы вполне желательный брак, но в том-то и дело, что обстоятельства необычны. У твоей сестры слишком много родственников, и ваш дом слишком близко от Стейплвуда. Кстати, она не сильно убивалась по Торкилу?
– Боже, конечно нет! Не скажу, что она вовсе не была им увлечена – он ведь чертовски симпатичный молодой человек, разве нет? – но едва на горизонте появился Амсбери, она влюбилась по уши и больше не вспоминала о Торкиле. Он был здорово задет?
– Да нет, не думаю. Но пойми меня, Гарни, это не предмет для разговора! Это все только предположения – я не могу ничего доказать!
– Все же хорошо, что ты меня предупредил, – сказал мистер Темплком, качая головой. – А то мои косточки перемывались бы по всей Англии, разве нет?
– Да ничего б они не перемывались! – произнес Филипп с досадой. – Прости меня, Гарни, но я действительно в те дни, приезжая в Стейплвуд, изводился страхами, которые не мог обосновать, а следовательно, и высказать вслух. Чем меньше я болтаю, тем лучше, Гарни! Тебе придется смириться со мной. – И добавил, вдруг улыбнувшись: – Это будет не так трудно – ты делал это много раз за последнюю дюжину лет!
– Да поболе, пожалуй! Лет двадцать по меньшей мере! – парировал мистер Темплком. – Тебе же скоро тридцать, правда? Я знаю, что тридцать: у нас с тобой разница всего два месяца. Значит, больше двадцати, клянусь Юпитером! Тебе ведь было восемь лет, когда ты поселился у дядюшки, не так ли?
– Да, но тебе не приходилось смиряться со мной в те времена! – возмутился Филипп.
– Да, в самом деле? Я разве бывал когда-нибудь первым в классе? А разве я обладал естественными дворянскими правами? Разве я…
– Нет, Гарни, нет. Честность обязывает меня признать, что ты не «разве»! А славные были денечки, правда?
– Зависит от точки зрения на них, – язвительно ответил мистер Темплком. – Не будучи столь сильным, как ты, я, как правило, глядел на них снизу вверх!
Он взболтал виски, крутнув стакан, поставил стакан на столик и сказал совершенно другим голосом:
– А у себя в мансарде Торкил такой же странный?
– Так люди говорят?
– Люди шепчутся. Это я говорю.
– Могу дать лишь один ответ: не знаю.
– Но ты подозреваешь, разве нет?
– Подозреваю я уже много лет. Сначала это была мысль, промелькнувшая и пропавшая. Он был болезненным ребенком, и естественно было предположить, что его телесные хвори сказываются и на его нервах. Я вспоминаю судорожные припадки, случавшиеся с ним в раннем детстве. Если где-то в округе появлялась какая-нибудь инфекция, он ее обязательно подхватывал. Он страдал также сильными головными болями, так что все с ним возились и нянчились, пока он вконец не испортился. Стоило кому-нибудь сказать ему слово поперек, он впадал в неуправляемую ярость. Единственный человек, который справлялся с ним, – это Минерва. Она установила над ним непререкаемую власть: он боялся ее и боится до сих пор.
– Что ж, это меня не удивляет, – с чувством заметил мистер Темплком. – Я тоже ее боюсь! Эта женщина внушает мне ужас!
– О да! Во всяком случае, она внушает ужас Торкилу. По мере того как он рос, здоровье его укреплялось, – я думаю, благодаря Делаболю. Но в школу его решили не посылать. Надеялись, что по мере возмужания его здоровье поправится. И физически, я думаю, он здоров. А вот умственно – полагаю, ему даже стало хуже. Последнее время я замечаю в нем тревожную перемену. Но это не для распространения, Гарни!
– Ну конечно, от меня только и жди, что я брошусь кругом трепаться! – оскорбился мистер Темплком.
– Да нет же, но… Мне бы попридержать язык… если я не прав, если Торкил не безумен – что за подлость с моей стороны даже намекать на такое!
Мистер Темплком кивнул.
– О да, тут можно и под суд угодить за клевету, оскорбление личности и тому подобное. Так какую же тревожную перемену ты заметил? Когда я в последний раз его видел, он казался в полном порядке.
– За исключением некоторых периодов, он действительно в полном порядке. Но он становится все более подозрительным, в каждом видит врага, и особенно во мне!
– О Боже, неужели? Он ведь ходил за тобой как привязанный! Он еще страшно нам надоедал, помнишь?
Филипп улыбнулся:
– Да, было дело. Впрочем, вполне естественно, что он ходил за мной: с одной стороны, он был одинокий маленький бедолага, с другой – я был на десять лет старше, герой в его глазах. Это продолжалось, конечно, недолго, но год или два он меня очень любил. В периоды просветления он и сейчас меня любит, но он убежден, что я его главный враг и, мол, буду счастлив видеть его в могиле.
Мистер Темплком вдруг выпрямился в кресле:
– Вот что я скажу тебе, Филипп! Это Минерва вбила парню в голову такие мысли! Ревнует к твоему влиянию на него!
– Я тоже думаю, что это плоды ее влияния, но по другой причине. Она боится, что, если я буду проводить с ним много времени, я узнаю правду – если это правда. Но такая мысль не укоренилась бы в здравом уме! Зато она может возникнуть в больном. Я слышал от знающих людей, что мания преследования, всеохватная подозрительность, внезапная ненависть к самым близким и дорогим людям есть наиболее известные симптомы безумия.
– Но… Боже правый, а твой дядя знает об этом?
Филипп некоторое время молчал, мрачно хмурясь.
– Я не знаю, – наконец произнес он. – Минерва приняла меры, чтобы они с Торкилом жили в противоположных концах дома, и дядя редко выходит из своих апартаментов, разве что к обеду. Иногда мне кажется, что он ничего не знает, но я тебе уже говорил: он предпочитает уклоняться от неприятностей.
– Не мое, конечно, это дело, – откашлявшись, произнес мистер Темплком, – но не следует ли тебе рассказать ему, друг мой?
– Нет. О Господи, нет! О чем я могу ему рассказать, кроме своих домыслов? Если он и впрямь обо всем догадывается и закрывает на это глаза, Бог ему судья, и не мне заставлять его взглянуть страшной правде в глаза. Если же он в неведении, то дай ему Бог пребывать в нем подольше. Он слишком стар и изнурен заботами, чтобы выдержать такой удар. Я не хочу отравить его последние дни. Все его надежды связаны с Торкилом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Темплком тактично воздержался от комментариев, ограничившись невнятным знаком согласия, но по истечении приличного случаю интервала он прокашлялся и позволил себе спросить:
– А что говорит о нем этот масленый проходимец?
Филипп без труда узнал в этом определении доктора Делаболя.
– А что бы ты ожидал! Он не видит причин для тревоги: «Ваш дядюшка – старый человек, у него слабое сердце». Он все внушает мне, что дяде нельзя волноваться, и городит частокол из медицинских терминов, если я прошу назвать более точный диагноз. Он, конечно, креатура Минервы, хотя…
Филипп замолчал и сдвинул брови, подыскивая слова. Криво усмехнувшись, он продолжил:
– Надо отдать ему должное, он внимателен к дяде и всегда вовремя дает ему отвлекающие средства, когда у него начинаются спазмы.
– А ты никогда не думал проконсультироваться у медицинских светил? У Крофта, или у Холфорда, или там… я плохо в них разбираюсь, но вроде как, если врач имеет практику в Лондоне, он должен быть знатоком!
– Да, я думал об этом, но мне отсоветовали – и не Делаболь или Минерва, а сам дядя! Он уверовал, что происходящее с ним неизбежно, и просил меня не подвергать его таким испытаниям, как опрашивание и обстукивание незнакомыми людьми. Что я мог поделать? Тем более что он, боюсь, прав.
Тем временем они подошли к дому, и мистер Темплком, понимающе кивнув, подтолкнул Филиппа ко входу, говоря:
– Я бы не удивился, если бы он и был прав. Это, конечно, печально, все же нет смысла горевать о том, чего нельзя исправить. Пойдем и пообедаем, чем Бог послал! Закусим по-походному – ты же знаешь, как я тут живу, с тех пор как матушка уехала с Долли в Лондон, оставив весь дом, завешенный холстиной!
Уже имея представление о походных трапезах мистера Темплкома, Филипп не волновался. Обед мог быть накрыт в малой столовой, и прислуживать мог один поваренок, но в представление мистера Темплкома о походных трапезах входили фазаньи яйца, филе семги под соусом из каперсов, птица и дрожжевой пирог. Никаких финтифлюшек, как мистер Темплком презрительно называл тартинки, трюфеля и желе, глубокомысленно полагая, что Филипп испытывает к ним не большее пристрастие, чем он сам.
– Женщины их обожают, но, по-моему, они подходят разве что для балов, званых вечеров и прочих раутов! Да и то, Филипп, часто ли тебе на званом вечере хотелось съесть что-либо подобное?
– Твоя правда! – согласился Филипп. – Они выглядят соблазнительно, но, на мой взгляд, куда соблазнительнее хороший кусок ветчины!
– Совершенно верно! Да, кстати! – возвысил голос мистер Темплком, окидывая взглядом стол. – Тут должна была быть ветчина! Чертовски соблазнительная ветчина собственного копчения! Эй, Том, где ветчина?
Поваренок с виноватым видом сказал, что ветчина вся съедена, до самой косточки; а на возмущенный вопрос мистера Темплкома, кто же ее всю съел, ответил, ухмыльнувшись:
– Вы, сэр!
– Должно быть, хорошая была ветчина! – заметил Филипп, щедро накладывая себе семги. – Впрочем, я все равно ветчины не хочу. Так о чем ты хотел со мной посоветоваться?
– Я скажу тебе после обеда. Знаешь, кого я встретил недавно на Бонд-стрит? Старину Прудоу! В жизни так не удивлялся! Я его сто лет не видел.
– Я тоже. Он что, прогуливался? – спросил Филипп без особого интереса. – Я полагаю, ты ничего не знаешь о бедном старине Трине. Когда я последний раз был в Лондоне, я встретил Минстеда, и он сказал, что у Трина дела плохи, что ему придется ликвидировать свои счета, но я пока не видел объявлений в газетах.
Поскольку оба джентльмена вращались в одних и тех же кругах, они охотно впадали в воспоминания; а так как оба были к тому же землевладельцами и знатоками сельского хозяйства, то от воспоминаний слово за слово они перешли к таким плодотворным темам, как правонарушения арендаторов и тупоголовость фермеров; и только когда они добрались до библиотеки, Филипп повторил свой вопрос. К этому времени мистер Темплком сумел придумать кое-какие проблемы сева озимых, по которым он хотел бы получить консультацию, – если бы не знал о современных методах земледелия столько же, сколько и его друг. Филипп с готовностью поделился с ним своим опытом, но не был введен в заблуждение, и когда мистер Темплком открыл было рот, чтобы поспорить, и тут же закрыл его снова, он сардонически усмехнулся и сказал:
– И это все, что ты хотел спросить? Ну-ка, Гарни, раскалывайся!
– Ты прав! – признался мистер Темплком. – На самом деле я не об этом хотел тебя спрашивать. Дело чертовски деликатное, и я не стал бы ввязываться в него, не будь ты моим другом. Или если бы ты часто ездил в Стейплвуд, как и раньше. Но меня преследует мысль, что ты можешь ничего не знать, и с моей стороны было бы не по-дружески играть в молчанку.
– Могу не знать о чем? – ровным голосом спросил Филипп.
Мистер Темплком взял графин с бренди и снова наполнил оба стакана. Сделав укрепляющий глоток, он произнес:
– Не стоит ходить вокруг да около. Речь о Торкиле. Люди начинают болтать, Филипп.
– О чем болтать? – Филипп говорил все так же ровно, но голос его посуровел, и взгляд стал беспокойно искательным.
– Ну, что он какой-то чертовски странный. Во-первых, непонятно, почему Минерва держит его при себе. Трудно ожидать, что люди поверят разговорам о его нездоровье, когда они видят, как он носится по округе во весь опор на своем бешеном кауром коне. Я и сам не верю! Да и ты достаточно ясно намекнул мне в свое время, что мне не следует допускать, чтобы он вился вокруг Долли, разве нет?
– Да, но чрезвычайно неохотно! Я не мог позволить… Но я мог бы не тратить сил: Минерва сама была против этой женитьбы, что подтвердило мои подозрения. При обычных обстоятельствах это был бы вполне желательный брак, но в том-то и дело, что обстоятельства необычны. У твоей сестры слишком много родственников, и ваш дом слишком близко от Стейплвуда. Кстати, она не сильно убивалась по Торкилу?
– Боже, конечно нет! Не скажу, что она вовсе не была им увлечена – он ведь чертовски симпатичный молодой человек, разве нет? – но едва на горизонте появился Амсбери, она влюбилась по уши и больше не вспоминала о Торкиле. Он был здорово задет?
– Да нет, не думаю. Но пойми меня, Гарни, это не предмет для разговора! Это все только предположения – я не могу ничего доказать!
– Все же хорошо, что ты меня предупредил, – сказал мистер Темплком, качая головой. – А то мои косточки перемывались бы по всей Англии, разве нет?
– Да ничего б они не перемывались! – произнес Филипп с досадой. – Прости меня, Гарни, но я действительно в те дни, приезжая в Стейплвуд, изводился страхами, которые не мог обосновать, а следовательно, и высказать вслух. Чем меньше я болтаю, тем лучше, Гарни! Тебе придется смириться со мной. – И добавил, вдруг улыбнувшись: – Это будет не так трудно – ты делал это много раз за последнюю дюжину лет!
– Да поболе, пожалуй! Лет двадцать по меньшей мере! – парировал мистер Темплком. – Тебе же скоро тридцать, правда? Я знаю, что тридцать: у нас с тобой разница всего два месяца. Значит, больше двадцати, клянусь Юпитером! Тебе ведь было восемь лет, когда ты поселился у дядюшки, не так ли?
– Да, но тебе не приходилось смиряться со мной в те времена! – возмутился Филипп.
– Да, в самом деле? Я разве бывал когда-нибудь первым в классе? А разве я обладал естественными дворянскими правами? Разве я…
– Нет, Гарни, нет. Честность обязывает меня признать, что ты не «разве»! А славные были денечки, правда?
– Зависит от точки зрения на них, – язвительно ответил мистер Темплком. – Не будучи столь сильным, как ты, я, как правило, глядел на них снизу вверх!
Он взболтал виски, крутнув стакан, поставил стакан на столик и сказал совершенно другим голосом:
– А у себя в мансарде Торкил такой же странный?
– Так люди говорят?
– Люди шепчутся. Это я говорю.
– Могу дать лишь один ответ: не знаю.
– Но ты подозреваешь, разве нет?
– Подозреваю я уже много лет. Сначала это была мысль, промелькнувшая и пропавшая. Он был болезненным ребенком, и естественно было предположить, что его телесные хвори сказываются и на его нервах. Я вспоминаю судорожные припадки, случавшиеся с ним в раннем детстве. Если где-то в округе появлялась какая-нибудь инфекция, он ее обязательно подхватывал. Он страдал также сильными головными болями, так что все с ним возились и нянчились, пока он вконец не испортился. Стоило кому-нибудь сказать ему слово поперек, он впадал в неуправляемую ярость. Единственный человек, который справлялся с ним, – это Минерва. Она установила над ним непререкаемую власть: он боялся ее и боится до сих пор.
– Что ж, это меня не удивляет, – с чувством заметил мистер Темплком. – Я тоже ее боюсь! Эта женщина внушает мне ужас!
– О да! Во всяком случае, она внушает ужас Торкилу. По мере того как он рос, здоровье его укреплялось, – я думаю, благодаря Делаболю. Но в школу его решили не посылать. Надеялись, что по мере возмужания его здоровье поправится. И физически, я думаю, он здоров. А вот умственно – полагаю, ему даже стало хуже. Последнее время я замечаю в нем тревожную перемену. Но это не для распространения, Гарни!
– Ну конечно, от меня только и жди, что я брошусь кругом трепаться! – оскорбился мистер Темплком.
– Да нет же, но… Мне бы попридержать язык… если я не прав, если Торкил не безумен – что за подлость с моей стороны даже намекать на такое!
Мистер Темплком кивнул.
– О да, тут можно и под суд угодить за клевету, оскорбление личности и тому подобное. Так какую же тревожную перемену ты заметил? Когда я в последний раз его видел, он казался в полном порядке.
– За исключением некоторых периодов, он действительно в полном порядке. Но он становится все более подозрительным, в каждом видит врага, и особенно во мне!
– О Боже, неужели? Он ведь ходил за тобой как привязанный! Он еще страшно нам надоедал, помнишь?
Филипп улыбнулся:
– Да, было дело. Впрочем, вполне естественно, что он ходил за мной: с одной стороны, он был одинокий маленький бедолага, с другой – я был на десять лет старше, герой в его глазах. Это продолжалось, конечно, недолго, но год или два он меня очень любил. В периоды просветления он и сейчас меня любит, но он убежден, что я его главный враг и, мол, буду счастлив видеть его в могиле.
Мистер Темплком вдруг выпрямился в кресле:
– Вот что я скажу тебе, Филипп! Это Минерва вбила парню в голову такие мысли! Ревнует к твоему влиянию на него!
– Я тоже думаю, что это плоды ее влияния, но по другой причине. Она боится, что, если я буду проводить с ним много времени, я узнаю правду – если это правда. Но такая мысль не укоренилась бы в здравом уме! Зато она может возникнуть в больном. Я слышал от знающих людей, что мания преследования, всеохватная подозрительность, внезапная ненависть к самым близким и дорогим людям есть наиболее известные симптомы безумия.
– Но… Боже правый, а твой дядя знает об этом?
Филипп некоторое время молчал, мрачно хмурясь.
– Я не знаю, – наконец произнес он. – Минерва приняла меры, чтобы они с Торкилом жили в противоположных концах дома, и дядя редко выходит из своих апартаментов, разве что к обеду. Иногда мне кажется, что он ничего не знает, но я тебе уже говорил: он предпочитает уклоняться от неприятностей.
– Не мое, конечно, это дело, – откашлявшись, произнес мистер Темплком, – но не следует ли тебе рассказать ему, друг мой?
– Нет. О Господи, нет! О чем я могу ему рассказать, кроме своих домыслов? Если он и впрямь обо всем догадывается и закрывает на это глаза, Бог ему судья, и не мне заставлять его взглянуть страшной правде в глаза. Если же он в неведении, то дай ему Бог пребывать в нем подольше. Он слишком стар и изнурен заботами, чтобы выдержать такой удар. Я не хочу отравить его последние дни. Все его надежды связаны с Торкилом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57