– И, не давая прорваться возмущению такой нелепостью, зачастил: – Никакого турчанина мы на сие не уговорим. Если придет «с повинной» серб, его убьют на месте. Значит, это должен быть не мусульманин, не православный, а католик. Латин! Но не кроат – они для османов все равно что сербы, да и где возьмешь такого доброго кроата? – а, скажем, шваб. Вдобавок монах. Граница Немачской земли слишком близка, чтобы сараевский муселим вот так, с порога, отрубал голову швабскому монаху. Уж посоветуется с визирем да с кадием. Пройдет время... Кто знает, что может за это время случиться! Например, монах сбежит. Но, думаю, его не станут искать так ретиво, как искали бы серба, тем более если он вернет все пятьдесят украденных кошельков.
– Эва хватил! – раздался недоверчивый голос Петрика, и Вук только сейчас заметил, что они с Юхримом тоже спустились во двор. – Где ж сыскать такового немчина, чтобы за православных своей головой рискнул?
Вук только усмехнулся недогадливому Петрику, а в глазах новых друзей, уставившихся на него, прочел, что они-то уже смекнули, «где найти такового немчина».
– Я пойду, – быстро сказал Миленко, делая огромный шаг вперед. – Божидар был бы мне братом – мне и голову за него положить. И швабскую речь я знаю.
С ответом Вук замедлился лишь на миг: чтобы услышать полный отчаяния крик Бояны, увидеть, как смертельно побледнело ее лицо, – и уверовать, что Миленко не так уж безразличен ей, как она тщилась показать в угоду приличиям. И тут же с такой стремительностью повернулся к побратиму, что он отшатнулся.
– О да, ты знаешь по-немецки! – насмешливо воскликнул Вук. – От твоего немецкого за сто шагов сербом отдает! И стоит любому осману снять с тебя монашеский капюшон, как он умрет от смеха, увидав шваба с черными очами, сросшимися бровями, волосами, что вороново крыло, и горбатым носом!
– У тебя тоже горбатый нос! – обиженно выкрикнул Миленко, но Вук только подбоченился в ответ и медленно повернулся, чтобы сербы могли получше разглядеть его голубые глаза, которые сейчас казались ледяными, поседевшие, волосы, надменный профиль... Может, сейчас он выглядел напыщенным хвастуном, но ведь сами же сербы говорят: «Скромным хорошо быть, когда тебе нечем похвастаться!»
Да, его вполне можно принять за австрияка! А когда он отчеканил:
– Ich dehore der Katholik Kirche an!» – Миленко только вздохнул, признавая свое поражение.
Вук, не давая никому опомниться, приказал:
– Надо найти рясу. И коня порезвее. Мы с Марко немедленно скачем в Сараево.
И вдруг раздался вопль, исполненный такого ужаса, что Вук похолодел.
Он резко обернулся, невольно хватаясь за нож, висевший на поясе, уверенный, что в усадьбу ворвался мусульманский отряд, и был немало изумлен, обнаружив, что это кричит Аница – кричит и бьется в объятиях матери, которая даже с помощью прислуги и Бояны не в силах справиться с ней одной.
– Не уезжай! – простонала она, моляще глядя на Вука. – Страшный сон видела я нынешнею ночью! Видела я, будто звезды падали на черную землю, будто месяц затмился, будто ведрое небо разорвалось на четверо! Не уезжай, не покидай меня!..
Вук тотчас вспомнил свою предрассветную тоску – и недоброе предчувствие заледенило его сердце. Краем глаза он видел помертвелые лица товарищей, Балича, схватившегося за сердце, Марко, беспрестанно осеняющего себя крестным знамением, – и мурашки побежали по его спине. Однако отступать он уже не мог. Отступать было некуда!
Он взял Аницу за ледяную, влажную руку и улыбнулся, как мог, весело, глядя в бездонные, черные, полные слез глаза.
– Не горюй, бела рада! Не бойся за меня! Ничего мне османы не сделают. Вот увидишь – я скоро вернусь, чтобы поглядеть, как ты танцуешь коло. Жди меня, бела рада!
Но она, словно не слыша, цеплялась за него, шепча белыми, холодными губами:
– Не уезжай! Не уезжай!
Вук погладил ее по голове – и повернулся к мужчинам. Еще надо столько обсудить – нет времени слушать бабьи причитания. Ведь он думал, что Аница пророчит беду только ему.
Ох, кабы знать заранее!..
* * *
Вук не сомневался, что все получится, как задумано. Он верил в это и все же едва не расхохотался, увидав, какие сделались лица у двух почтенных турчинов, муселима и кадия, когда они воззрились на долговязую фигуру в пыльной коричневой рясе, то и дело осеняющую себя крестным знамением (самым трудным для Вука оказалось научиться кресту на католический манер, слева направо и двумя перстами), а порою затягивающую гнусавым голосом:
– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiem sepiternan!
Девиз венценосцев был единственной латинской фразой, которую Вук знал от начала до конца, и уж ее-то он затвердил куда усерднее, чем оды Горация или всякие заумные речения римских кесарей, которые приходилось зубрить в годы учения: ведь от нее зависела жизнь!
Сказать по правде, османы так обрадовались при виде пятидесяти кошельков, которые монах вывалил из мешка (эх, знали бы они, сколько слов затратил Марко, чтобы убедить прижимистых сербов расстаться со своими богатствами, и как тяжело было их нести!), что даже на некоторое время забыли о самом «преступнике», явившемся с повинной. Вуку не составило бы труда улизнуть, но не за тем он сюда пришел, чтобы тотчас исчезнуть, а потому пришлось добрый час, на дикой смеси турецкого, немецкого и сербского, убеждать турок отпустить заложников и посадить под замок его, ибо господь не простит ему такого греха, как смерть пятидесяти невинных, пусть они даже всего лишь влахи. Но, неостановимо работая языком, он каждую минуту боялся услышать, что «османское правосудие» уже свершилось и его жертва окажется напрасной. По счастью, он поспел своевременно. А поскольку чуть ли не все сербское население Сараева собралось к тому времени под окнами кадия, то властям пришлось, приставив к кошелькам надежную охрану, сопроводить «латинского монаха» в узилище, предварительно выпустив оттуда заложников, как и было обещано.
Тюрьма оказалась самым обыкновенным домом, выстроенным по старому боснийскому образцу: верхний этаж нависает над нижним, со двора, через открытую галерею, ведет в комнаты лестница. Наверное, когда-то в этом доме был товарный склад, потому что со второго этажа вел во двор глубокий желоб для спуска мешков. Кое-где у дверей стояла стража, но немногочисленная, не было даже чардака – вышки для часового: османы знали, что страх за судьбу близких надежнее всего обережет заложников от искушения спастись бегством!
Вук со связанными руками стоял на обочине (рядом два янычара при саблях наголо), когда сербы покидали тюрьму. Каким-то образом они уже узнали, что этот монах, порою нервно подергивающий плечами (грубая шерсть рясы немилосердно натирала тело!), – виновник их страданий, а потому много чего довелось выслушать Вуку. Но сербскую брань он так и не успел изучить, а потому большую часть проклятий не понял, хотя разъяренные взоры и сжатые кулаки говорили сами за себя. Один низкорослый, кряжистый серб так двинул его в плечо кулаком (выше, слава богу, не достал), что Вук не удержался на ногах и рухнул на траву, задрав ноги и похвалив себя за то, что не соблюл до точности маскировку и надел под рясу холщовые штаны.
Янычары, заливаясь смехом, помогли ему подняться – и Вуку ничего не оставалось, как стерпеть еще и их насмешки и побои, а не только сербов. Но случалось ему ловить и задумчивые взоры, видеть признательность на лицах заложников – эти понимали, что не все так просто здесь, как кажется... Вук пытался найти Божидара Балича, но не удалось – ведь он никогда не видел его прежде.
Наконец заложники ушли – и «монаха» провели на второй этаж, втолкнув в комнату, которая была, конечно, тесна для пятидесяти узников, но более чем просторна для двоих заключенных. Двоих – потому что Вук с изумлением обнаружил забившегося в угол невероятно чумазого парня, который в ужасе уставился на открывающуюся дверь, но при виде монашеской рясы осенил себя крестом и радостно завопил:
– Падре! Бог послал тебя спасти душу криштянина!
Он рухнул на колени, пополз к Вуку и поднес к губам край его рясы, а тот стал столбом, не зная, то ли горевать, то ли смеяться. Он-то думал, что окажется единственным католиком в Сараеве!
* * *
Владо Слипчевич и впрямь был латином-хорватом из маленького городка Брода, что стоит на самой границе Османской империи и Австро-Венгрии. Он явился в Боснию, чтобы спасти от небесной кары свою родную сестру. Десять лет назад (сестра была намного старше Влада) она сбежала из дому, чтобы выйти замуж за богатого серба, приняв православную веру. Недавно тот умер, оставив вдове значительное наследство. Прослышав об этом, старый Слипчевич решил, что настала пора простить дочку, которую он когда-то в сердцах проклял. И тут до него дошли вести, что вдовушка решила скинуть белый траурный плат и снова выйти замуж... на сей раз за мусульманина – и, конечно, принять его веру. Это уж было слишком для Слипчевича! Бог с ней, с верою, с дочкою, но деньги, деньги! Он немедленно приказал Владо ехать в Сараево, разыскать сестру и вернуть ее домой, пусть даже силою отговорив от ужасного брака. Послушный Владо пустился в путь, нашел сестру... но, на беду, в доме появился ее жених. С полуслова он разгадал замысел будущего шурина – и отправил его в тюрьму при полном согласии невесты, для коей радости нового супружества оказались куда важнее судьбы брата, которого она почти и не помнила.
Владо, конечно, был потрясен таким вероломством. Но к его злоключениям вскоре добавились новые: в одной камере с ним очутились пятьдесят православных сербов, каждый из которых не упустил случая сказать ему, что он думает о латинах и кроатах. Они вообще не признавали хорватской нации и называли Владо вероотступником и предателем. А Владо был юношей образованным, он учился в католической семинарии, ему было что сказать этим неотесанным простолюдинам, да беда – те встречали все его речи тычками да проклятиями, ничего не желая понимать. Поэтому появление католического монаха Владо воспринял как особую милость небес, и, едва рассказав товарищу по несчастью о своих злоключениях, он развернул перед ним настоящий диспут, с наслаждением выкладывая те доводы, которые просто-таки жгли ему голову и язык, а ведь они были всего лишь отголосками векового спора, который вели, ведут – и, похоже, всегда будут вести между собой хорваты и сербы: откуда взялись хорваты и имеют ли они право на собственную государственность, отличную от сербской, а стало быть – право на земли Боснии и Северной Герцеговины.
Владо утверждал, что почти вся Босния до гор Романийских и города Вишеграда и половина Герцеговины до Неретвы и Буны составляют неотъемлемую принадлежность государства Хорватского и собственность хорватского народа. Это право хорваты основывают на показаниях императора Константина Багрянородного, описавшего первоначальное распределение хорватских и сербских земель.
Вук, пожелай он забыть о своей роли, нашел бы что ответить Владо: слишком часто рассказывал ему об этом Миленко, так что все об отношениях двух бывших братских народов он знал достаточно подробно. Вук сказал бы, что византийский император Х века – персона, конечно, значительная, однако не значительнее ли его воли – воля народа? Он мог бы посоветовать Владо спросить у босняков и герцеговинцев, какого они народа. Огромное большинство ответило бы, что сербы; другие назвали бы себя, смотря по вероисповеданию, латинами и турками, хотя они происхождения славянского и говорят на сербском языке. Имени же хорвата не произнесет никто.
Вук, вздумай он поспорить, добавил бы еще, что название хорвата держится за жителями северо-западных земель, занятых хорватско-сербским народом; другое, серба, – за жителями южной и восточной части. Первые сделались католиками, вторые – православными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Эва хватил! – раздался недоверчивый голос Петрика, и Вук только сейчас заметил, что они с Юхримом тоже спустились во двор. – Где ж сыскать такового немчина, чтобы за православных своей головой рискнул?
Вук только усмехнулся недогадливому Петрику, а в глазах новых друзей, уставившихся на него, прочел, что они-то уже смекнули, «где найти такового немчина».
– Я пойду, – быстро сказал Миленко, делая огромный шаг вперед. – Божидар был бы мне братом – мне и голову за него положить. И швабскую речь я знаю.
С ответом Вук замедлился лишь на миг: чтобы услышать полный отчаяния крик Бояны, увидеть, как смертельно побледнело ее лицо, – и уверовать, что Миленко не так уж безразличен ей, как она тщилась показать в угоду приличиям. И тут же с такой стремительностью повернулся к побратиму, что он отшатнулся.
– О да, ты знаешь по-немецки! – насмешливо воскликнул Вук. – От твоего немецкого за сто шагов сербом отдает! И стоит любому осману снять с тебя монашеский капюшон, как он умрет от смеха, увидав шваба с черными очами, сросшимися бровями, волосами, что вороново крыло, и горбатым носом!
– У тебя тоже горбатый нос! – обиженно выкрикнул Миленко, но Вук только подбоченился в ответ и медленно повернулся, чтобы сербы могли получше разглядеть его голубые глаза, которые сейчас казались ледяными, поседевшие, волосы, надменный профиль... Может, сейчас он выглядел напыщенным хвастуном, но ведь сами же сербы говорят: «Скромным хорошо быть, когда тебе нечем похвастаться!»
Да, его вполне можно принять за австрияка! А когда он отчеканил:
– Ich dehore der Katholik Kirche an!» – Миленко только вздохнул, признавая свое поражение.
Вук, не давая никому опомниться, приказал:
– Надо найти рясу. И коня порезвее. Мы с Марко немедленно скачем в Сараево.
И вдруг раздался вопль, исполненный такого ужаса, что Вук похолодел.
Он резко обернулся, невольно хватаясь за нож, висевший на поясе, уверенный, что в усадьбу ворвался мусульманский отряд, и был немало изумлен, обнаружив, что это кричит Аница – кричит и бьется в объятиях матери, которая даже с помощью прислуги и Бояны не в силах справиться с ней одной.
– Не уезжай! – простонала она, моляще глядя на Вука. – Страшный сон видела я нынешнею ночью! Видела я, будто звезды падали на черную землю, будто месяц затмился, будто ведрое небо разорвалось на четверо! Не уезжай, не покидай меня!..
Вук тотчас вспомнил свою предрассветную тоску – и недоброе предчувствие заледенило его сердце. Краем глаза он видел помертвелые лица товарищей, Балича, схватившегося за сердце, Марко, беспрестанно осеняющего себя крестным знамением, – и мурашки побежали по его спине. Однако отступать он уже не мог. Отступать было некуда!
Он взял Аницу за ледяную, влажную руку и улыбнулся, как мог, весело, глядя в бездонные, черные, полные слез глаза.
– Не горюй, бела рада! Не бойся за меня! Ничего мне османы не сделают. Вот увидишь – я скоро вернусь, чтобы поглядеть, как ты танцуешь коло. Жди меня, бела рада!
Но она, словно не слыша, цеплялась за него, шепча белыми, холодными губами:
– Не уезжай! Не уезжай!
Вук погладил ее по голове – и повернулся к мужчинам. Еще надо столько обсудить – нет времени слушать бабьи причитания. Ведь он думал, что Аница пророчит беду только ему.
Ох, кабы знать заранее!..
* * *
Вук не сомневался, что все получится, как задумано. Он верил в это и все же едва не расхохотался, увидав, какие сделались лица у двух почтенных турчинов, муселима и кадия, когда они воззрились на долговязую фигуру в пыльной коричневой рясе, то и дело осеняющую себя крестным знамением (самым трудным для Вука оказалось научиться кресту на католический манер, слева направо и двумя перстами), а порою затягивающую гнусавым голосом:
– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiem sepiternan!
Девиз венценосцев был единственной латинской фразой, которую Вук знал от начала до конца, и уж ее-то он затвердил куда усерднее, чем оды Горация или всякие заумные речения римских кесарей, которые приходилось зубрить в годы учения: ведь от нее зависела жизнь!
Сказать по правде, османы так обрадовались при виде пятидесяти кошельков, которые монах вывалил из мешка (эх, знали бы они, сколько слов затратил Марко, чтобы убедить прижимистых сербов расстаться со своими богатствами, и как тяжело было их нести!), что даже на некоторое время забыли о самом «преступнике», явившемся с повинной. Вуку не составило бы труда улизнуть, но не за тем он сюда пришел, чтобы тотчас исчезнуть, а потому пришлось добрый час, на дикой смеси турецкого, немецкого и сербского, убеждать турок отпустить заложников и посадить под замок его, ибо господь не простит ему такого греха, как смерть пятидесяти невинных, пусть они даже всего лишь влахи. Но, неостановимо работая языком, он каждую минуту боялся услышать, что «османское правосудие» уже свершилось и его жертва окажется напрасной. По счастью, он поспел своевременно. А поскольку чуть ли не все сербское население Сараева собралось к тому времени под окнами кадия, то властям пришлось, приставив к кошелькам надежную охрану, сопроводить «латинского монаха» в узилище, предварительно выпустив оттуда заложников, как и было обещано.
Тюрьма оказалась самым обыкновенным домом, выстроенным по старому боснийскому образцу: верхний этаж нависает над нижним, со двора, через открытую галерею, ведет в комнаты лестница. Наверное, когда-то в этом доме был товарный склад, потому что со второго этажа вел во двор глубокий желоб для спуска мешков. Кое-где у дверей стояла стража, но немногочисленная, не было даже чардака – вышки для часового: османы знали, что страх за судьбу близких надежнее всего обережет заложников от искушения спастись бегством!
Вук со связанными руками стоял на обочине (рядом два янычара при саблях наголо), когда сербы покидали тюрьму. Каким-то образом они уже узнали, что этот монах, порою нервно подергивающий плечами (грубая шерсть рясы немилосердно натирала тело!), – виновник их страданий, а потому много чего довелось выслушать Вуку. Но сербскую брань он так и не успел изучить, а потому большую часть проклятий не понял, хотя разъяренные взоры и сжатые кулаки говорили сами за себя. Один низкорослый, кряжистый серб так двинул его в плечо кулаком (выше, слава богу, не достал), что Вук не удержался на ногах и рухнул на траву, задрав ноги и похвалив себя за то, что не соблюл до точности маскировку и надел под рясу холщовые штаны.
Янычары, заливаясь смехом, помогли ему подняться – и Вуку ничего не оставалось, как стерпеть еще и их насмешки и побои, а не только сербов. Но случалось ему ловить и задумчивые взоры, видеть признательность на лицах заложников – эти понимали, что не все так просто здесь, как кажется... Вук пытался найти Божидара Балича, но не удалось – ведь он никогда не видел его прежде.
Наконец заложники ушли – и «монаха» провели на второй этаж, втолкнув в комнату, которая была, конечно, тесна для пятидесяти узников, но более чем просторна для двоих заключенных. Двоих – потому что Вук с изумлением обнаружил забившегося в угол невероятно чумазого парня, который в ужасе уставился на открывающуюся дверь, но при виде монашеской рясы осенил себя крестом и радостно завопил:
– Падре! Бог послал тебя спасти душу криштянина!
Он рухнул на колени, пополз к Вуку и поднес к губам край его рясы, а тот стал столбом, не зная, то ли горевать, то ли смеяться. Он-то думал, что окажется единственным католиком в Сараеве!
* * *
Владо Слипчевич и впрямь был латином-хорватом из маленького городка Брода, что стоит на самой границе Османской империи и Австро-Венгрии. Он явился в Боснию, чтобы спасти от небесной кары свою родную сестру. Десять лет назад (сестра была намного старше Влада) она сбежала из дому, чтобы выйти замуж за богатого серба, приняв православную веру. Недавно тот умер, оставив вдове значительное наследство. Прослышав об этом, старый Слипчевич решил, что настала пора простить дочку, которую он когда-то в сердцах проклял. И тут до него дошли вести, что вдовушка решила скинуть белый траурный плат и снова выйти замуж... на сей раз за мусульманина – и, конечно, принять его веру. Это уж было слишком для Слипчевича! Бог с ней, с верою, с дочкою, но деньги, деньги! Он немедленно приказал Владо ехать в Сараево, разыскать сестру и вернуть ее домой, пусть даже силою отговорив от ужасного брака. Послушный Владо пустился в путь, нашел сестру... но, на беду, в доме появился ее жених. С полуслова он разгадал замысел будущего шурина – и отправил его в тюрьму при полном согласии невесты, для коей радости нового супружества оказались куда важнее судьбы брата, которого она почти и не помнила.
Владо, конечно, был потрясен таким вероломством. Но к его злоключениям вскоре добавились новые: в одной камере с ним очутились пятьдесят православных сербов, каждый из которых не упустил случая сказать ему, что он думает о латинах и кроатах. Они вообще не признавали хорватской нации и называли Владо вероотступником и предателем. А Владо был юношей образованным, он учился в католической семинарии, ему было что сказать этим неотесанным простолюдинам, да беда – те встречали все его речи тычками да проклятиями, ничего не желая понимать. Поэтому появление католического монаха Владо воспринял как особую милость небес, и, едва рассказав товарищу по несчастью о своих злоключениях, он развернул перед ним настоящий диспут, с наслаждением выкладывая те доводы, которые просто-таки жгли ему голову и язык, а ведь они были всего лишь отголосками векового спора, который вели, ведут – и, похоже, всегда будут вести между собой хорваты и сербы: откуда взялись хорваты и имеют ли они право на собственную государственность, отличную от сербской, а стало быть – право на земли Боснии и Северной Герцеговины.
Владо утверждал, что почти вся Босния до гор Романийских и города Вишеграда и половина Герцеговины до Неретвы и Буны составляют неотъемлемую принадлежность государства Хорватского и собственность хорватского народа. Это право хорваты основывают на показаниях императора Константина Багрянородного, описавшего первоначальное распределение хорватских и сербских земель.
Вук, пожелай он забыть о своей роли, нашел бы что ответить Владо: слишком часто рассказывал ему об этом Миленко, так что все об отношениях двух бывших братских народов он знал достаточно подробно. Вук сказал бы, что византийский император Х века – персона, конечно, значительная, однако не значительнее ли его воли – воля народа? Он мог бы посоветовать Владо спросить у босняков и герцеговинцев, какого они народа. Огромное большинство ответило бы, что сербы; другие назвали бы себя, смотря по вероисповеданию, латинами и турками, хотя они происхождения славянского и говорят на сербском языке. Имени же хорвата не произнесет никто.
Вук, вздумай он поспорить, добавил бы еще, что название хорвата держится за жителями северо-западных земель, занятых хорватско-сербским народом; другое, серба, – за жителями южной и восточной части. Первые сделались католиками, вторые – православными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53