— Я готов этим заниматься с утра до вечера, — твердо заверил Пафнутьев.
— А что мешает? — спросила Вика без улыбки и их взгляды встретились. Оба были серьезны.
— Я человек служивый, — спрятался Пафнутьев за шутку. — Было бы указание.
— Считайте, что вы его уже получили.
— Ох, Вика... Все эти твои штучки заставляют мое сердце время от времени попросту останавливаться.
— Какие штучки, Павел Николаевич? — и Вика так захлопала невинными своими глазами, что сердце Пафнутьева и в самом деле готово было остановиться. Но он решительно взял себя в руки.
— Не надо нас дурить, Вика. Не надо нас дурить. Знаешь, какой я умный? Ты даже представить себе не можешь, какой я умный. Иногда самого ужас охватывает.
— Представляю, — сказала она, закинув ногу на ногу.
— Боже! — воскликнул Пафнутьев.
— А что такое? — не поняла Вика.
— Да у тебя, оказывается, и коленки есть! И какие коленки!
— Какие есть, — скромно сказала Вика, одернув юбку.
— Что Андрей? — спросил Пафнутьев отлично сознавая, что этого вопроса задавать не следовало, но он решил быть честным по отношению к своему юному другу.
— Не знаю, — холодновато ответила Вика, ответила не только на этот вопрос, но и на все последующие, связанные с Андреем, связанные с кем бы то ни было, кроме Пафнутьева. Он понял. Помолчал.
— Ну ничего... Никуда он, бедолага, от нас не денется. Все хорошо, Вика. Знаешь, у законченных наркоманов, да и у начинающих тоже, бывает так называемая ломка. Это когда заканчивается действие одной дозы наркотика и уже хочется, мучительно, нестерпимо хочется новой дозы. Страдания человек испытывает совершенно невероятные. Вот и у него сейчас идет такая ломка.
— Сколько же ему можно еще ломаться?
— Это от него не зависит, это от организма. Как природа-мама определит, так и будет. А мы со своими жалкими потугами во что-то вмешаться, что-то изменить, ускорить, замедлить... Можем только помешать. Он чувствует, что прежний наркотик кончился, действие его ослабло, но боится себе же признаться в этом. Ему кажется, что здесь есть что-то нехорошее. Он ошибается. Тут все нормально. Так и должно быть. И никак иначе.
— Павел Николаевич, — проговорила Вика каким-то другим тоном, — скажите лучше... Как вы поживаете? Что вас тревожит, что радует, что тешит?
— На все твои вопросы отвечаю одним словом — А мои. Твой сосед. Меня радует, что удалось познакомиться с ним довольно плотно, но меня тревожит то, что некоторые люди, — он поднял глаза к потолку, выпустили его... Напрасно. Ох, напрасно. Но меня тешит полная неопределенность — они не знают, как им быть дальше... Ну, да ладно. А тебя он не тревожит?
— Пока нет... Пропал куда-то. Вся компания съехала с квартиры. Тишина.
— Они в самом деле съехали или просто затихли?
— Съехали. Я на их двери укрепила волос... Если бы дверь хоть раз открылась, я бы сразу это поняла. Не открывалась. Мой волос все эти дни остается на месте.
— Легли на дно, — сказал Пафнутьев с огорчением. — Ну, ничего, проявятся, крючок мы забросим уже сегодня вечером. Клюнут. Или лучше сказать — проклюнутся. Тебе не хочется поменять квартиру? Я бы мог посодействовать?
— И это советуете вы? Начальник следственного отдела?
— Да, Вика. Это советует тебе начальник следственного отдела. Человек, который кое-что знает.
— А им вы не хотите посоветовать поменять квартиру? Посодействовать в этом? На более удобную, с зарешеченными окнами, с хорошей охраной, с регулярной кормежкой? А, Павел Николаевич?
— Именно над этим и работаю.
— Успешно?
— Очень.
— Тогда я остаюсь в своей квартире.
— Смотри, Вика... Мне бы спокойней спалось, если бы я знал, что ты не рядом с ними...
— Павел Николаевич! — весело рассмеялась Вика. — Вы вынуждаете меня говорить неприличные вещи... Мне бы тоже спокойней спалось, если бы я знала, что вы рядом! Игра слов, да?
— Видишь ли, — смутился Пафнутьев и довольно заметно покраснел, — в каждой шутке есть только доля шутки.
— А все остальное? Правда?
— Да. Шутка — это только форма. А содержание... Содержание остается неизменно суровым. У меня тоже напрашиваются игривые слова... Но мне не хотелось бы их произносить игриво... А то мы все шутим, шутим, все боимся, как бы нас всерьез не приняли, как бы...
Резкий телефонный звонок прервал Пафнутьева.
— Слушаю, — сказал он уже другим голосом, суховатым и требовательным.
— Тут опять наш приятель не очень хорошо себя ведет, — Пафнутьев узнал голос стукача Ковеленова.
— Ив чем это выражается?
— Зверское избиение без видимых на то оснований, — помолчав, ответил Ковеленов. — Не знаю, выживет ли...
— Кто? — недовольно спросил Пафнутьев. Что-то не нравилось ему в сегодняшнем разговоре со стукачом, что-то настораживало. Ковеленов явно выпадал из своего обычного чуть снисходительного насмешливого тона Впрочем, это могло объясняться и необычностью обстановки, неудобством расположения телефонной будки, мало ли чем еще...
— Жертва, — ответил Ковеленов напряженным голосом. Обычно он говорил легко, как бы слегка посмеиваясь и над собой, и над той таинственностью, к которой прибегали оба, скрывая ото всех на свете свою связь, свое сотрудничество. Так уж у них установилось с самого начала — даже самое важное сообщать походя, бесцветным голосом, с улыбкой, а то с этакой кривоватой ухмылкой, какая бывает у людей, жалующихся на несварение желудка, запор или еще какую-нибудь хворь, о которой-то в приличном обществе и сказать неловко.
— Я там нужен? — спросил Пафнутьев.
— Решайте... Думаю, для общего образования и не помешает... А там уж вам виднее, как оно и что...
Пафнутьев все больше настораживался. С одной стороны сам звонок говорил о том, что Ковеленов продолжает работать, сообщает ему о местонахождении человека, которого он ищет, и в то же время в его словах явно звучало какое-то несмелое, замаскированное предостережение.
— Из наших там есть кто-нибудь?
— Есть... Но они, по-моему, не знают как им поступить, как жить дальше...
— Они его взяли?
— Повода не находят. Вот если помрет, или еще чего пострашнее с нею, то есть, с жертвой случится, тогда, глядишь, и это самое... — продолжал мямлить Ковеленов.
— Мне кого-нибудь прихватить с собой?
— Не помешает, хотя хватает тут вашего брата, — ответил Ковеленов с легкой, но четко услышанной заминкой. И Пафнутьев еще больше озадачился — такая заминка проскакивает, когда человеку кто-то подсказывает, что говорить.
— Ты там один?
— Нет.
— Кто еще?
— Да много разных...
— Кого много? Твоих ребят, моих, случайных?
— Всех хватает.
— Ничего не понимаю! — резко сказал Пафнутьев в трубку.
— Я тоже.
— А сам-то ты не попался?
— Трудно сказать...
— Даже так... Хорошо... Еду.
— Может не стоит? — произнес Ковеленов странно вымученным голосом и этим окончательно сбил Пафнутьева с толку.
— Приеду разберусь. Откуда звонишь?
— Тут телефон случайно целый оказался, как раз в тылу кинотеатра «Пламя». Сквер, скамейки, мокрые, правда, замоченные, деревья... И будочка телефонная стоит... Дверь сорвана, стекла выбиты, как после бомбежки, а телефон, как ни странно, работает... Я возле большой клумбы, здесь в центре сквера большая клумба с красными цветами, они, по-моему, и зимой красным цветом цветут...
— Знаю!
— Вот здесь и развернулись печальные события, — уныло тянул Ковеленов.
— Для кого печальные?
— Для меня, конечно. А потом... Потом, кто его знает, кого эти события засосут, затянут, поглотят...
— Ладно, еду.
— Мне подождать?
— Подожди, но в сторонке. В дело не лезь. Вообще, постарайся не возникать.
— Нам всем этот совет не помешает, — произнес Ковеленов загадочные слова, но пока Пафнутьев соображал, как их понимать и что за ними стоит, он сам уже положил трубку. Помолчал, глядя в телефонный диск. Что его насторожило в этом разговоре, что было непривычным? Ковеленов говорил о клумбе с красными цветами и сказал, что они, по его мнению, цветут чуть ли не всю зиму... Непонятно. Ковеленов в разговоре допустил какой-то сбой, нарушение связности... Но Ковеленов не допускал сбоев. И проскочило у него еще одно словечко — замоченные скамейки. Замоченная, значит, насильственно убитая скамейка? Или он просто нашел возможность вставить в разговор само слово — «замоченный»? То есть, убитый. Кто убитый? Он сам, Ковеленов? Но я с ним разговаривал и это был именно Ковеленов... Кто же еще убитый, о ком он открыто сказать не мог?
Пафнутьев наскоро попрощался с Викой и вышел на улицу. В сквере, расположенном в тылу кинотеатра «Пламя», он был через пятнадцать минут. Кинотеатр стоял пустой, облезлый, афиш не было, фильмы здесь давно не крутили. Как и во всем городе — явные следы запустения, разложения, умирания страны. В громадных стеклах здания он увидел лишь разноцветные блики заморских машин — из кинотеатра устроили автосалон. Но возле здания Пафнутьев ничего странного, неожиданного не увидел. Бродили мокрые парочки под зонтиками, по привычке приволокшись к кинотеатру, на остановке троллейбуса сидели старухи с двухколесными сумками, набитыми пустыми бутылками — видимо, возвращались с промысла по окрестным кустам. Старухи смотрели прямо перед собой уставшими от жизни глазами и никакого волнения на их сморщенных лицах Пафнутьев не обнаружил. Где-то в глубине сквера топтались несколько парней в кожаных куртках... Прогуливал какую-то, мокрую несчастную болонку старик с тростью. И все.
Пафнутьев удивился, еще раз обошел вокруг холодного кинотеатра — ни драки, ни скопления народа, ни самого Ковелецова он не увидел. Пройдя по дорожке в сторону клумбы, он нашел телефонную будку, о которой говорил Ковеленов. Все правильно — дверь сорвана, стекла выбиты, но трубка... Тут он столкнулся с первой неожиданностью — трубка висела как-то уж очень безжизненно, так работающие телефоны не выглядят. Он подошел поближе, заглянул за будку. Все нормально — грязь, пакеты, небольшой филиал общественного туалета. Пафнутьев вошел в будку, взял трубку, послушал — она молчала. Телефон не работал. И похоже, не работал уже давно. Разбитые стекла, прожженный, расплавленный сигаретами диск, гвоздь, безжалостно вколоченный в монетную щель... Видимо, здесь самоутверждалось молодое поколение, выбравшее пепси-колу и рыночную экономику.
Пафнутьев уже хотел было выйти из будки, но не успел — сильный удар по затылку сразу пригасил и восприятие и желание сопротивляться. Последняя связная мысль его была словно для протокола осмотра места происшествия: «сильный удар в затылочную часть головы твердым тупым предметом, предположительно молотком».
И он медленно сполз на мокрое дно будки. Пафнутьев уже не видел, не ощущал, как прямо по аллее к будке бесшумно подъехала черная легковая машина и двое ребят в кожаных куртках, которые совсем недавно без дела топтались у рекламного щита, подхватили его под руки и, не церемонясь, затолкали на заднее сидение. Дверца захлопнулась, машина дала задний ход и бесшумно проехав сотню метров по пустынной аллее, усыпанной ракушечником, соскользнула на проезжую часть.
Старухи, сидевшие на троллейбусной остановке, ничего не заметили, ничем не взволновались — продолжали смотреть прямо перед собой, положив на сумки-коляски тяжелые руки со вздувшимися венами. Продолжал мерно вышагивать старик с мокрой болонкой, а парочки под зонтиками целовались, шептались и касались друг друга холодными мокрыми щеками.
* * *
Пафнутьев приходил в себя медленно, словно бы по частям. Первое, что он ощутил, был холод, озноб во всем теле. Наверно, холод и ускорил возвращение сознания. Было такое ощущение, словно все тело овевал холодящий сквознячок. Пафнутьев понял, что он раздет. Это его озадачило, и он начал настойчиво пробиваться к сознанию, пытаясь понять, как он оказался в таком положении, что произошло. Постепенно вспомнил разговор с Ковеленовым, кинотеатр «Пламя», там связные воспоминания обрывались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88