Осуществить ее один он не сможет, это невозможно. Сгорит при первых же шагах.
— Вот так, Павел Николаевич, — подвел итог Невродов. — Я рад, что мы с тобой поговорили, познакомились поближе... Возможно, в будущем нам еще представится возможность поговорить на эти щекотливые темы, но сейчас... Рановато.
— Такой возможности больше не будет.
— Почему?
— В вашем кресле будет сидеть другой человек, — Ну что ж... Чему быть, того не миновать.
— Или сейчас или никогда.
— Не вижу реальной возможности.
— Не надо, — Пафнутьев выставил вперед ладонь, как бы не подпуская к себе опасливость прокурора, но тут же смутился, поняв, что этот жест он перенял у Ичякиной. Та тоже в трудные минуты разговора выставляла вперед узкую ладошку и твердо говорила — «Не надо!». — Хорошо, — сказал Пафнутьев. — Тогда я перехожу на открытый текст.
— Давай.
— У вас есть верный человек? Один, только один?
— Найдется.
— Поступаем так... Вы даете мне этого человека. И мы с ним проводим операцию. Он — ваш представитель, он освящает мои действия светом высшей власти. В случае успеха — вы на коне. Вы все знаете, приняли своевременные меры, вы всегда держите руку на пульте. Или на пульсе, не знаю, как лучше. И докладываете на любом уровне об успешной борьбе с коррупцией в высших эшелонах.
— Дальше не надо. Я сам соображу, как вести себя в случае успеха. Тут много ума не надо, — просипел Невродов насмешливо. — Приступай, Павел Николаевич, ко второму варианту.
— В случае неудачи, провала, просчета... Ваш человек заявляет, что действовал самостоятельно, втайне от руководства. А пошел он на эту авантюру, соблазнившись посулами проходимца Пафнутьева, который после известных потрясений потерял рассудок и впал в беспокойство и неистовство. И я сгораю в гордом одиночестве.
— И мой человек сгорает, — напомнил Невродов.
— Вы найдете способ спасти его.
Невродов долго смотрел на Пафнутьева, буравя его маленькими остренькими глазками. Потом отвернулся к окну, долго смотрел на пролетающие мимо окна громадные кленовые листья. Сквозь открытую форточку слышался даже легкий хруст, с которым листья отламывались от ветвей.
— Зачем тебе это надо, Павел Николаевич? — спросил, наконец, Невродов.
— Не знаю... Но чую — надо.
— Так, — медленно протянул Невродов, а помолчав, опять произнес. — Так... Говоришь, нравилась девушка в белом?
— Да. Но теперь я люблю в голубом.
— Как ее зовут?
— Не скажу.
— Почему? — маленькие брови Невродова медленно поднялись надо лбом и лицо его приобрело обиженное выражение.
— Сглазить боюсь.
— Да? — еще больше удивился прокурор. — Надо же... Ну и правильно, что не говоришь. Значит, в самом деле любишь... Действительно, чтобы решиться на такое... Надо влюбиться. А я вот невлюбленным живу...
— Это тяжело, — посочувствовал Пафнутьев.
— Тяжело, — согласился Невродов. — Недавно вот хватил лишнего и даже слезу пустил, себя жалко стало. — Невродов часто заморгал и Пафнутьев сразу представил себе, как плакал, перепившись, областной прокурор. — Понимаешь, Павел Николаевич, я вращаюсь в таких кругах, в таком обществе, что и влюбиться-то мудрено... Судьи, следователи, судебные исполнители... Какая любовь!
— А секретарша? — лукаво спросил Пафнутьев. — По-моему, очень приятная девушка, а?
— Я ее боюсь.
— Ее?! Почему?
— Даже в кабинет лишний раз вызвать не могу... Лучше сам потрачу полчаса и дозвонюсь, куда надо... Мне кажется, она видит меня насквозь.
— И что же она видит?
— Знаешь, Павел Николаевич... Похоже на то, что я втрескался в нее. — Невродов посмотрел на Пафнутьева с полной беспомощностью.
— Но это же прекрасно!
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Я вон какой... Толстый, неповоротливый... Я не знаю даже что с ней делать, как...
— Знаете, Валерий Александрович, что я вам скажу... Всегда почему-то кажется, что красивые женщины предназначены для других надобностей, для какой-то другой цели появились они на земле А потом выясняется, что это тоже женщины. И ничего женщины, Валерий Александрович!
— Умом-то я понимаю, а вот... Ну, да ладно, ближе к делу. Как поступим?
Пафнутьев ждал этого вопроса, понимая, что бестолковый треп о женщинах понадобился Невродову только для того, чтобы еще раз все прикинуть, сопоставить, определить степень риска.
— Вы даете мне своего человека и мы начинаем немедленно.
— Он в самом деле предлагал тебе свой кабинет?
— И не один раз.
— Понимаю, — кивнул Невродов. — У них растут аппетиты. Город они уже съели, взялись за область... А у нас полтора десятка маленьких городков... Там тоже есть что к рукам прибрать... Вот им и понадобился свои областной прокурор. Ну, ладно... Где наша не пропадала. Будь, что будет.
— В бой? — радостно спросил Пафнутьев.
— В бой. Но условия ты сам назвал, помнишь? Если победа, это моя победа, если поражение — твое поражение.
— Заметано, — обернулся Пафнутьев уже от двери.
Выйдя в приемную, он подошел к секретарше. Молодая девушка с гладко зачесанными и собранными на затылке в пучок волосами, сначала дописала строку в журнале, закрыла его, отложила в сторону и лишь тогда подняла глаза на Пафнутьева.
— Вам что-нибудь нужно?
— Давно в прокуратуре?
— А что?
— Да ничего... Я смотрю, прокуратура уже оказала на вас пагубное воздействие.
— В чем же оно выражается, эта пагубность?
— Вы не по годам строги, вы в постоянном напряжении... Вы, наверно, чувствуете себя на передовой, да? Расслабьтесь, милая девушка! Разогните кулачонки, улыбнитесь, забросьте ногу на ногу, посидите на подоконнике.
— У вас все? — спросила девушка с уже вполне профессиональной холодностью.
— Нет, я не сказал главного. Шеф, — Пафнутьев кивнул на дверь кабинета Невродова, — просил сделать ему чай. С лимоном. В соседнем магазине бывают пряники... Валера просто обожает чай с пряниками. Он без них жить не может. Вы так сурово с ним разговариваете, что он пожаловался... Робею, говорит, даже чаю попросить.
— Шутите? — осуждающе спросила девушка.
— Ничуть. Вот передал вам пять тысяч рублей на пряники и чай, — Пафнутьев положил на стол купюру. — Не забудьте про лимон.
— Если шутите... Убью! — улыбнулась, наконец, девушка. И, встав из-за своего столика, направилась к вешалке.
— Боже, сколько же вас на меня одного — ужаснулся Пафнутьев. И чрезвычайно довольный собой покинул здание прокуратуры, четко печатая шаг в широких гулких коридорах этого старинного здания, оставшегося от презренных царских времен.
* * *
Все-таки, несмотря на внешнее простодушие, Пафнутьев был коварен и, кажется, самой природой предназначен для того, чтобы строить ближним всевозможные ловушки, рыть для них волчьи ямы, пакостить и ломать судьбы. Правда, многолетнее зависимое положение не давало развиться этой пагубной страсти, не давало проявиться ей настолько, чтобы она стала заметной для окружающих. И лишь обосновавшись в кабинете начальника следственного отдела, лишь усевшись за большой двухтумбовый стол и получив, хотя и старое, поскрипывающее, жестковатое, но все же кресло, он вдруг ясно и сильно ощутил непреодолимую тягу к авантюрам и интригам. И, конечно же, перво-наперво обратил своп пристальный взор на простодушного своего начальника, на прокурора Анцыферова Леопарда Леонидовича.
Действительно, Анцыферов был человеком простоватым, отзывчивым, бесхитростно радующимся каждому подарку, игрушке, шутке. Это выдавало натуру незлобивую, нелукавую. Да, конечно, суровые жизненные обстоятельства вынуждали его принимать решения жесткие, а то и несправедливые. Анцыферов и сам этого не отрицал, но оправдывал себя тем, что поступает не по своей воле, убеждал в том, что другой на его месте вел бы себя еще хуже, а кроме того, думал он, эти нерачительные и кратковременные нарушения закона перекрывались громадной общественной пользой, которую приносит он на прокурорском посту.
Да, это надо признать — в хорошем настроении, когда не терзали его ни сысцовские указания, ни пафнутьсвские козни, он трепетно и с искренним волнением произносил такие слова, как государство, народ, правосознание. И если ничто не мешало, с особым наслаждением и душевной радостью поступал строго по закону, долго подпил об этом, проникаясь к себе уважением, а то и восхищением. Если же по каким-то причинам поступить по закону он не мог, Анцыферов так же искренне страдал, правда, несильно. Наверно, все-таки его можно было назвать и жестоким, и сентиментальным — жестоким вынужденно, а сентиментальным по велению души. Он знал, что эти два качества являются родными сестрами, знал, потому что иногда читал классику. И надо же — запоминал только то, что через годы ему стало как-то пригождаться, что в чем-то его оправдывало. Это обстоятельство лишний раз подтверждало, что есть где-то в нашем теле тайный орган, неоткрытый еще, не описанный медиками, орган, который все о нас знает и заранее предупреждает — это запомни, это тебе пригодится, это тебя коснется через десять, двадцать, тридцать лет. И Анцыферов запоминал, а в нужную минуту мог блеснуть такой точной цитатой из Салтыкова-Щедрина, например, что все просто поражались его уму и начитанности. Однажды он вот так взял да и на каком-то совещании публично произнес слова, которые многие запомнили и даже записали...
— Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения, — сказал Анцыферов, забыв, правда, назвать автора. В результате многие решили, что сам прокурор мыслит столь дерзко, и прониклись к Анцыферову изумлением.
Детскость, незащищенность Анцыферова выдавала и его страсть рассматривать себя в зеркало, причем, подолгу, придирчиво, радуясь и огорчаясь тем небольшим открытиям, которые в это время совершал. Вот увидит тощеватую шею или волос, торчащий из ноздри — огорчается, искренне, глубоко огорчается, а отметит задорный блеск в глазах, этакий орлиный взгляд, сохранившиеся еще зубы — радуется, даже засмеяться может, простодушно так, беззаботно.
И подарки любил, игрушки. Дома охотно, увлеченно стрелял из детского пистолета странными такими палочками с резинкой на конце, которые при удачном выстреле прилипали к гладким поверхностям — к полированной дверце шкафа, к стеклу, к зеркалу. И со своим десятилетним сыном Анцыферов, случалось, целыми вечерами соревновались в меткости, пока мальчишке уже не надоедало и он начинал просить пощады.
Да, и в таких вот случаях проявлялось наличие в теле какого-то органа, предсказывающего будущие испытания, словно что-то подталкивало Анцыферова — повозись с сыном, удели внимание, не пожалей времени, потому что скоро, совсем уже скоро на долгие годы будешь лишен этого общения, а мальчишка твой вихрастенький без отца будет расти, без твердой его руки и надежной опоры.
Это надо сказать — долгие годы тюрьмы маячили за спиной у Анцыферова, а он и не догадывался. Это тайное, скрытое знание проявлялось в его подсознательном стремлении побыть дольше дома, поболтать, с сыном, затянуть утреннее чаепитие с женой — моложавой, ухоженной и к нему относящейся с явным снисхождением. И ласки его она принимала без восторга и нетерпения, с еле заметной, но все же досадой — ладно уж, так и быть, попользуйся мною, только быстрее. И всегда в таких случаях с беспомощной улыбкой вспоминал Анцыферов анекдот... Приходит муж домой, жена спит, а рядом записка... «Если будешь трахать — не буди, устала». Не потому ли потянулась его душа, жаждущая любви и ласки, к юной парикмахерше, единственной его отраде в последнее время. И ублажал ее подарками все более дорогими и затейливыми — то ли боялся потерять, то ли чувствовал близкую разлуку.
Игрушечные пистолеты — ладно, но и другие игрушки любил Анцыферов, и другие забавные безделушки тешили его душу, чем и воспользовался хитроумный Пафнутьев. Кто-то имел неосторожность подарить Анцыферову роскошную коробку с заморскими фломастерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Вот так, Павел Николаевич, — подвел итог Невродов. — Я рад, что мы с тобой поговорили, познакомились поближе... Возможно, в будущем нам еще представится возможность поговорить на эти щекотливые темы, но сейчас... Рановато.
— Такой возможности больше не будет.
— Почему?
— В вашем кресле будет сидеть другой человек, — Ну что ж... Чему быть, того не миновать.
— Или сейчас или никогда.
— Не вижу реальной возможности.
— Не надо, — Пафнутьев выставил вперед ладонь, как бы не подпуская к себе опасливость прокурора, но тут же смутился, поняв, что этот жест он перенял у Ичякиной. Та тоже в трудные минуты разговора выставляла вперед узкую ладошку и твердо говорила — «Не надо!». — Хорошо, — сказал Пафнутьев. — Тогда я перехожу на открытый текст.
— Давай.
— У вас есть верный человек? Один, только один?
— Найдется.
— Поступаем так... Вы даете мне этого человека. И мы с ним проводим операцию. Он — ваш представитель, он освящает мои действия светом высшей власти. В случае успеха — вы на коне. Вы все знаете, приняли своевременные меры, вы всегда держите руку на пульте. Или на пульсе, не знаю, как лучше. И докладываете на любом уровне об успешной борьбе с коррупцией в высших эшелонах.
— Дальше не надо. Я сам соображу, как вести себя в случае успеха. Тут много ума не надо, — просипел Невродов насмешливо. — Приступай, Павел Николаевич, ко второму варианту.
— В случае неудачи, провала, просчета... Ваш человек заявляет, что действовал самостоятельно, втайне от руководства. А пошел он на эту авантюру, соблазнившись посулами проходимца Пафнутьева, который после известных потрясений потерял рассудок и впал в беспокойство и неистовство. И я сгораю в гордом одиночестве.
— И мой человек сгорает, — напомнил Невродов.
— Вы найдете способ спасти его.
Невродов долго смотрел на Пафнутьева, буравя его маленькими остренькими глазками. Потом отвернулся к окну, долго смотрел на пролетающие мимо окна громадные кленовые листья. Сквозь открытую форточку слышался даже легкий хруст, с которым листья отламывались от ветвей.
— Зачем тебе это надо, Павел Николаевич? — спросил, наконец, Невродов.
— Не знаю... Но чую — надо.
— Так, — медленно протянул Невродов, а помолчав, опять произнес. — Так... Говоришь, нравилась девушка в белом?
— Да. Но теперь я люблю в голубом.
— Как ее зовут?
— Не скажу.
— Почему? — маленькие брови Невродова медленно поднялись надо лбом и лицо его приобрело обиженное выражение.
— Сглазить боюсь.
— Да? — еще больше удивился прокурор. — Надо же... Ну и правильно, что не говоришь. Значит, в самом деле любишь... Действительно, чтобы решиться на такое... Надо влюбиться. А я вот невлюбленным живу...
— Это тяжело, — посочувствовал Пафнутьев.
— Тяжело, — согласился Невродов. — Недавно вот хватил лишнего и даже слезу пустил, себя жалко стало. — Невродов часто заморгал и Пафнутьев сразу представил себе, как плакал, перепившись, областной прокурор. — Понимаешь, Павел Николаевич, я вращаюсь в таких кругах, в таком обществе, что и влюбиться-то мудрено... Судьи, следователи, судебные исполнители... Какая любовь!
— А секретарша? — лукаво спросил Пафнутьев. — По-моему, очень приятная девушка, а?
— Я ее боюсь.
— Ее?! Почему?
— Даже в кабинет лишний раз вызвать не могу... Лучше сам потрачу полчаса и дозвонюсь, куда надо... Мне кажется, она видит меня насквозь.
— И что же она видит?
— Знаешь, Павел Николаевич... Похоже на то, что я втрескался в нее. — Невродов посмотрел на Пафнутьева с полной беспомощностью.
— Но это же прекрасно!
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Я вон какой... Толстый, неповоротливый... Я не знаю даже что с ней делать, как...
— Знаете, Валерий Александрович, что я вам скажу... Всегда почему-то кажется, что красивые женщины предназначены для других надобностей, для какой-то другой цели появились они на земле А потом выясняется, что это тоже женщины. И ничего женщины, Валерий Александрович!
— Умом-то я понимаю, а вот... Ну, да ладно, ближе к делу. Как поступим?
Пафнутьев ждал этого вопроса, понимая, что бестолковый треп о женщинах понадобился Невродову только для того, чтобы еще раз все прикинуть, сопоставить, определить степень риска.
— Вы даете мне своего человека и мы начинаем немедленно.
— Он в самом деле предлагал тебе свой кабинет?
— И не один раз.
— Понимаю, — кивнул Невродов. — У них растут аппетиты. Город они уже съели, взялись за область... А у нас полтора десятка маленьких городков... Там тоже есть что к рукам прибрать... Вот им и понадобился свои областной прокурор. Ну, ладно... Где наша не пропадала. Будь, что будет.
— В бой? — радостно спросил Пафнутьев.
— В бой. Но условия ты сам назвал, помнишь? Если победа, это моя победа, если поражение — твое поражение.
— Заметано, — обернулся Пафнутьев уже от двери.
Выйдя в приемную, он подошел к секретарше. Молодая девушка с гладко зачесанными и собранными на затылке в пучок волосами, сначала дописала строку в журнале, закрыла его, отложила в сторону и лишь тогда подняла глаза на Пафнутьева.
— Вам что-нибудь нужно?
— Давно в прокуратуре?
— А что?
— Да ничего... Я смотрю, прокуратура уже оказала на вас пагубное воздействие.
— В чем же оно выражается, эта пагубность?
— Вы не по годам строги, вы в постоянном напряжении... Вы, наверно, чувствуете себя на передовой, да? Расслабьтесь, милая девушка! Разогните кулачонки, улыбнитесь, забросьте ногу на ногу, посидите на подоконнике.
— У вас все? — спросила девушка с уже вполне профессиональной холодностью.
— Нет, я не сказал главного. Шеф, — Пафнутьев кивнул на дверь кабинета Невродова, — просил сделать ему чай. С лимоном. В соседнем магазине бывают пряники... Валера просто обожает чай с пряниками. Он без них жить не может. Вы так сурово с ним разговариваете, что он пожаловался... Робею, говорит, даже чаю попросить.
— Шутите? — осуждающе спросила девушка.
— Ничуть. Вот передал вам пять тысяч рублей на пряники и чай, — Пафнутьев положил на стол купюру. — Не забудьте про лимон.
— Если шутите... Убью! — улыбнулась, наконец, девушка. И, встав из-за своего столика, направилась к вешалке.
— Боже, сколько же вас на меня одного — ужаснулся Пафнутьев. И чрезвычайно довольный собой покинул здание прокуратуры, четко печатая шаг в широких гулких коридорах этого старинного здания, оставшегося от презренных царских времен.
* * *
Все-таки, несмотря на внешнее простодушие, Пафнутьев был коварен и, кажется, самой природой предназначен для того, чтобы строить ближним всевозможные ловушки, рыть для них волчьи ямы, пакостить и ломать судьбы. Правда, многолетнее зависимое положение не давало развиться этой пагубной страсти, не давало проявиться ей настолько, чтобы она стала заметной для окружающих. И лишь обосновавшись в кабинете начальника следственного отдела, лишь усевшись за большой двухтумбовый стол и получив, хотя и старое, поскрипывающее, жестковатое, но все же кресло, он вдруг ясно и сильно ощутил непреодолимую тягу к авантюрам и интригам. И, конечно же, перво-наперво обратил своп пристальный взор на простодушного своего начальника, на прокурора Анцыферова Леопарда Леонидовича.
Действительно, Анцыферов был человеком простоватым, отзывчивым, бесхитростно радующимся каждому подарку, игрушке, шутке. Это выдавало натуру незлобивую, нелукавую. Да, конечно, суровые жизненные обстоятельства вынуждали его принимать решения жесткие, а то и несправедливые. Анцыферов и сам этого не отрицал, но оправдывал себя тем, что поступает не по своей воле, убеждал в том, что другой на его месте вел бы себя еще хуже, а кроме того, думал он, эти нерачительные и кратковременные нарушения закона перекрывались громадной общественной пользой, которую приносит он на прокурорском посту.
Да, это надо признать — в хорошем настроении, когда не терзали его ни сысцовские указания, ни пафнутьсвские козни, он трепетно и с искренним волнением произносил такие слова, как государство, народ, правосознание. И если ничто не мешало, с особым наслаждением и душевной радостью поступал строго по закону, долго подпил об этом, проникаясь к себе уважением, а то и восхищением. Если же по каким-то причинам поступить по закону он не мог, Анцыферов так же искренне страдал, правда, несильно. Наверно, все-таки его можно было назвать и жестоким, и сентиментальным — жестоким вынужденно, а сентиментальным по велению души. Он знал, что эти два качества являются родными сестрами, знал, потому что иногда читал классику. И надо же — запоминал только то, что через годы ему стало как-то пригождаться, что в чем-то его оправдывало. Это обстоятельство лишний раз подтверждало, что есть где-то в нашем теле тайный орган, неоткрытый еще, не описанный медиками, орган, который все о нас знает и заранее предупреждает — это запомни, это тебе пригодится, это тебя коснется через десять, двадцать, тридцать лет. И Анцыферов запоминал, а в нужную минуту мог блеснуть такой точной цитатой из Салтыкова-Щедрина, например, что все просто поражались его уму и начитанности. Однажды он вот так взял да и на каком-то совещании публично произнес слова, которые многие запомнили и даже записали...
— Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения, — сказал Анцыферов, забыв, правда, назвать автора. В результате многие решили, что сам прокурор мыслит столь дерзко, и прониклись к Анцыферову изумлением.
Детскость, незащищенность Анцыферова выдавала и его страсть рассматривать себя в зеркало, причем, подолгу, придирчиво, радуясь и огорчаясь тем небольшим открытиям, которые в это время совершал. Вот увидит тощеватую шею или волос, торчащий из ноздри — огорчается, искренне, глубоко огорчается, а отметит задорный блеск в глазах, этакий орлиный взгляд, сохранившиеся еще зубы — радуется, даже засмеяться может, простодушно так, беззаботно.
И подарки любил, игрушки. Дома охотно, увлеченно стрелял из детского пистолета странными такими палочками с резинкой на конце, которые при удачном выстреле прилипали к гладким поверхностям — к полированной дверце шкафа, к стеклу, к зеркалу. И со своим десятилетним сыном Анцыферов, случалось, целыми вечерами соревновались в меткости, пока мальчишке уже не надоедало и он начинал просить пощады.
Да, и в таких вот случаях проявлялось наличие в теле какого-то органа, предсказывающего будущие испытания, словно что-то подталкивало Анцыферова — повозись с сыном, удели внимание, не пожалей времени, потому что скоро, совсем уже скоро на долгие годы будешь лишен этого общения, а мальчишка твой вихрастенький без отца будет расти, без твердой его руки и надежной опоры.
Это надо сказать — долгие годы тюрьмы маячили за спиной у Анцыферова, а он и не догадывался. Это тайное, скрытое знание проявлялось в его подсознательном стремлении побыть дольше дома, поболтать, с сыном, затянуть утреннее чаепитие с женой — моложавой, ухоженной и к нему относящейся с явным снисхождением. И ласки его она принимала без восторга и нетерпения, с еле заметной, но все же досадой — ладно уж, так и быть, попользуйся мною, только быстрее. И всегда в таких случаях с беспомощной улыбкой вспоминал Анцыферов анекдот... Приходит муж домой, жена спит, а рядом записка... «Если будешь трахать — не буди, устала». Не потому ли потянулась его душа, жаждущая любви и ласки, к юной парикмахерше, единственной его отраде в последнее время. И ублажал ее подарками все более дорогими и затейливыми — то ли боялся потерять, то ли чувствовал близкую разлуку.
Игрушечные пистолеты — ладно, но и другие игрушки любил Анцыферов, и другие забавные безделушки тешили его душу, чем и воспользовался хитроумный Пафнутьев. Кто-то имел неосторожность подарить Анцыферову роскошную коробку с заморскими фломастерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88