Но, увидав самые крылья, Елизавета враз перестала смотреть на сие как на пустую забаву.
Они занимали чуть ли не весь верх холма и напоминали причудливый, неровный треугольник. На гибкий каркас из ивовых прутьев была натянута провощенная холстина, в солнечных лучах казавшаяся прозрачной. Под крыльями оказалось прикручено подобие корзинки, и Елизавета сперва решила, что это сиденье для полетчика, но оно было какое-то дырявое, и Елизавета отказалась от намерения понять его назначение.
Возле крыльев по-хозяйски стоял молодой мужик, и ясно было, что это и есть хитромудрый Гаврила. Елизавета поглядела на мастера с уважением, однако тут в душу ее вновь закралось сомнение. Уж больно крепок, кряжист, коренаст был сей Гаврила! Уж больно увесистый животик нависал над его алым кушаком! Очень трудно вообразить сего тяжеловеса парящим в небесной вышине подобно птице... Даже если ему удастся каким-то чудом оторваться от земли, он тотчас рухнет – и разобьется насмерть!
Похоже, те же самые сомнения отягощали и мастера, ибо он взирал на собравшуюся толпу с видимым замешательством. А народ уже горел нетерпением. Он желал увидеть обещанный полет – и все тут. В веселых, поощрительных выкриках уже звучали недовольные нотки.
И тут Гаврила решился. Он со всех ног кинулся к своему барину, низко поклонился и, сконфуженно улыбаясь, что-то зашептал. Он очень старался, чтобы чужая барыня ничего не слышала, поэтому Елизавета отошла в сторонку, с любопытством ожидая развязки.
Шубин и Асселен сперва казались недовольны, но вот улыбки вновь появились на их лицах, и наконец Шубин, выступив вперед, вскинул руку, призывая к тишине.
Тут шум улегся, и Елизавета с удовольствием заметила, как ласково и приветливо глядят крестьяне на старого барина. Они любили этого легендарного чудака, и, может быть, история молодого воина и царевны рассказывалась в деревенских избах как волшебная сказка, в которой Алексей Шубин равнялся с Ерусланом Лазаревичем, Бовой Королевичем и прочими баснословными героями в своей удали, храбрости, верности – и неисчислимых страданиях, выпавших на его долю.
– Детушки! – выкрикнул Шубин старческим, надтреснутым, но еще сильным голосом. – Кто желает удаль свою выказать, отправившись в полет? Нужен человек молодой, отважный, сильный. И тяги небольшой. За наградою не постою!
Наступило общее замешательство. Наконец чей-то голос из толпы несмело спросил:
– А чего ж Гаврила? Он ведь сам лететь хотел. Коли выдумал крылья – пускай сам и летит.
Стоявшие в передних рядах крестьяне невольно попятились, ожидая вспышки барского гнева на сию дерзость, но Шубин расхохотался.
– Да разве сыщутся на свете крылья, чтобы такого пузана поднять?
Теперь уже хохотали все, но пока Елизавета что-то не видела желающих попытать судьбу.
– Так что же, ребятушки? – воззвал Шубин, перекрывая смех. – Кто молодец? Кто смельчак? Кто удалец?
Он выждал, но ни смельчака, ни молодца, ни удальца не дождался, и его седые пушистые брови грозно поползли к переносице.
– Когда так, – многообещающе прорычал Шубин, – когда так...
Он упер кулаки в боки, готовясь назначить в летуны первого попавшегося, но какой-то человек растолкал толпу и стал перед барином, точно так же уперев руки в боки.
– Вот я! – сказал он просто, глядя на грозного барина нахальными светло-зелеными глазами.
Он куда более Гаврилы годился для полета: тонкий, худощавый, мускулистый, легкий и проворный, и толпа встретила его восторженными воплями. Шубин и Асселен тоже были довольны, и только Елизавета глядела на него с неприязненным недоумением, как на выскочку и наглеца, не восхищенная, а раздраженная его веселой дерзостью. По правде сказать, у нее даже рука зачесалась отвесить наглецу добрую пощечину. Ведь это был Вольной!
Елизавета невольно огляделась, выискивая Ульку. Ведь она уже около года не видала своей крепостной, которая ударилась в бега за Гришкою-атаманом.
Она резко отвернулась, с ненавистью стиснула руки, кляня на чем свет стоит Вольного, беглую Ульку, преследовать которую у нее не хватило сил, эту вечеринку, так растревожившую душу, но пуще всего, конечно, себя.
Но прошло время, тревога и сумятица в душе улеглись, и сейчас она испытывала только холодное презрение к своему глупому сердцу, которое вдруг снова дрогнуло, снова сладко, по-девчоночьи заныло при виде этих глаз, и этих кудрей, и этих широких плеч.
«Опять он, опять! Да будь ты проклят, зараза неистребимая!»
Тем временем Вольной, дерзко улыбаясь, подошел к крыльям, по-хозяйски оглядел их, пощелкал ногтем по туго натянутой холстине, что-то спросил у Гаврилы – и проворно, словно проделывал это каждый день, просунулся в загадочную плетенку, так что его раскинутые руки держались за петли, укрепленные посредине каждого крыла.
Вольной распрямился, едва удерживая громоздкое сооружение. Его клонило то влево, то вправо, как бабу, у которой на коромысле неравные ведра, но он сделал несколько шагов... и вдруг, резко метнувшись к обрыву, рухнул вниз!
Не сдержав крика, Елизавета ринулась вперед, но тут же вспыхнула от стыда и остановилась. Однако сразу от сердца отлегло: рядом стоял весь народ – все так же, как она, бросились на крутояр, все разом вскрикнули, так что слабость ее осталась незамеченной.
Люди осторожно заглядывали вниз, под кромку травы и желтой глины, когда оттуда ударила в лица теплая, сладкая струя запаха цветущих яблонь, черемух, рябины (внизу белели дикие пышные заросли), и, словно бы поднятый этой благоуханною силою, из-под обрыва взмыл Вольной и высоко поднялся над землею, плавно, медленно поводя крыльями, так же поймав ветер, как ястреб ловит его незримые потоки и отдается на их волю и течение. Безо всяких усилий он то взмывал выше, то опускался ниже, словно бы в самозабвении, словно бы наслаждаясь лишь ему одному слышимой музыкой небесных сфер, являя собой непостижимое, сказочное, невероятное зрелище дикой воли – наслаждение, ведомое прежде лишь птице!
Елизавета стиснула руки у горла, торопливо смаргивая слезы: все бы отдала в этот миг, чтобы вот так же плыть, качаться в небесах, отрешившись от того, что мучит, терзает, тянет к земле! И сердце ее на миг перестало биться, когда крылатое создание вдруг накренилось, рванулось – и, теряя высоту и скорость, камнем рухнуло вниз... прямо в синие волжские волны.
Миновало несколько мучительных мгновений, но вот из-под распластанного треугольника выглянула мокрая голова, взметнулась, помахала рука... и Елизавета только и смогла, что обратиться в бегство.
* * *
К несчастью, помня свое обещание переночевать в Работках, она не могла так просто уехать. Пришлось смирить себя, улыбаться, болтать, молясь, чтобы скорее пришел вечер, принес избавление.
В середине мая установились долгие, светлые сумерки, но у Шубина ложились рано, не ожидая полной тьмы. Однако отходу ко сну предшествовало непременное чаепитие, ритуал коего слегка развлек Елизавету и напомнил ей обеденное шествие.
В столовую вступил слуга с большим медным чайником, наполненным горячею водою. За ним следовал другой и нес большую жаровню с горячими угольями. Потом были принесены бесчисленные блюда с печивом и вареньями. Шествие заключал слуга с веником, насаженным на длинную палку, – для обмахивания золы и пыли. Жаровню с угольями поставили на железный лист, а на нее – медный чайник, и, сотворивши молитву, слуги почтительно удалились.
Чаепитие казалось бесконечным, но и после него в доме угомонились не враз.
Приготовления ко сну начались с барского приказа затворять ставни. Закрывающие стояли попарно изнутри и снаружи; первые читали молитву Иисусову, вторые хором отвечали: «Аминь!» – и с ужасным стуком затворяли ставни, засовывая в пазы железные болты.
Проводивши Елизавету в отведенную ей комнату, доверенная горничная помогла графине раздеться, умыться и лечь, а потом, перекрестив на прощание, вышла – и замкнула двери снаружи.
Прежде чем сделать это, она пояснила, что движет ею вовсе не недоверие: таков был порядок, установленный господином, которому все ключи от комнат кладут в изголовье.
Мало того! Чтобы пугать мышей, которые своим шуршанием могли разбудить барина, в пустых комнатах на ночь оставляют по семь кошек, привязанных к особенным стульям с семью ножками. И до Елизаветы донесся голос горничной, дававшей суровый наказ сенным девушкам:
– Кошек-то смотрите, чтоб не отвязались. Помните накрепко: ничем не стучите, громко не говорите, подслушников глядите!
Ну просто смех и слезы!
Так и лежала Елизавета в слишком мягкой и пышной постели, не зная, то ли смеяться, то ли плакать, пока сон наконец не смежил ей ресницы.
Казалось, минуло какое-то мгновение, когда внезапный свист, плеск воды, крик заставили ее вскинуться и сесть в постели, испуганно глядя в темноту и пытаясь понять, что случилось. За дверью раздался стук палки и тихий голос Шубина:
– Спите, графинюшка?
– Нет, – отвечала Елизавета, – а что такое, Алексей Яковлевич? – Помстилось караульщикам, будто тать в окошки полез. Вот и подняли переполох. Но нету никого, видно, домовой поморочил. А жаль, что померещилось! Попался бы мне этот вор – я б его, растреклятого, я б его, распрокаянного! По делам вору и мука была бы. – Палка дробно застучала в пол, Шубин затопотал обеими ногами и не скоро утих. – Ну что ж, – сказал он наконец, – спите, графинюшка. А я уж не усну. Пойду-ка в библиотеку, почитаю своего любимого Квинта Курция – «Жизнь Александра Македонского». Спокойной вам ночи!
Шубин ушел, а по пустым комнатам еще долго бродило эхо его шаркающих шагов.
Но уж теперь-то сон у Елизаветы вовсе прошел. Вдобавок в саду распелись соловьи, да так, что ломило сердце – невыносимо было внимать этой сладкой, мучительной песне! Чудилось: чей-то дальний голос клялся в вечной любви, бил себя перстами в грудь, вновь и вновь разжигая свою боль этими прикосновениями, этим пением!
Елизавета и не замечала, что плачет, пока горячая слеза не обожгла щеку, скатившись на подушку. Всхлипнула раз-другой, вздохнула прерывисто – и тотчас замерла, вслушиваясь в настороженную тишину, ибо только что почудился ей легкий шорох в углу, возле окна, чей-то вздох, прозвучавший словно бы в ответ на ее сдавленные всхлипывания.
Она изо всех сил вглядывалась во тьму, и показалось, что видит за тяжелой шелковой занавесью очертания высокой фигуры.
Мгновенный ужас стиснул горло, но ждать да дрожать было не в ее натуре. Вскочила, вне себя от гнева, босиком пробежала по толстому ковру, рванула штору – да и отшатнулась, почему-то ничуть не удивившись, когда разглядела знакомые черты лица, широкие плечи, тонкий стан, босые ноги, – наверное, чтобы ловчее взбираться по стене. Только почему-то кудлатые волосы Вольного были мокры, да и пестрядинная рубаха-голошейка хоть выжимай.
Елизавета глянула в прищуренные зеленые глаза и спросила, словно сейчас главным было именно это:
– Что, дождь на дворе? Или еще после купания не просох?
– Что? – спросил Вольной тихо. – А, это... – Он говорил с трудом, жадно вглядываясь в лицо Елизаветы, и у нее вдруг ослабели ноги, так что она принуждена была опереться о спинку кресла, очень кстати оказавшегося рядом. – Как подняли тут шум караульщики, как стали воду из окон лить! Вот и окатили меня. Спасибо, хоть не кипяток!
Он усмехнулся, зубы сверкнули во тьме – влажно, хищно, и Елизавета не могла оторвать взора от этой пугающей и манящей улыбки.
Она задрожала, когда пальцы Вольного вдруг стиснули ей руку. Они были ледяными, и Елизавета прошелестела:
– Замерз?
Вольной помолчал, и в тишине ночи его надсадное дыхание казалось оглушительным. Разве только сердце Елизаветы стучало громче, но Вольной накрыл его своей ладонью, будто перепуганного птенца, и еще долго, томительно долго молчал, слушая его бессильное трепыхание, прежде чем вымолвил хрипло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Они занимали чуть ли не весь верх холма и напоминали причудливый, неровный треугольник. На гибкий каркас из ивовых прутьев была натянута провощенная холстина, в солнечных лучах казавшаяся прозрачной. Под крыльями оказалось прикручено подобие корзинки, и Елизавета сперва решила, что это сиденье для полетчика, но оно было какое-то дырявое, и Елизавета отказалась от намерения понять его назначение.
Возле крыльев по-хозяйски стоял молодой мужик, и ясно было, что это и есть хитромудрый Гаврила. Елизавета поглядела на мастера с уважением, однако тут в душу ее вновь закралось сомнение. Уж больно крепок, кряжист, коренаст был сей Гаврила! Уж больно увесистый животик нависал над его алым кушаком! Очень трудно вообразить сего тяжеловеса парящим в небесной вышине подобно птице... Даже если ему удастся каким-то чудом оторваться от земли, он тотчас рухнет – и разобьется насмерть!
Похоже, те же самые сомнения отягощали и мастера, ибо он взирал на собравшуюся толпу с видимым замешательством. А народ уже горел нетерпением. Он желал увидеть обещанный полет – и все тут. В веселых, поощрительных выкриках уже звучали недовольные нотки.
И тут Гаврила решился. Он со всех ног кинулся к своему барину, низко поклонился и, сконфуженно улыбаясь, что-то зашептал. Он очень старался, чтобы чужая барыня ничего не слышала, поэтому Елизавета отошла в сторонку, с любопытством ожидая развязки.
Шубин и Асселен сперва казались недовольны, но вот улыбки вновь появились на их лицах, и наконец Шубин, выступив вперед, вскинул руку, призывая к тишине.
Тут шум улегся, и Елизавета с удовольствием заметила, как ласково и приветливо глядят крестьяне на старого барина. Они любили этого легендарного чудака, и, может быть, история молодого воина и царевны рассказывалась в деревенских избах как волшебная сказка, в которой Алексей Шубин равнялся с Ерусланом Лазаревичем, Бовой Королевичем и прочими баснословными героями в своей удали, храбрости, верности – и неисчислимых страданиях, выпавших на его долю.
– Детушки! – выкрикнул Шубин старческим, надтреснутым, но еще сильным голосом. – Кто желает удаль свою выказать, отправившись в полет? Нужен человек молодой, отважный, сильный. И тяги небольшой. За наградою не постою!
Наступило общее замешательство. Наконец чей-то голос из толпы несмело спросил:
– А чего ж Гаврила? Он ведь сам лететь хотел. Коли выдумал крылья – пускай сам и летит.
Стоявшие в передних рядах крестьяне невольно попятились, ожидая вспышки барского гнева на сию дерзость, но Шубин расхохотался.
– Да разве сыщутся на свете крылья, чтобы такого пузана поднять?
Теперь уже хохотали все, но пока Елизавета что-то не видела желающих попытать судьбу.
– Так что же, ребятушки? – воззвал Шубин, перекрывая смех. – Кто молодец? Кто смельчак? Кто удалец?
Он выждал, но ни смельчака, ни молодца, ни удальца не дождался, и его седые пушистые брови грозно поползли к переносице.
– Когда так, – многообещающе прорычал Шубин, – когда так...
Он упер кулаки в боки, готовясь назначить в летуны первого попавшегося, но какой-то человек растолкал толпу и стал перед барином, точно так же уперев руки в боки.
– Вот я! – сказал он просто, глядя на грозного барина нахальными светло-зелеными глазами.
Он куда более Гаврилы годился для полета: тонкий, худощавый, мускулистый, легкий и проворный, и толпа встретила его восторженными воплями. Шубин и Асселен тоже были довольны, и только Елизавета глядела на него с неприязненным недоумением, как на выскочку и наглеца, не восхищенная, а раздраженная его веселой дерзостью. По правде сказать, у нее даже рука зачесалась отвесить наглецу добрую пощечину. Ведь это был Вольной!
Елизавета невольно огляделась, выискивая Ульку. Ведь она уже около года не видала своей крепостной, которая ударилась в бега за Гришкою-атаманом.
Она резко отвернулась, с ненавистью стиснула руки, кляня на чем свет стоит Вольного, беглую Ульку, преследовать которую у нее не хватило сил, эту вечеринку, так растревожившую душу, но пуще всего, конечно, себя.
Но прошло время, тревога и сумятица в душе улеглись, и сейчас она испытывала только холодное презрение к своему глупому сердцу, которое вдруг снова дрогнуло, снова сладко, по-девчоночьи заныло при виде этих глаз, и этих кудрей, и этих широких плеч.
«Опять он, опять! Да будь ты проклят, зараза неистребимая!»
Тем временем Вольной, дерзко улыбаясь, подошел к крыльям, по-хозяйски оглядел их, пощелкал ногтем по туго натянутой холстине, что-то спросил у Гаврилы – и проворно, словно проделывал это каждый день, просунулся в загадочную плетенку, так что его раскинутые руки держались за петли, укрепленные посредине каждого крыла.
Вольной распрямился, едва удерживая громоздкое сооружение. Его клонило то влево, то вправо, как бабу, у которой на коромысле неравные ведра, но он сделал несколько шагов... и вдруг, резко метнувшись к обрыву, рухнул вниз!
Не сдержав крика, Елизавета ринулась вперед, но тут же вспыхнула от стыда и остановилась. Однако сразу от сердца отлегло: рядом стоял весь народ – все так же, как она, бросились на крутояр, все разом вскрикнули, так что слабость ее осталась незамеченной.
Люди осторожно заглядывали вниз, под кромку травы и желтой глины, когда оттуда ударила в лица теплая, сладкая струя запаха цветущих яблонь, черемух, рябины (внизу белели дикие пышные заросли), и, словно бы поднятый этой благоуханною силою, из-под обрыва взмыл Вольной и высоко поднялся над землею, плавно, медленно поводя крыльями, так же поймав ветер, как ястреб ловит его незримые потоки и отдается на их волю и течение. Безо всяких усилий он то взмывал выше, то опускался ниже, словно бы в самозабвении, словно бы наслаждаясь лишь ему одному слышимой музыкой небесных сфер, являя собой непостижимое, сказочное, невероятное зрелище дикой воли – наслаждение, ведомое прежде лишь птице!
Елизавета стиснула руки у горла, торопливо смаргивая слезы: все бы отдала в этот миг, чтобы вот так же плыть, качаться в небесах, отрешившись от того, что мучит, терзает, тянет к земле! И сердце ее на миг перестало биться, когда крылатое создание вдруг накренилось, рванулось – и, теряя высоту и скорость, камнем рухнуло вниз... прямо в синие волжские волны.
Миновало несколько мучительных мгновений, но вот из-под распластанного треугольника выглянула мокрая голова, взметнулась, помахала рука... и Елизавета только и смогла, что обратиться в бегство.
* * *
К несчастью, помня свое обещание переночевать в Работках, она не могла так просто уехать. Пришлось смирить себя, улыбаться, болтать, молясь, чтобы скорее пришел вечер, принес избавление.
В середине мая установились долгие, светлые сумерки, но у Шубина ложились рано, не ожидая полной тьмы. Однако отходу ко сну предшествовало непременное чаепитие, ритуал коего слегка развлек Елизавету и напомнил ей обеденное шествие.
В столовую вступил слуга с большим медным чайником, наполненным горячею водою. За ним следовал другой и нес большую жаровню с горячими угольями. Потом были принесены бесчисленные блюда с печивом и вареньями. Шествие заключал слуга с веником, насаженным на длинную палку, – для обмахивания золы и пыли. Жаровню с угольями поставили на железный лист, а на нее – медный чайник, и, сотворивши молитву, слуги почтительно удалились.
Чаепитие казалось бесконечным, но и после него в доме угомонились не враз.
Приготовления ко сну начались с барского приказа затворять ставни. Закрывающие стояли попарно изнутри и снаружи; первые читали молитву Иисусову, вторые хором отвечали: «Аминь!» – и с ужасным стуком затворяли ставни, засовывая в пазы железные болты.
Проводивши Елизавету в отведенную ей комнату, доверенная горничная помогла графине раздеться, умыться и лечь, а потом, перекрестив на прощание, вышла – и замкнула двери снаружи.
Прежде чем сделать это, она пояснила, что движет ею вовсе не недоверие: таков был порядок, установленный господином, которому все ключи от комнат кладут в изголовье.
Мало того! Чтобы пугать мышей, которые своим шуршанием могли разбудить барина, в пустых комнатах на ночь оставляют по семь кошек, привязанных к особенным стульям с семью ножками. И до Елизаветы донесся голос горничной, дававшей суровый наказ сенным девушкам:
– Кошек-то смотрите, чтоб не отвязались. Помните накрепко: ничем не стучите, громко не говорите, подслушников глядите!
Ну просто смех и слезы!
Так и лежала Елизавета в слишком мягкой и пышной постели, не зная, то ли смеяться, то ли плакать, пока сон наконец не смежил ей ресницы.
Казалось, минуло какое-то мгновение, когда внезапный свист, плеск воды, крик заставили ее вскинуться и сесть в постели, испуганно глядя в темноту и пытаясь понять, что случилось. За дверью раздался стук палки и тихий голос Шубина:
– Спите, графинюшка?
– Нет, – отвечала Елизавета, – а что такое, Алексей Яковлевич? – Помстилось караульщикам, будто тать в окошки полез. Вот и подняли переполох. Но нету никого, видно, домовой поморочил. А жаль, что померещилось! Попался бы мне этот вор – я б его, растреклятого, я б его, распрокаянного! По делам вору и мука была бы. – Палка дробно застучала в пол, Шубин затопотал обеими ногами и не скоро утих. – Ну что ж, – сказал он наконец, – спите, графинюшка. А я уж не усну. Пойду-ка в библиотеку, почитаю своего любимого Квинта Курция – «Жизнь Александра Македонского». Спокойной вам ночи!
Шубин ушел, а по пустым комнатам еще долго бродило эхо его шаркающих шагов.
Но уж теперь-то сон у Елизаветы вовсе прошел. Вдобавок в саду распелись соловьи, да так, что ломило сердце – невыносимо было внимать этой сладкой, мучительной песне! Чудилось: чей-то дальний голос клялся в вечной любви, бил себя перстами в грудь, вновь и вновь разжигая свою боль этими прикосновениями, этим пением!
Елизавета и не замечала, что плачет, пока горячая слеза не обожгла щеку, скатившись на подушку. Всхлипнула раз-другой, вздохнула прерывисто – и тотчас замерла, вслушиваясь в настороженную тишину, ибо только что почудился ей легкий шорох в углу, возле окна, чей-то вздох, прозвучавший словно бы в ответ на ее сдавленные всхлипывания.
Она изо всех сил вглядывалась во тьму, и показалось, что видит за тяжелой шелковой занавесью очертания высокой фигуры.
Мгновенный ужас стиснул горло, но ждать да дрожать было не в ее натуре. Вскочила, вне себя от гнева, босиком пробежала по толстому ковру, рванула штору – да и отшатнулась, почему-то ничуть не удивившись, когда разглядела знакомые черты лица, широкие плечи, тонкий стан, босые ноги, – наверное, чтобы ловчее взбираться по стене. Только почему-то кудлатые волосы Вольного были мокры, да и пестрядинная рубаха-голошейка хоть выжимай.
Елизавета глянула в прищуренные зеленые глаза и спросила, словно сейчас главным было именно это:
– Что, дождь на дворе? Или еще после купания не просох?
– Что? – спросил Вольной тихо. – А, это... – Он говорил с трудом, жадно вглядываясь в лицо Елизаветы, и у нее вдруг ослабели ноги, так что она принуждена была опереться о спинку кресла, очень кстати оказавшегося рядом. – Как подняли тут шум караульщики, как стали воду из окон лить! Вот и окатили меня. Спасибо, хоть не кипяток!
Он усмехнулся, зубы сверкнули во тьме – влажно, хищно, и Елизавета не могла оторвать взора от этой пугающей и манящей улыбки.
Она задрожала, когда пальцы Вольного вдруг стиснули ей руку. Они были ледяными, и Елизавета прошелестела:
– Замерз?
Вольной помолчал, и в тишине ночи его надсадное дыхание казалось оглушительным. Разве только сердце Елизаветы стучало громче, но Вольной накрыл его своей ладонью, будто перепуганного птенца, и еще долго, томительно долго молчал, слушая его бессильное трепыхание, прежде чем вымолвил хрипло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53