Теперь я и рук марать об него не буду, пойду в гестапо и просто скажу, что твой Блейк, или Берзинь, или как он там еще теперь называется, на самом деле русский офицер…
Янковская стремительно вскочила и подбоченилась, совсем как уличная девка.
– Пуговицу, Блейк, пуговицу! – крикнула она. – Нечего с ним церемониться! Покажите ему пуговицу!
Я послушно достал пуговицу и разжал ладонь перед носом Смита.
Янковская оказалась права, когда назвала эту пуговицу талисманом. Этот упрямый и разозленный субъект уставился на нее как завороженный…
Он с сожалением посмотрел на нее, потом на меня и, точно укрощенный зверь, подавил вырвавшееся было у него рычание.
– Ваша взяла, – выдавил он из себя. – Ладно, говорите.
– Двадцать раз, что ли, говорить?! – крикнула Янковская. – Тебе сказано: заарканить Эдингера, а иначе…
– Ладно-ладно! – примирительно оборвал он ее. – Говори, где, как и когда.
14. НОЧНАЯ СЕРЕНАДА
После вышеописанной драматической сцены последовал самый прозаический разговор.
Янковская и Смит хладнокровно и обстоятельно обсуждали, как лучше убить Эдингера, изобретали всевозможные варианты, учитывали все обстоятельства и взвешивали детали.
Проникнуть в гестапо было невозможно, и, кроме того, Эдингера окружал целый сонм сотрудников; напасть, когда он ехал в машине, было безнадежным предприятием: особняк, в котором он жил, охранялся не хуже городской тюрьмы…
Всего уязвимее была квартира некой госпожи Лебен, у которой Эдингер проводил иногда вечера.
Этот мещанин, всеми правдами и неправдами выбившийся, так сказать, в люди, считал, кажется, хорошим тоном иметь любовницу, во всяком случае, он не только не делал из этого тайны, но даже афишировал свою связь.
Сама госпожа Лебен была особой весьма незначительной, молва называла ее артисткой, возможно, она и на самом деле была маленькой актрисочкой, прилетевшей в оккупированную Ригу, как муха на запах меда, чтобы тоже поживиться чем можно из награбленных оккупантами богатств.
Она занимала квартиру в большом, многоэтажном доме и неплохо чувствовала себя под покровительством человека, внушавшего ужас местному населению.
Охрана не докучала своему шефу, когда он предавался любовным утехам, и Смит считал, что организовать на него охоту лучше всего в это время.
– Даже лошади глупеют от любви, – деловито констатировал Смит. – Завтра вечером я обратаю его за милую душу!
На том они и порешили.
На следующее утро я поинтересовался у Янковской:
– Что это за тип?
Она небрежно пожала плечами:
– Мой брави!
– Он имеет на вас какие-то права?
– Кто может иметь на меня какие-то права? Разве только чья-нибудь секретная служба…
Она усмехнулась, но ей не было весело, я это отлично видел.
– Ну а все-таки, что это за субъект? – настаивал я. – Что это за ковбой на службе у заокеанской разведки?
– Натура малозагадочная, – пренебрежительно отозвалась она. – Каким вы его видели, такой он и есть. Пастух из Техаса, отличный наездник и стрелок, считает себя стопроцентным янки, хотя, вероятно, в его жилах все-таки течет мексиканская кровь. Его умение вольтижировать и стрелять привлекло внимание какого-то проезжего антрепренера, и тот сманил его в цирк. Те же качества привлекли к нему внимание разведки. Ему дали несколько поручений, он их успешно вы­полнил. Работает он исключительно из-за вознаграждения, копит деньги. Поручения ему даются самые несложные, для выполнения которых не требуется быть мыслителем. Поймать, отнять, убить… Гангстер! Смел, исполнителен, молчалив. Большего от него и не хо­тят. У него одна мечта: накопить денег, купить в Техасе ранчо, построить дом, с гаражом, с холодильником, со стиральной машиной, и привести туда меня в качестве хозяйки.
Я испытующе взглянул на нее:
– А как вы сами относитесь к такой перспективе?
– Я его не разочаровываю, – призналась она. – Пусть надеется, так он будет послушнее.
– А когда вы его обманете?
– Тогда я буду для него недосягаема, – жестко сказала она. – Он уже не сможет меня убить.
– Ну, а если…
– Догадается? – Янковская улыбнулась. – Тогда…
Она щелкнула пальцами, и ее жест не оставлял никаких сомнений в том, что сама она не поколеблется пристрелить этого претендента на ее руку, если тот вздумает ей мешать.
Мы помолчали.
– Вы уверены, что все кончится успешно? – спросил я.
– Конечно, – сказала она без какого бы то ни было колебания. – Все предусмотрено.
Мне, пожалуй, не следовало бы присутствовать при расправе с Эдингером, но я хотел собственными глазами убедиться в том, что я и Железнов избавились от грозящей нам опасности.
– Я хотел бы это видеть, – сказал я.
– Не испугаетесь? – спросила она с легкой насмешкой.
– Нет, – сказал я. – Я не из пугливых.
– Вот это мне нравится, – одобрила она. – Вы входите во вкус нашей работы.
– Что вы хотите этим сказать?
– Сначала мы смотрим, а потом начинаем действовать сами.
– А как же мне увидеть нашу работу?
– Вы можете сесть в сквере и наблюдать издали, но как только все произойдет, сейчас же удаляйтесь. Никто не знает, что последует дальше.
Она передернула плечами:
– Дайте мне рюмку водки.
Все-таки она нервничала.
– До вечера, – сказала она на прощание. – Вечером я провожу вас в театр.
Она выпила водку и ушла.
Да, все эти люди делали, в сущности, одно дело, служили одному хозяину, и в то же время как же они ненавидели друг друга!
Если бы не Железнов, мне было бы гораздо тяжелее переносить постоянное общение с этими людьми и притворяться, что я один из них. Близость Железнова позволила мне в самых тяжелых обстоятельствах не утрачивать чувства локтя.
Еще до утреннего разговора с Янковской мы провели вместе с Железновым почти всю ночь.
Я рассказал ему о решении уничтожить Эдингера.
– Оно неплохо бы, – согласился Железнов и неуверенно усмехнулся. – Однако об этом придется доложить. Тут можно и напортачить.
Мы с тревогой спросили друг друга: даст ли наше начальство согласие на ликвидацию Эдингера, и захочет ли, в конце концов, и сумеет ли Смит устранить его – в какой-то степени от этого зависела наша судьба. Но не в характере Железнова было сидеть у моря и ждать погоды. Мы приступили к работе – следовало спешить, потому что, мы это чувствовали, над нами день ото дня сгущались тучи.
Мы держали перед собой адрес Озолса и просматривали открытку за открыткой.
На открытках с цветами были цифры, и на открытках с видами Латвии были цифры, но адрес и цифры нам никак не удавалось сочетать.
Мы долго бились над расшифровкой этих цифр. Шифры в наше время стали очень сложны, и такой опытный работник разведки, каким являлся Блейк, должен был пользоваться самым изощренным шиф­ром. Поэтому я не буду описывать наших попыток раскрыть тайну цифровых знаков Блейка, а только скажу, что, несмотря на все наши старания, мы так ничего и не добились.
Когда мы почти уже совсем отчаялись, на Железнова вдруг снизошло вдохновение, – он принялся пересматривать открытки не с той стороны, где пишется текст и где написаны были цифры, а с лицевой, где напечатаны были картинки, он взглядывал время от времени на адрес и всматривался в улицы, площади и здания, изображенные на открытках…
– Подожди-ка! – вдруг закричал он. – Эврика! Он схватил адрес, прочел: “Мадона, Стрелниеку, 14”, – потом подал открытку мне.
– Что здесь изображено? – спросил он.
На открытке виднелась какая-то провинциальная улица, я посмотрел на обратную сторону и прочел надпись: “Мадона, Стрелниеку”.
Не был только указан номер дома, в котором жил Озолс…
Вместо того чтобы записать местожительство Озолса, дом засняли на почтовой открытке…
Незабудка жила на Стрелковой улице в Мадоне!
Оставалось только разгадать тайну цифр, но к утру мы не успели это сделать.
– Еще одна–две ночи, и все станет ясно, – сказал Железнов. – Если только раньше Эдингер или его преемник не отрубят нам головы.
Потом мы решили поспать хотя бы несколько ча­сов, потом Марта позвала нас завтракать, потом пришла Янковская, и день завертелся обычным колесом.
Железнов с утра ушел из дома и вернулся только в сумерках. Я услышал на кухне его голос и пошел за ним, но не успел раскрыть рта, как Железнов оттопырил на руке большой палец: это без слов говорило, что все в порядке и что согласие на уничтожение Эдингера дано.
Мы с Железновым заранее решили, что на место происшествия пойду я один: рисковать обоим не следовало.
Янковская появилась очень поздно, наступила уже ночь.
– Пойдем пешком, – сказала она. – Машина будет только мешать.
Мы не спеша дошли до дома, в котором жила госпожа Лебен. Везде было очень темно, редкие прохожие торопливо проходили мимо.
Несколько наискось, шагах в двухстах от интересовавшего нас дома, находился сквер.
Мы сели на скамейку, Янковская положила мне на плечо руку. Нас можно было принять за влюбленную парочку.
– Это хоть и не кресло в партере, – сказана Янковская, – но отсюда все будет видно. Вы своими глазами убедитесь в том, что Эдингер больше не опасен.
Над нашими головами мерцали звезды, шелестела листва деревьев, пахло душистым табаком, обстановка была очень поэтичная.
– Я пойду, – сказала Янковская. – Я не слишком люблю цирковые номера…
Она оставила меня в одиночестве.
Я сидел и всматривался в громаду немого многоэтажного дома.
Госпожа Лебен жила на пятом этаже, и мне было интересно, как сумеет забраться туда неподражаемый Гонзалес.
Все, что затем последовало, было настолько необычно, дерзко и, я бы сказал, театрально, что, появись описание такого происшествия в приключенческом романе, обязательно нашлись бы критики, которые обвинили бы автора в неправдоподобии…
Но тут уж ничего не поделаешь! Никакая фантазия не может угнаться за жизнью, а люди с ограниченным мышлением не верят ни в межпланетные путешествия, ни в необычные ситуации, в каких не так уж редко оказываются люди…
Хотя и странно хвалить убийц, надо отдать справедливость Янковской и Смиту – они оказались мастерами своей профессии. Именно театральность, необычность и дерзость обеспечили успех покушения на Эдингера.
В полночь, может быть, несколькими минутами позднее, появился, как это ему и положено, сам дьявол, потому что в той преисподней, какой являлось рижское гестапо, Эдингер, несомненно, был дьяволом.
Он подъехал в машине в сопровождении нескольких эсэсовцев и тотчас скрылся в подъезде, один из эсэсовцев исчез в воротах, другой остался на улице, остальные шумно о чем-то посовещались и укатили обратно.
Эсэсовец, оставшийся на улице, постоял перед до­мом и затем двинулся в сторону сквера. Напевая какую-то лирическую песенку, он медленно зашагал по дорожке и, хотя был, по-видимому, в очень благодушном настроении, скорее по привычке, чем в силу какой-то особой настороженности, внимательно посматривал по сторонам.
Разумеется, он заметил меня.
Он приблизился и пальцем ткнул мне прямо в грудь.
– Кто такой?
– А вы кто? – ответил я ему, набравшись нахальства, но тут же поспешил добавить: – Стерегу шефа!
Чем-чем, а таким ответом нельзя было его удивить: всяких сыщиков, ищеек и соглядатаев хватало в ту пору в Риге!
Эсэсовец ухмыльнулся и понимающе кивнул в сторону дома.
– Голубки воркуют, а ты скучай… – Он сочувственно похлопал меня по плечу. – Сиди-сиди, а я схожу, пропущу рюмочку шнапса…
Он принял меня за сотрудника тайной полиции.
Он даже козырнул мне, вышел из сквера и скрылся за углом.
Около часа ночи из-за угла появился какой-то че­ловек в черном плаще, в каких обычно выходят на сцену оперные убийцы.
То был ожидаемый мною Кларенс Смит, он же Рамон Гонзалес.
В этом пастухе из Техаса была какая-то врожденная артистичность, и, если бы он тратил свои способности не на шпионаж и убийства, возможно, он остался бы в истории цирка как большой артист…
Но – увы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43