— Завтракать будешь?
— Мне бы яду.
— А это запросто, — Петр поставил на стол недопитую бутылку. — И рыба вон осталась. Ты как?
— Даже и не знаю.
— Давай, хуже не будет, — он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.
— Опохрабримся?
— Очень бы хотелось.
Они чокнулись, выпили и закусили.
— Слушай, — Гурский полез в карман за деньгами. — Давай раскинем, сколько там с меня?
— Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?
— Нет.
— Ну и хорошо. Вообще-то пацаны эти, они здесь как постоянные. Я, если увижу, лопатник с. них стребую, но уж деньги — извини… Ты сам-то появишься?
— Возможно.
— Ну и ладно. Тебе чего, в дорогу с собой чего-нибудь надо? Пожрать там, выпить?
— Даже и не знаю.
— Да ладно, заладил. Это ты сейчас так, а отойдешь — очень даже пригодится.
— Вот сюда бы дозаправить, — Гурский вынул из кармана флягу. — Только не паленого.
— Опять обижаешь. Конины?
— Давай.
Продавец Петр вышел в торговый зал. Гурский встал, потянулся, разминая затекшие мышцы, повесил сумку на плечо и двинулся следом. В зале толпились покупатели.
Александр подошел, к прилавку, взял у Петра бутылку, положил в сумку и протянул деньги.
— Давай-давай, пробей.
— Как хочешь… — Тот пробил стоимость коньяка по кассе, дал сдачу и сказал: — Ну чего? Залетай, если что.
— Непременно.
Они пожали друг другу руки, и Адашев-Гурский пошел к вокзалу.
«Все, — твердил он про себя. — Все. Ни глотка больше. И так время суток не ощущается совершенно. Даже на улице. Даже при естественном освещении. Девять утра у них тут. А по-моему, так ночь глубокая. Ну правильно, по Москве и есть два часа ночи. А что это он про Питер говорил, что два часа разница, да еще и в обратную сторону? Бред какой-то. Все… Больше ни глотка. А коньяк — стратегический запас».
Глава 27
Первым делом Гурский нашел на вокзале туалет. Умылся, перелил коньяк во флягу и рассмотрел купленный ночью билет. «Черт возьми, — возмутился он, — а что это она мне плацкартный дала? Ну да, я же не сказал, а она и не спросила. Увидела рожу… и дала в соответствии».
Он подошел к кассе.
— Девушка, я тут не посмотрел, вы мне плацкартный дали, а я…
— Я вам ничего не продавала.
— Ну да, не вы, но мне вот до Комсомольски…
— Что вы хотите?
— Я? СВ, разумеется.
— Нет СВ.
— А что есть?
— Купе.
— Ну ладно, давайте купе. Только целиком, я доплачу.
— Как это целиком?
— Ну как… чтобы никого больше в этом купе не было. Чтобы я один там ехал. Один, понимаете? •
— Минуточку, — кассир уткнулась в компьютер. — Нет, — наконец сказала она. — Не получается.
— Как это?
— Ну, пассажир, что вы мне голову морочите, я вам говорю нет, значит нет. Хотите, давайте я вам четыре билета купейных продам в один вагон, сами потом там и разбирайтесь, ну Боже мой…
— Не хочу.
— А чего вы от меня хотите-то?
— Ехать хочу по-человечески.
— Ну и езжайте себе. Возьмите билет, как все, и езжайте,
— Хорошо. Давайте.
— Чего давать-то вам?
— Дайте мне билет, и я поеду себе, как все.
— Какой билет-то вам, купейный?
— Купейный.
— Минуточку…
Адашев-Гурский вышел на перрон и пошел вдоль поезда. С трудом протиснулся сквозь толпу каких-то военных, которые, стоя у вагона, передавали свои билеты старшему, а уж тот предъявлял их проводнику и считал свою команду по головам.
Отыскав свой вагон, Александр показал билет, шагнул в тамбур, с удовольствием вдохнул специфический железнодорожный запах и, пройдя по коридору, вошел в пустое купе.
Здесь он засунул сумку в рундук под нижней полкой, повесил куртку на вешалку, закрыл дверь, уселся в уголок к окошку, положил руки на стол и закрыл глаза.
Наконец-то впервые за все это время он остался один, и не надо было ничего врать, придумывать, чтобы просто вот так посидеть в тишине.
А потом он возьмет белье, застелит постель и будет спокойно спать под мерный перестук колес до того самого момента, когда проводник разбудит его перед Комсомольском. Как хорошо быть одному. Какое счастье. И можно наконец снять ботинки.
В коридоре послышались голоса, дверь купе открылась, и в проеме возник коренастый мужчина в коротком пальто, мохнатой шапке и с большой сумкой в руках.
— Ну вот! — радостно сказал он. — А ты, мать, горевала! Мужик у нас здесь. Здрасьте!
— Добрый день, — Гурский попытался было вежливо привстать.
— Да сиди, сиди… — мужчина вошел в купе и обернулся. — Давай, мать, заходи. Сумки давай.
Полная женщина лет пятидесяти вошла вслед за мужем, поставила сумки на полку и молча села рядом. Из-за ее спины в купе проскользнул шпендель, на вид лет десяти, в куртке и спортивной шапке, просочился мимо всех присутствующих к окну и сразу стал щелкать выключателем лампы, одновременно крутя ручку громкости вагонной трансляции.
— Ну-ка цыц!.. — Мужчина дал ему подзатыльник. Шпендель насупился и притих, зыркая исподлобья на Гурского и на выключатель у двери.
— Вот ведь, видал? — кивнул на него мужик, обращаясь к Александру. — Ну ни минуты с ним покоя! Дай хоть разложиться-то.
— У вас большие, — сказал Гурский, — давайте вот сюда, — он выбрался из-за стола, открыл рундук и, вынув из него свою почти пустую сумку, забросил наверх.
— Вот спасибо, а то мои и не поднять туда…
В купе началась обычная в таких случаях суета и толкотня, в результате которой через некоторое время громоздкие вещи были рассованы, одежда повешена, а на столе возник большой сверток и литровая бутылка со светло-коричневой жидкостью.
«Или коньяк разливной, — безысходно предположил Гурский, — или…»
Женщина, загнав мальчишку на верхнюю полку, чтобы не путался под ногами, села к столу и стала распаковывать сверток, извлекая из него и раскладывая на столе вареную курицу, яйца вкрутую, хлеб, нарезанную колбасу и прочую снедь, которую люди обычно берут с собой в дорогу и которая от края и до края России везде, в общем-то, одинакова. Исключение составляла разве что красная рыба, придававшая незатейливой трапезе местный дальневосточный колорит.
— Ну вот, — сказал мужчина, когда поезд тронулся, все застелили постели и расселись. —.Прошу к столу!
— Да я вообще-то не пью… — замялся Гурский.
— Да? — недоверчиво взглянул на него мужик. — И сколько уже не пьешь? Часа полтора?
— Ох… — вздохнул Александр.
— Давай-давай, не стесняйся, это своя, домашняя, на золотом корне настояна. Полезно.
— Ну что ж, — Гурский обречено взял со стола стакан, дунул в него, посмотрел на свет и поставил на место. — Разве что попробовать…
— Вот это дело, — оживился мужик, — а то моя мне говорит, мол, куда литру— то берешь? У меня свояк тут, на Хабаре, он ее делает — ну, чистая слеза. Чего поллитровкой-то обижаться? От нее же не пьянеешь, от нее так душой легчаешь, что… — он зажмурил глаза и пошевелил в воздухе пальцами обеих рук, — воспаряешь просто. Ее же пить можно только в замкнутом пространстве, иначе любой малейший ветерок тебя — раз! — и ты в эмпиреях.
— На ключ замкнутом, — подала голос жена. — Знаю я твои эмпиреи. Сыта ими по горло. Он же оттуда, — взглянув на Гурского, она кивнула на мужа, — или без шапки каждый раз возвращается, или вся рожа разбитая.
— О! — мужик указал пальцем на жену. — Варвара Тихоновна, знакомься. А тебя как звать-то?
— Александр.
— Ну, а меня Геннадий Василич. Хочешь Василичем зови, а хочешь Геной.
— Очень приятно.
— Ну вот и познакомились. За знакомство? — он налил по половине стакана и чокнулся с Гурским.
— За знакомство.
— Вы курочку вот, курочку берите, — Варвара Тихоновна придвинула поближе к Александру куриную лапку на салфетке. — Вы на него не смотрите, он, как выпьет, только балаболит, а вы кушайте, вот соль. Геша, где у нас лимонад?
— А вот, — Василич достал из-под стола пластиковую бутылку «Миринды», отвинтил крышку, налил в большую кружку и опять убрал бутылку под стол.
— Витька, ты пить хочешь? — спросила женщина у мальчишки.
— Не-а, — донеслось сверху.
— А есть?
— Не-а.
— Ну и как хочешь, — она сделала несколько глотков и подала мужу бутерброд с колбасой. — Закусывай.
— Нет. Дай-ка я рыбки…
— Сам и бери, чего — рук нет?
— Вот ворчит, вот ворчит. Приляг лучше, не бойся. Я разбужу, ехать-то еще… Приляг, чем ворчать-то.
— Ну так подвинься.
Василич привстал, жена его положила подушку поверх одеяла, улеглась, не раздеваясь, и, устраиваясь поудобнее, повернулась к стене.
— Давай-ка на вторую ногу встанем, — мужик сел на место и потянулся к бутылке.
— Мне чуть-чуть, — Гурский доедал куриную лапку.
— А мы всем по чуть-чуть. Как тебе продукт?
— Весьма.
— А ты говоришь… Свояк же ее, родимую, с любовью делает. Сколько в ней градусов, по-твоему?
— Сорок… может, чуть больше, из-за корня не понять.
— Ага! Пятьдесят не хочешь? А пьется мягко, — он налил по стаканам. — Давай, а то на одной-то ноге стоять долго неудобно.
— Ваше здоровье.
— Ага. Рыбку бери. Они выпили и закусили.
— Ну чего? Легчает на душе? Кто-то, очевидно, заблудившись, заглянул в купе, извинился и опять закрыл дверь.
— Определенно.
— Вот, а то я смотрю, сидишь, как этот…
— Как пенделок.
— Кто?
— Да это я так.
— Перекурим?
— Пошли. — Они вышли из купе и направились по коридору в нерабочий тамбур.
— Холодно… — зябко поежился в тамбуре Гурский, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь через заиндевевшее стекло.
— Не май месяц. — Василич вынул из кармана «Приму». — А ты куда едешь-то?
— В Комсомольск. Когда будем — не в курсе?
— Вечером. Мы сами туда. А ты в командировку, что ли?
— Да, — кивнул Гурский и стряхнул пепел в закрепленную на двери вместо пепельницы консервную банку. — У вас там, говорят, выставка стоит, восковые фигуры. А где конкретно — не знаете случайно?
— Бог его знает. Афиши висят по городу, пацана хотел сводить, так и не выбрался пока. Но неделю назад, мы на Хабару уезжали как раз, еще стояла. Может, еще свожу. А тебе зачем?
— Да приятель мой работать на ней вроде должен.
— Найдешь… Там небось на каждой афише адрес есть. А откуда сам-то?
— Из Петербурга.
— Ага. Не был я там. Я сам-то из Уссурийска, но поездил. И на Западе был, и в Европе. В Европе, правда, только в Воронеже, тетка у меня там жила, ну и в Москве, конечно. А Запад, почитай, весь объездил: Тюмень, Томск, Новосибирск, — Василич начал загибать пальцы, потом махнул рукой. — Да, почитай, везде был… Красноярск вот еще, Салехард. А в Ленинграде — ни разу. Ну и как там?
— Нормально… — пожал плечами Гурский и погасил сигарету.
— Ладно, пошли согреемся. Они вернулись в купе.
— Спит, — кивнул на жену Василич и тяжело вздохнул. — Вот ведь…
— А что такое?
— Ай… —Он махнул рукой. — Давай-ка по глотку.
— А сколько сейчас по местному времени? — Гурский придвинул свой стакан.
— Двенадцать, без десяти, — взглянул на свои часы Василич и налил в стаканы самогон.
— Двенадцать, — Александр перевел часы. — Это у нас, значит, пять утра. То-то я чувствую…
— А ты поспи. Щас дерябнем, и поспи. Ехать-то еще…
— Да надо бы.
— Твое здоровье!
— Ваше, — Гурский чокнулся и выпил в три глотка половину чайного стакана ароматной крепкой янтарной жидкости.
— Нормально, Григорий? — подмигнул ему Василич.
— Отлично, Константин.
— Закусывай, не стесняйся.
— Да я и так.
— Вот и хорошо… А у меня, понимаешь, — Василич погладил жену по плечу, — такая вот беда. Струйкина Варвара Тихоновна, спящая красавица.
— А что плохого?
— Да нет… Не в этом дело. Она, понимаешь… ну, короче, прихожу я раз с работы, захожу в комнату, чего, думаю, телевизор орет? А она сидит на стуле, в телевизор глядит, глаза стеклянные, а там на экране — мультики. Ну, думаю, все! Съехала мать с ума окончательно на старости лет/ «Эй! — говорю. — Варвара, ты чего?» А она — ноль. И вижу я, что она ни мультиков этих, ни меня в упор не наблюдает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40