— И сколько вы там прослужили?
— Три года.
— Первый раз слышу, чтобы призывали больше чем на год.
— Все правильно, но меня никто не призывал.
— Вы пошли добровольцем? — изумленно спросила Мидори.
Боже, я сто лет никому не рассказывал о Вьетнаме... Сначала было слишком страшно, а потом стало не с кем беседовать.
— Сейчас это кажется абсурдным, но я действительно пошел добровольцем. Хотелось доказать всем, а в первую очередь себе, что я настоящий американец, несмотря на цвет кожи. Воевать пришлось в Азии, и мне стало еще сложнее, но я не роптал. Мало того, брался за самые опасные задания...
Несколько секунд мы молчали, и первой заговорила Мидори:
— Это вьетнамские призраки не дают вам покоя?
— Да, некоторые из них пришли из Вьетнама, — ответил я.
У Мидори, видимо, есть табу, касающиеся малознакомых мужчин, а у меня — свои запреты, и относятся они к прошлому. Мы и так зашли слишком далеко.
Пальцы девушки сжимали бокал с виски, и неожиданно для себя я поднес их поближе к глазам.
— Типичные пальцы пианистки, тонкие, но очень сильные.
Ловкое движение — и теперь в качестве хироманта выступает Мидори.
— Хочешь узнать человека — взгляни на его руки. Я вижу бусидо. А судя по суставам... Чем вы занимаетесь? Дзюдо или, может, айкидо?
Бусидо — мужчина-воин. В моем случае — вечный солдат. Да, мозоли и поврежденные суставы выдали меня с головой... В том, как Мидори держала мои руки, не было ничего необычного, но сердце, по-видимому, считало иначе.
Испугавшись, что девушка может узнать больше, чем нужно, я поспешно отдернул руки.
— Сейчас только дзюдо. Удушающие захваты, броски — это как раз по мне. Тренируюсь в Кодокане: для дзюдоиста лучшего места не найти.
— Я знакома с Кодоканом, хотя сама несколько лет занималась айкидо.
— Зачем джазовой пианистке айкидо?
— Это было до джаза. Сейчас тренироваться не могу — берегу руки. В клуб я пришла после того, как начали третировать в школе. Отец взял меня с собой в Штаты, а по возвращении одноклассники приняли меня в штыки. Так что у нас с вами много общего.
— Айкидо помогло?
— Не сразу. Зато школьные обиды придавали тренировкам дополнительный стимул. Однажды какая-то девчонка схватила меня за руку, и я, выполнив подсечку, уложила ее прямо на песок в школьном дворе. С тех пор пыла у задир поубавилось. И очень хорошо, потому что, кроме той подсечки, я ничего не умела.
Я подивился упорству, которое от подсечки в школьном дворе привело ее на дорогу к славе.
Пальцы девушки снова легли на бокал с виски, а я любовался неспешной грацией ее движений: никакой суеты, ничего лишнего.
— Вы занимаетесь садо, — озвучил внезапную догадку я, имея в виду искусство чайной церемонии. Проводя изысканную, невероятно сложную церемонию, молодые девушки пытаются добиться максимально естественной элегантности в движениях и душевной гармонии. Каждый жест в садо имеет определенный смысл, не беспорядочное движение, а жест-символ, такой выразительный, что и слова не нужны.
— Занималась много лет назад без особого успеха, — призналась Мидори. — Неужели что-то чувствуется? Еще немного виски, и вы ничего не заметите.
— Тогда не пейте, — попросил я, заставляя себя не смотреть в темные глаза. — Я люблю садо.
— А что еще вы любите? — улыбнувшись, спросила девушка.
Что она задумала?
— Трудно сказать... Многое. Например, слушать и смотреть, как вы играете.
— Почему?
Я пригубил «Ардберг»; виски обожгло пищевод, мгновенно оживив кровь.
— Мне нравится, что вы всегда начинаете спокойно, а потом, полностью отдавшись музыке, обо всем забываете. Каждый раз вы рисуете образ, настолько живой, что ваши слушатели его видят. Словно управляя чужими душами, вы и их заставляете забыть об окружающем.
— А еще почему?
— Разве этого недостаточно? — рассмеялся я.
— Нет, ведь есть еще какие-то причины.
Я бездумно вертел в руках бокал, наблюдая за золотыми отблесками янтарной жидкости.
— По-моему, с помощью джаза вы пытаетесь что-то найти. Что-то неуловимое, потому что, несмотря на все усилия, цель всегда далека... В какой-то момент вы близки к отчаянию, и это отражается на музыке, а потом проходит все, кроме грусти. Но ваша грусть светла, в ней чувствуется смирение и житейская мудрость.
Уже в который раз я чувствовал, что становлюсь слишком откровенным. Откуда эта пассивность? Нужно срочно брать ситуацию под контроль!
— Такие слова — лучшая награда для любого музыканта, — после небольшой паузы сказала Мидори. — Я ведь не просто так выбрала джаз. Помню, однажды зимой, еще в Чибе, мне не спалось, и среди ночи я вышла на улицу. Была оттепель, и, сняв куртку, я долго сидела во дворе своей старой школы. Вокруг никого: только я, небо и темные силуэты деревьев. Тогда я впервые осознала: придет день, и я умру. Небо, луна и деревья останутся, а я исчезну, и на скамейке будет сидеть совсем другая девушка... Именно таков порядок вещей, но на глаза навернулись слезы, и я долго плакала. Все когда-нибудь кончается, и нужно смириться.
Неожиданно я вспомнил ее отца. Воистину все когда-нибудь кончается.
Мы долго молчали, и я попытайся сменить тему:
— Что имел в виду Кен, когда сказал, что вы были радикалкой?
Мидори осторожно глотнула «Ардберг».
— Кен — неисправимый романтик. Я была не радикалкой, а скорее мятежницей и бунтаркой.
— Против чего бунтовали?
— Боже, Джон, оглянитесь по сторонам! Что творится с Японией? ЛДП, бюрократы, куда они гонят страну?
— Да, проблемы есть, — признал я.
— Проблемы?.. Экономика катится к черту, людям нечем платить налоги, они боятся держать деньги в банках. А что делает правительство? Кое-как сокращает бюджетный дефицит и создает рабочие места на госпредприятиях. Знаете почему? Потому что все строительные объекты контролируются мафией с молчаливого согласия наших политиков. Страна залита цементом, места почти не осталось, а правительство строит и строит парковки, где никто не паркуется, мосты и дороги, по которым никто не ездит. Видели жуткие молы, что стоят вдоль побережья, якобы защищая от размывания? Исследования показывают, что эти чудища не предотвращают размывание, а наоборот, ему способствуют. Мы разрушаем экосистему, а коррумпированное министерство строительства процветает. А вы говорите «проблемы есть»!
— Думаю, Кен не так уж и не прав! — улыбнулся я. — Вы настоящая радикалка.
— Дело не в радикальных идеях, а в здравом смысле, — покачала головой Мидори. — Признайтесь, разве вас не раздражает существующее положение вещей? Вы не чувствуете себя обманутым?
— Иногда, — осторожно ответил я.
— А вот меня подобный расклад вещей страшно бесит! Именно это и имел в виду Кен.
— Простите, но разве ваш отец не был частью «подобного расклада» и «существующего положения»?
Повисла неловкая пауза.
— Ну, у нас были разногласия.
— Наверное, вы часто спорили.
— Да, долгое время мы вообще не могли найти общий язык.
— Однако помирились?
— Несколько месяцев назад у отца нашли рак легких, — грустно сказала Мидори. — После этого он пересмотрел свои приоритеты, но полностью восстановить отношения мы не успели.
Новость меня просто огорошила.
— У него был рак легких? А... хозяйка «Альфи» сказала, что инсульт.
— Несмотря на больное сердце, он много курил. В правительстве все курят, ему не хотелось быть белой вороной. Папа так сроднился с нашей чертовой системой, что отдал за нее жизнь.
— Рак легких — страшная вещь, — сказал я и пригубил виски. — Поэтому, умерев от инсульта, ваш отец не страдал.
Как же я ненавидел себя за лицемерие!
— Да, и это — единственное, что меня утешает.
— Простите за любопытство, но как именно изменились приоритеты вашего отца после того, как ему поставили страшный диагноз?
Мидори рассеянно смотрела вдаль.
— Если воспользоваться теорией Кена, то папа понял, что всю жизнь создавал проблемы и что пора их решать.
— Он успел что-нибудь сделать?
— Боюсь, нет, хотя он говорил, что перед смертью очень хочет сделать что-то хорошее. Изменилось его мировоззрение, и для меня это самое главное.
— А почему вы уверены, что он ничего не успел?
— О чем это вы? — настороженно спросила Мидори.
— Представьте, вашему отцу ставят страшный диагноз. Ему хочется сделать что-то полезное, чтобы исправить ошибки прошлого. Думаете, он что-нибудь успел?
— Я не совсем понимаю, о чем вы, — твердо сказала Мидори, и я снова натолкнулся на неприступную стену.
— Помните, о чем вы говорили в «Цуте»? Что делать, если в чем-то раскаиваешься, а исправить нет времени?
— Трудно сказать, у каждого по-разному.
Ну же, Мидори, помоги мне!
— Что же мог предпринять ваш отец? На что мог решиться, чтобы хоть как-то оправдаться в собственных глазах?
— Не знаю...
Знаешь, милая, знаешь, недаром же с тобой встречался журналист! Знаешь, но молчишь!
— Раз он хотел решать проблемы, то, может, попробовал как-то повлиять на своих коллег?
Мидори не ответила, и я решил, что попал точно в цель. Теперь нужно быть осторожнее, иначе девушка замкнется и больше ничего не расскажет.
— Вы спрашиваете, потому что сами о чем-то сожалеете? — неожиданно спросила Мидори.
Я испуганно поднял глаза. Да, в проницательности ей не откажешь! Зато появляется отличный предлог продолжить расспросы.
— Не знаю...
— Почему бы вам не рассказать все, как есть?
Ощущения примерно такие же, как после подсечки в айкидо.
— Нет, — глухо ответил я. — Не могу!
— Неужели со мной так трудно?
— Как раз наоборот, — улыбнулся я. — В этом-то вся проблема.
— Вы странный человек, Джон, — вздохнула Мидори. — Боитесь рассказывать о себе...
— Нет, просто вы мне гораздо интереснее.
— Точнее, мой отец.
— Ну, мне казалось, его опыт может быть полезным.
— Чему-то приходится учиться самостоятельно.
— Тоже верно, но я стараюсь пользоваться и чужим. Простите, если показался назойливым.
— Ничего страшного, — улыбнулась Мидори. — Только все эти события случились недавно...
— Да, конечно, — кивнул я, понимая, что разговор окончен. — Наверное, вам пора домой.
Интересная ситуация! С одной стороны, мы явно нравимся друг другу, и вполне вероятно, что Мидори пригласит меня на чашечку кофе. Если такое случится, я смогу осмотреть ее квартиру. Придется быть очень осторожным, чтобы не наделать глупостей.
Но с другой — если девушка не пригласит подняться, все попытки набиться в гости будут расцениваться как намеки на постель. Отпускать Мидори одну просто нельзя: ее адрес прекрасно известен Бенни.
Поблагодарив Сатох-сана за гостеприимство и знакомство со старым «Ардбергом», я оплатил счет, и мы окунулись в ночную прохладу Омотесандо. Улицы почти опустели.
— Вам в какую сторону? — спросила Мидори. — Отсюда я обычно хожу пешком.
— Я провожу вас, если не возражаете.
— Не стоит...
— Прошу вас, Мидори, мне бы очень хотелось! — умоляюще проговорил я, думая о сообщении Бенни.
— Хорошо, — улыбнулась девушка.
До ее дома мы дошли минут за пятнадцать, никакого «хвоста» я не заметил. Наверное, неудивительно, раз Темный Костюм исчез со сцены.
Вот и входная дверь. Мидори достала ключи и повернулась ко мне.
— Ну что же...
Это вежливый намек на прощание. Значит, на кофе меня не пригласят...
— С вами все будет в порядке?
Девушка понимающе на меня посмотрела, хотя об истинной причине столь настойчивого интереса не догадывалась.
— Конечно, я ведь здесь живу.
— Хорошо, а телефон у вас есть? — Номер мне давно известен, но нужно же как-то поддержать знакомство.
— Нет, к сожалению, нет.
Да, все хуже, чем я думал.
— Ясно, вы сторонница луддитов. Ладно, если что, подайте дымовой сигнал, договорились?
Мидори захихикала.
— Я пошутила! Пятьсот двадцать семь — пятьдесят шесть — четыреста пятьдесят шесть.
— Спасибо! Можно иногда вам звонить?
«Например, минут через пять, чтобы проверить, что в квартире чисто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36