— Слушай, а у вас-то сейчас сколько?
— Да ладно, за полтинник довезу.
— В смысле?
— Да рублей, не баксов. Я просто друга встречал, а он, видно, завис где— то. Керосина, наверное, нет. Мне домой в ту сторону.
— Ага. Только я время спрашивал.
— Да уж первый час ночи.
У железнодорожного вокзала Гурский расплатился с водителем, вышел из машины, повесил сумку на плечо и пошел к билетным кассам, где выяснилось, что на вечерний поезд до Комсомольска-на-Амуре он, конечно же, опоздал и опять придется ждать утра.
— Ну а билет-то я могу взять? — спросил он у кассирши, наклонившись к окошку.
— Можете, — ответила она, отвернувшись в сторонку. — Только не дышите на меня.
— Да что ж мне тут у вас, совсем не дышать, что ли? — прорвало Александра. — Заладили, понимаешь, что одна, что другая… Дайте билет!
— Вот, возьмите.
Гурский расплатился, сунул билет в один из карманов и отошел от кассы, бурча под нос:
— Нет, я здесь точно сдохну. Или зашибу кого-нибудь.
Он вышел из здания вокзала на площадь, посреди которой возвышался в темноте какой-то памятник.
«Хабаров небось», — подумал Александр. Слева от памятника сияли ярким светом окна торгового павильона, украшенного поверху остроконечными треугольниками небанального архитектурного решения крыши.
«А ведь нам туда, — сказал сам себе Гурский. — Жопой чувствую».
Он пересек площадь, вошел в магазин и, подойдя к прилавку, вынул, расстегнув зиппер, из нагрудного кармана куртки бумажник.
— Дя-яинька, дай на хлебушек! — плаксивыми голосами заканючили возле него трое пацанов лет девяти-десяти.
— А что это вы здесь делаете в такое время? — не находя сил даже на назидательные интонации, спросил он.
— Мамка домой без хлебушка не пуска-ает…
— Фигу вам, а не на хлебушек. Мамке вашей на пузырь небось не хватает. Так? Или вообще на «чек». Ну-ка, пошли. — Он взял одного за руку и, спустившись на две ступеньки, прошел в соседний отдел.
— Три банки тушенки, три банки сгущенки, — начал он перечислять продавцу. — Теперь… вон там, это у вас гречка по килограмму расфасована? Три пакета дайте. Масла растительного бутылку, сливочного килограмм. У вас какой хлеб свежий? Дайте три. Да! Это же новое поколение… Дайте им «пепси». Тоже три. Вон — самые большие.По пакетам разложите, пожалуйста. И вот что… У вас ножик есть? Если не затруднит…
Продавец вынул из кармана и подал Адашеву толстый многофункциональный перочинный ножик китайского производства. Александр раскрыл шило и пробил в банках тушенки и сгущенки по нескольку дырочек.
— Вот, — сказал он мальчишкам, кладя на прилавок нож, — это чтобы мамка ваша не продала. Жуйте.
Расплатившись, он бросил бумажник в большой широкий наружный карман куртки и стал помогать укладывать продукты в пакеты.
— Держите, Гавроши, и марш а ля мэ-зон, мерд алер!..
— Спасибо, дяинька! — Пацаны испарились.
— Спасибо — это много, — сказал вслед Гурский, — достаточно, чтобы вы людьми выросли. Или людями. Как правильно, вы не в курсе?
— Да мне без разницы, — продавец взял с прилавка ножик и, защелкнув шило, убрал его в карман. — Только они у вас лопатник помыли.
— Иди ты? — Адашев сунул руку в карман. — И правда. Вот ведь…
— Держи, — продавец откупорил и протянул ему бутылку пива. — Альберт Швейцер… Ты откуда такой?
— Из Питера.
— А, ну понятно. Вы все тут вразнос идете. У тебя вроде там немного и было. Еще-то есть?
— Давай посмотрим.
Александр расстегнул пуховик, запустил руку глубоко за спину и достал из потайного кармана пакет, в который еще в самолете отложил доллары и крупные рублевые купюры. В бумажнике он оставил тогда немного средств на текущие расходы и после всех трат, включая и вот эту последнюю, на гаврошей, оставалась там сущая ерунда. Жаль было самого бумажника, который подарила на день рождения некая Татьяна.
— А ты видел? — спросил Гурский продавца.
— Чо ж не видеть-то… Дураком надо быть.
— Угу… — кивнул Гурский. — А что, на самом деле, как кто из Питера сюда попадает — тут же вразнос?
— Да повидал я вашего брата, — продавец окинул взглядом камуфляж Гурского. — Сидите, сидите там у себя, а как вырвались — ты на себя посмотри. Что, я не прав? Тебе чего надо? Водки и бабу. Так, командир?
— Ну, в принципе…
— Слушай меня: бери сразу коробку; вот здесь, рядом, гостиница, там девки свои, нормальные, не обнесут. Погуляй пару дней. Только на улицу не выходи. Там, по Амурскому бульвару, чуть дальше Дом быта — банька, джакузи, то-се, в двух шагах всего. Девкам скажешь, они тебя доставят. Деньги на обратную дорогу только сразу отложи. И гуляй…
— Вопрос можно?
— А то…
— Ты почему меня Альбертом Швейцером назвал?
— Так… Вон, смотри, — продавец бросил на прилавок книжку в черной глянцевой обложке. — Оставил кто-то. А мне по ночам делать нечего, я и прочел. Похож ты на него. Добрый, как дурак. Хочешь — бери.
— Не хочу. Читал.
— Значит, водки?
— Водки.
— Подожди, я тебе коробку запечатанную принесу.
— Не надо коробку. Бутылку.
— Зря. Дороже выйдет.
— А мы не ищем легких путей.
— Смотри, тебе жить. Только если бутылку, то вон там, в том отделе, у Верки.
— Слушай, что-то устаю я. Взбодриться бы. Тебя как зовут?
— Петр.
— Вот. Друг у меня есть, тоже Петром зовут. Давай-ка, Петя, выпьем да закусим. Ты как, а?
— Ну что… ладно, давай, Альберт, вон там проходи — и сюда. Сюда вот давай, — он открыл дверь в служебку. — Заходи.
Гурский прошел за прилавок и вошел в крохотную комнатку, где у стены помещался маленький диван, а напротив стояли два стула и стол, под которым дышала жаром «трамвайка».
— Держи, — Петр поставил на стол бутылку коньяку и миску с нарезанной толстыми ломтями красной рыбой. — Тебе пожрать надо, ты плывешь. Сколько квасишь-то?
— Дак…
— Вот я и говорю, — он разрезал пополам лимон и, расковыряв серединку ножом, выжал сок на рыбу. Достал из шкафчика два стакана.
— Ну что, открыть не в силах даже? — откупорил бутылку, плеснул в стаканы и взял один в руку. — Ну, давай.
— Давай, однако…
Они выпили, взяли по ломтю рыбы и стали закусывать сочной красной мякотью.
— Легчает?
— Скоро узнаем, — Гурский взял еще один кусок.
— Сейчас приживется, — Петр плеснул в стаканы еще коньяку. — А ко мне тут китаец один ходит, старый уже, хоть их и не поймешь с виду. Там рынок, дальше по бульвару, он там торгует чем-то, а здесь, на вокзале, товар получает. Ему шлют откуда-то, он здесь получает. Живет, что ли, где-то рядом, я не знаю. Я вообще— то про него ничего толком не знаю. У меня сеструха болела, ну, мы с ним и разговорились однажды на эту тему, они же, китайцы, в этом деле… у них свои прибамбасы, народные. Ну вот, он мне мазь принес, корешки какие-то, объяснил чего-куда-как, короче — сеструха моя выздоровела, ну как новенькая. С тех пор он как за товаром на вокзал приходит, встретит, на машине отправит — и ко мне. Сидим мы с ним, вот как с тобой, у него закуска своя, ну там, всякие китайские дела, выпьет он пять капель, а потом глаза закроет и сидит. Ни разговору с ним, ну ничего. Я говорю: «Эй! Ты чего, заснул?» А он: «Ничего-ничего, говори, я слысу…» Мне надоело однажды, я ему: «Ты чего, — говорю, — устаешь, что ли, сильно?» А он мне: «Нет, — говорит, — мне с тобой хоросо. Проста я думаю». — «О чем, — говорю, — думаешь-то? Может, мне тоже интересно, давай вместе». А он глаза открывает и говорит: «Давай». — «Давай», — я ему. Он говорит: «Возьми два свой ладоска, слепни, сто полусяй?» Я хлопнул в ладоши. «Ну, хлоп! — говорю. — Хлопок получается… И что?» А он смеется и говорит: «Ага! У меня тозе из двух ладоска хлопок полусяй. А как хлопок из одной ладоска полусяй? А?» — «Никак», — говорю. А он опять смеется и говорит: «Не-ет. Мозна. Пака не паймес — ты дурак». — «А ты, — говорю, — понимаешь?» — «Нет, — смеется, — думаю пака». — «Так чго же, — говорю, — мы с тобой оба дураки?» А он опять смеется: «Канесна! Пака про ладоска не паймес, дураки…» И ты знаешь, так это меня заело… Выпьем?
— Выпьем.
— Подожди-ка, — продавец Петр вышел на минуту, а потом вернулся с большой луковицей. Счистив с нее шелестящую кожицу, разрезал пополам и одну половинку протянул Гурскому. — Грызи как яблоко, он сладкий, полезно. Давай, — он приподнял стакан.
— Давай, — чокнулся с ним Александр. — За Хакуина.
— Чего?
— Да ладно, не обращай внимания. Они выпили коньяку, Гурский откусил большой кусок от сладкой, истекающей ароматным молочным соком луковицы и с хрустом стал жевать.
— — И рыбки, рыбки сразу, это мне китаец принес, они ее там как-то маринуют по-своему.
— Угу… — ответил Александр, не открывая набитого рта, пережевывая лук вместе с рыбой, из которой обильно, как из губки, выделялась и вовсе уж какого— то невообразимо восхитительного вкуса жидкость.
— Ну вот… и ты понимаешь, с этой ладошкой — такая херня… Ведь вроде на самом деле что-то… ну, короче, даже если одна, то все равно… хлопок… Нет, ну не могу сказать. Так вроде чего-то в мозгах крутится постоянно… а вот, чтобы сказать — полная жопа. Может, он меня сглазил? Или еще как попортил, по— своему? Ведь не поверишь, ночами просыпаюсь. И все — про ладошку. А? Чего делать-то? Я вот тебя первый раз вижу, а смотри… опять про нее.
— Нормально.
— Думаешь?
— Точно. Не переживай.
— Нет, ну а как? Я же про нее постоянно думаю.
— Ну и думай.
— Да пошла бы она!..
— Не думай.
— Не могу. А?
— Наливай.
— Это запросто.
— А как же торговля твоя?
— Да там Верка.
— Наливай.
— Это запросто. Но ты мне скажи — он меня не попортил? Это у меня не болезнь какая-нибудь психическая начинается?
— Нет, — мотнул головой Гурский.
— Точно?
— Отвечаю.
— Ну, давай выпьем.
— Давай. Не робей, Петя, это только начало.
— Чего начало?
— Чего… — Гурский пожал плечами. — Срединного пути.
— Да в гробу я его видел.
— О!.. — Гурский поднял палец. — Что и ценно. Далеко пойдешь.
— Я на бабе лежу, а сам про ладошку эту самую и про хлопок думаю. Мне это надо?
— Мы пьем или как?
— Или где?
— Или что?
— Давай?
— Давай.
Они выпили и закусили.
— Хороший ты мужик, Альберт. Живи у меня, а?
— Не могу. Мне в Комсомольск надо.
— Зачем?
— Надо.
— Ну, надо так надо. Езжай тогда.
— Не могу. У меня поезд только утром.
— А-а!.. Так ты с вокзала?
— Ага.
— Так ты приляг тут до утра, поспи, ты же плывешь.
— Не могу.
— Чего это? — нахмурился продавец Петр. — За бабки сомневаешься?
— Нет. Просплю.
— Херня. Вон будильник — раз, Верке щас скажем — два, я — три. Спи, не сомневайся.
— Хорошо, — Гурский кивнул, пересел со стула на диван, упал на бок и заснул прежде, чем голова его коснулась лежащей на диване подушки.
И опять Адашеву-Гурскому снились совершенно ненужные ему сны. Опять он брел куда-то, мучимый жаждой, но теперь вокруг него вертелся старый китаец, хлопал в ладоши и приговаривал: «Пенделок! Опа! Пенделок!» Потом китаец стал раздуваться. Он раздувался, раздувался и наконец жутко заверещал металлическим голосом. Почему-то во сне это было очень страшно.
Александр дернулся и проснулся.
Верещал будильник. Стрелки показывали девять. За окном каморки было темно.
«Чего девять? — спросонья подумал Гурский. — Девять чего?»
Организм на этот раз пребывал в полной растерянности и ничего определенного подсказать был не в состоянии.
— Ну что, братан? — вошел в подсобку продавец Петр. — Подъем, выходи строиться! Как самочувствие?
— Невнятно. А сейчас что… утро?
— Утро, утро. Что-то ты совсем…
— А сколько разница во времени… с Москвой?
— А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим — два часа, только в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?
— Помню. Альберт, — Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.
— У тебя вообще-то поезд скоро.
— Да-да, я помню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40