Что-то больно ударило под ребро, она снова вскрикнула, теперь от боли... Успела подумать: «Значит, это и вправду был леший», – а потом боль одолела ее и лишила сознания.
9. Наваждение
Елизавета невольно вскинула руку, защищаясь, и ощутила, что полулежит на чем-то неудобном и тряском, закинув голову, а солнце светит ей прямо в лицо.
С трудом владея усталым, затекшим телом, она выпрямилась, села, огляделась – и не поверила своим глазам, увидев, что находится в той же самой неказистой двуколке, которая неспешно влачится по ухабистой лесной дороге, а лошадью правит какой-то человек в длинном зеленом плаще.
Мгновенное чувство облегчения – это живой человек, а никакой не леший! – сменилось в ее душе тревогою: кто этот незнакомец? Впрочем, тотчас от сердца отлегло: кто бы ни был, он избавил ее от Касьяна! И это не Вольной – у незнакомца русые волосы густо припорошены сединой, плечи пошире, да и ростом он повыше Вольного.
Тут Елизавета спохватилась: а не преследуют ли их разбойники? Не слишком ли медленно тащится повозка? Она испуганно оглянулась, а незнакомец, очевидно услышав движение за спиной, сказал, полуобернувшись:
– Не тревожьтесь. От души надеюсь, что сломал этому мерзавцу шею.
– Куда мы едем? – спросила Елизавета, а он только плечами пожал.
– В Любавино, куда же еще? – и небрежным жестом отмел все ее сбивчивые, застенчивые выражения благодарности, так что она смущенно смолкла, не сводя глаз с этой широкой спины, теряясь в догадках, кто ее спаситель.
Насколько она успела рассмотреть, он был одет в серый камзол, такие же панталоны, заправленные в высокие, до колен, мягкие сапоги. Так не одевались окрестные помещики! Платье его было дорогим, ткань тонкой, фасон непривычным. Вдобавок этот зеленый грубошерстный плащ, напоминающий одежду горцев-пастухов где-нибудь в Греции, Италии или Швейцарии... Да и волосы его, спадающие почти до плеч, вопреки моде, не знавшие парика или пудры, выдавали чужака. Мягкий, хрипловатый голос был лишен отрывистого нижегородского оканья, которое всегда смешило Елизавету и казалось речевым баловством. Так холодновато-правильно и слишком чисто мог говорить иноземец, старательно выучившийся по-русски. Все это было очень загадочно!.. Лицо его Елизавета видела только в профиль, да и то лишь мгновение, но все же успела заметить нахмуренные брови, светлые, кажется, голубые глаза, нос с горбинкой и твердый очерк рта. Черная лента, перечеркивавшая лоб, только прибавляла таинственности облику незнакомца.
Что могло привести его в дремучий лес ранним утром? На охотника он никак не походил, да и не ходят на охоту с пистолетами – а рядом с ним на сиденье лежал пистолет. И как он умудрился вовремя прийти на помощь Елизавете? «Что, если это он бежал за мною украдкой от самого Любавина?» – подумала она и тут же едва не рассмеялась вслух: вот уж это вовсе неправдоподобно!
Конечно, проще всего было бы все выспросить у спасителя впрямую, но он никак не выражал желания продолжить разговор, и широкая спина его выдавала такую сосредоточенность, словно править лошадью на тряской дороге было самым трудным делом его жизни, поэтому Елизавета не решилась его потревожить, а откинулась на спинку сиденья, вздохнула – и вверилась своей участи.
Лес проплывал по обеим сторонам дороги сплошными зелеными стенами, шумя, шелестя, простирая ветви к путешественникам, словно норовил приветственно коснуться их. Изредка деревья отступали, открывая просторные луга, ждущие косцов; снова смыкались, снова отступали, перемежая свет и тень столь причудливо, что у Елизаветы слегка закружилась голова.
Елизавета смотрела по сторонам расширенными, изумленными глазами, и чудилось, что все это, многажды виденное раньше, она сейчас видит впервые в жизни. Все вокруг внезапно приобрело почти невыносимую яркость красок, будоражащий нервы аромат. Все пылало, все сверкало! Так уже случалось прежде... давно: унылый, затхлый Елагин дом превращался в светлый терем, когда туда входил высокий юноша с улыбающимися голубыми глазами. И тусклое, задымленное море засияло мириадами солнечных брызг, когда взор Леха Волгаря скрестился со взором Рюкийе.
Но нет, не может, не может этого быть!..
Елизавета вцепилась в твердое деревянное сиденье так, что пальцы свела судорога, и зажмурилась, пытаясь понять, что происходит.
«Опомнись, – сказала себе Елизавета, – опомнись! Алексей погиб, он убит в Сербии!»
Слезы вдруг нахлынули, и она стиснула руки у горла, силясь сдержать громкое рыдание, но восторженное многоцветие мира вновь ослепило ее, как радужная, безумная надежда вдруг ослепляет человека даже на краю гибели.
Было ужасно представить себе разочарование, когда этот человек обернется чужим, незнакомым, ненужным лицом, но лучше все узнать сразу.
Едва держась на ногах – лошадь взбиралась на горбатенький мосток, бревнышки которого плясали под колесами, – Елизавета добралась до незнакомца и тронула его за плечо так неожиданно, что он резко потянул вожжи. Лошадь осела, одна нога попала в щель, и животина, перепугавшись, забилась, скользя стершимися подковами.
Елизавета, ахнув, свалилась на колени вознице. Он обхватил ее одной рукой, другой – безуспешно пытался удержать лошадь, но та рвалась и металась, и вот повозка накренилась – и седоки высыпались из нее, как грибы из опрокинутого лукошка. Лопнули гужи, повозка сверзилась с моста, едва не накрыв людей, точно крышка гроба, а лошадь, освободившись, одолела мосток и смирно побрела по берегу, волоча за собой вожжи.
Когда волны сомкнулись над головой, Елизавета едва не закричала, ощутив, как вода хлынула в нос и уши, но в то же мгновение какая-то сила подтолкнула ее снизу, волны расступились, и она высунулась на поверхность, зажмурясь, хватая ртом воздух и в ужасе колотя по воде растопыренными ладонями.
Теплый воздух коснулся лица, и Елизавета начала дышать, а рядом раздался голос – такой буднично-хладнокровный, что и к ней вернулось спокойствие:
– Открой глаза!
Она распахнула мокрые ресницы, потянулась протереть слезящиеся глаза, едва не ушла под воду вновь, но рука крепко держала ее, и наконец Елизавета проморгалась, отдышалась и смогла спокойно оглядеться.
Она увидела коляску, плавающую вверх колесами, просевший мосток, лошадь, которая, стоя на берегу, тянулась к воде длинной добродушной мордой. Она увидела сизо-синюю реку, дробящуюся ослепительными искрами там, где луч солнца, пробившись сквозь белые, необычайно пышные облака, касался разыгравшейся волны. Она увидела зеркальные заводи под низкими берегами, опушенными густым камышом, и хороводы белых и желтых кувшинок. С плоского, тугого листа сорвалась в темную воду лягушка, и было что-то невыразимо таинственное и манящее в бесшумном движении этого сказочно-зеленого создания, в неподвижных округлых цветах, в игре волн, в ровном сиянии, царившем вокруг, в ознобной дрожи, которая пробирала тело, хотя голову напекало солнцем...
Господи, как она смогла, как хватило и сил, и времени, и зоркости, чтобы вобрать в себя все эти звуки, краски, впечатления! Так же, как в жаркий день одним глотком вбираешь в себя студеную воду.
– Иногда мне кажется, что весь мир состоит лишь из рек и морей, – раздался рядом голос, и Елизавета наконец обернулась к тому, кто был этим солнцем, этой дрожью, этим страхом – и восторгом.
Его повязка соскользнула, волосы, потемнев, прилипли ко лбу, и он до того напоминал настоящего, живого, молодого Алексея, что у Елизаветы зашлось сердце. Зеленый плащ, словно лист огромной кувшинки, медленно погружался, и Елизавете стало жалко, что он утонет. В тот же миг она ощутила, как тяжко тянет ко дну пропитанная водой юбка; и, заметив, что в ее глазах плеснулся ужас, незнакомец велел ей грести к берегу, а сам держался рядом, помогая, когда у Елизаветы иссякли силы.
Она с трудом вздымала отяжелевшие руки, и, хотя речка была неширока и спокойна, плыли они долго, медленно. Когда ноги коснулись отмели, она безвольно повисла на руках своего спасителя, уже и не помня, как дошла до зеленой мягкой травы, на которую она с наслаждением опустилась. Словно сквозь сон видела, что незнакомец раскинул поодаль свой зеленый плащ – и его вытащил, молодец! – снял сапоги и камзол, оставшись в мокрой белой рубашке из такого тонкого батиста, что он обрисовывал с анатомической точностью все рельефы этого худощавого, но сильного тела, как если бы оно было вовсе обнажено.
Покосившись на Елизавету, он сухо сказал:
– Вы должны раздеться и высушить одежду, не то простудитесь насмерть. Я уйду за деревья, так что не стесняйтесь.
Она не шевельнулась – не могла, и тогда он, покачав головой, приблизился, стал рядом на колени и, сняв с нее сперва башмаки, которые каким-то чудом не потонули, и чулки, начал развязывать поясок юбки. Сделать это он смог не скоро – мокрый узел туго затянулся, а Елизавета и пальцем не шевельнула, чтобы ему помочь: лежала тихо-тихо, молясь, чтобы он не расслышал, как колотится ее сердце.
Лицо его оставалось спокойным, только твердый рот чуть сжался, и Елизавета заметила посредине подбородка ямочку, похожую на след поцелуя. Попыталась вспомнить, была ли ямочка на подбородке Алексея, но не смогла, потому что незнакомец, наконец-то справившись с завязками, снимал с нее юбку. Беда была в том, что нижняя юбка тоже промокла и прилипла к верхней, так что стащилась вместе с ней, и Елизавета осталась в одной батистовой рубашке. Такие рубашки шили монахини, рукоделье их было чрезвычайно дорогим, легким и тонким. Мокрая рубашка прилипла к телу, обрисовывая все его изгибы так, если бы оно было вовсе обнажено.
Она услышала, как у него вдруг перехватило дыхание, и увидела его близко-близко. Грудь его была гладкой, как у юноши, и Елизавета, поддавшись желанию столь же естественному, как голод или жажда, скользнула ладонью по этой груди, а он как бы прильнул к ее ладони, когда губы приникли к ее губам.
Она почему-то была так потрясена, что не сразу ответила на поцелуй, и его губы дрогнули, отстранясь, но она не отпустила их, потянулась за ними всем существом своим, а руки продолжали блуждать по его телу, заставляя его содрогаться, словно в мучительном ознобе. Елизавета не сознавала, что делает, но все застежки на его одежде словно бы сами собой расстегивались, и наконец она ощутила ладонями холодок его обнаженной кожи.
Они не могли разнять губ, и ему долго и осторожно пришлось стягивать ее кафтанчик и рубашку, и, когда это наконец удалось, оба уже знали, что умрут, если помедлят еще хоть мгновение.
И все же он медлил. Вдруг прервав поцелуй, он медлил так нестерпимо, что Елизавета подняла сомкнутые страстью веки и с мольбой взглянула на него.
– Это ты? – шепнул он, нависая над нею и неотрывно глядя в глаза.
«А ты?» – хотела спросить она, но все это было ненужно, безумно и ни к чему, поэтому она притянула его к себе с такой силой, что он не выдержал.
Она цеплялась за него с тем же последним отчаянием, с каким цеплялась когда-то за борт расшивы, качавшейся посреди штормовой Волги; биение их тел друг о друга напоминало игры дельфинов, спасших ее там, у берегов Скироса; страстная борьба сменялась нежным колыханием в колыбели любви, словно тихие волны несли их – синие волны Адриатики в гавани Рагузы или зеленые воды Савы, струящиеся средь буковых лесов... но все сменялось новым порывом чувств, и оба забывали прошлое, свое и чужое, живя только настоящим, поддерживая друг друга и бережно подводя к тому мгновению, ослепительные зарницы коего уже вспыхивали на горизонте любви. Он помог ей первой взмыть в эти искрящиеся синезвездные выси и еще секунду – нескончаемую, мучительно-сладостную! – усмирял себя, наслаждаясь ее счастьем, но она не выдержала одиночества, и пальцы ее начали торопить его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
9. Наваждение
Елизавета невольно вскинула руку, защищаясь, и ощутила, что полулежит на чем-то неудобном и тряском, закинув голову, а солнце светит ей прямо в лицо.
С трудом владея усталым, затекшим телом, она выпрямилась, села, огляделась – и не поверила своим глазам, увидев, что находится в той же самой неказистой двуколке, которая неспешно влачится по ухабистой лесной дороге, а лошадью правит какой-то человек в длинном зеленом плаще.
Мгновенное чувство облегчения – это живой человек, а никакой не леший! – сменилось в ее душе тревогою: кто этот незнакомец? Впрочем, тотчас от сердца отлегло: кто бы ни был, он избавил ее от Касьяна! И это не Вольной – у незнакомца русые волосы густо припорошены сединой, плечи пошире, да и ростом он повыше Вольного.
Тут Елизавета спохватилась: а не преследуют ли их разбойники? Не слишком ли медленно тащится повозка? Она испуганно оглянулась, а незнакомец, очевидно услышав движение за спиной, сказал, полуобернувшись:
– Не тревожьтесь. От души надеюсь, что сломал этому мерзавцу шею.
– Куда мы едем? – спросила Елизавета, а он только плечами пожал.
– В Любавино, куда же еще? – и небрежным жестом отмел все ее сбивчивые, застенчивые выражения благодарности, так что она смущенно смолкла, не сводя глаз с этой широкой спины, теряясь в догадках, кто ее спаситель.
Насколько она успела рассмотреть, он был одет в серый камзол, такие же панталоны, заправленные в высокие, до колен, мягкие сапоги. Так не одевались окрестные помещики! Платье его было дорогим, ткань тонкой, фасон непривычным. Вдобавок этот зеленый грубошерстный плащ, напоминающий одежду горцев-пастухов где-нибудь в Греции, Италии или Швейцарии... Да и волосы его, спадающие почти до плеч, вопреки моде, не знавшие парика или пудры, выдавали чужака. Мягкий, хрипловатый голос был лишен отрывистого нижегородского оканья, которое всегда смешило Елизавету и казалось речевым баловством. Так холодновато-правильно и слишком чисто мог говорить иноземец, старательно выучившийся по-русски. Все это было очень загадочно!.. Лицо его Елизавета видела только в профиль, да и то лишь мгновение, но все же успела заметить нахмуренные брови, светлые, кажется, голубые глаза, нос с горбинкой и твердый очерк рта. Черная лента, перечеркивавшая лоб, только прибавляла таинственности облику незнакомца.
Что могло привести его в дремучий лес ранним утром? На охотника он никак не походил, да и не ходят на охоту с пистолетами – а рядом с ним на сиденье лежал пистолет. И как он умудрился вовремя прийти на помощь Елизавете? «Что, если это он бежал за мною украдкой от самого Любавина?» – подумала она и тут же едва не рассмеялась вслух: вот уж это вовсе неправдоподобно!
Конечно, проще всего было бы все выспросить у спасителя впрямую, но он никак не выражал желания продолжить разговор, и широкая спина его выдавала такую сосредоточенность, словно править лошадью на тряской дороге было самым трудным делом его жизни, поэтому Елизавета не решилась его потревожить, а откинулась на спинку сиденья, вздохнула – и вверилась своей участи.
Лес проплывал по обеим сторонам дороги сплошными зелеными стенами, шумя, шелестя, простирая ветви к путешественникам, словно норовил приветственно коснуться их. Изредка деревья отступали, открывая просторные луга, ждущие косцов; снова смыкались, снова отступали, перемежая свет и тень столь причудливо, что у Елизаветы слегка закружилась голова.
Елизавета смотрела по сторонам расширенными, изумленными глазами, и чудилось, что все это, многажды виденное раньше, она сейчас видит впервые в жизни. Все вокруг внезапно приобрело почти невыносимую яркость красок, будоражащий нервы аромат. Все пылало, все сверкало! Так уже случалось прежде... давно: унылый, затхлый Елагин дом превращался в светлый терем, когда туда входил высокий юноша с улыбающимися голубыми глазами. И тусклое, задымленное море засияло мириадами солнечных брызг, когда взор Леха Волгаря скрестился со взором Рюкийе.
Но нет, не может, не может этого быть!..
Елизавета вцепилась в твердое деревянное сиденье так, что пальцы свела судорога, и зажмурилась, пытаясь понять, что происходит.
«Опомнись, – сказала себе Елизавета, – опомнись! Алексей погиб, он убит в Сербии!»
Слезы вдруг нахлынули, и она стиснула руки у горла, силясь сдержать громкое рыдание, но восторженное многоцветие мира вновь ослепило ее, как радужная, безумная надежда вдруг ослепляет человека даже на краю гибели.
Было ужасно представить себе разочарование, когда этот человек обернется чужим, незнакомым, ненужным лицом, но лучше все узнать сразу.
Едва держась на ногах – лошадь взбиралась на горбатенький мосток, бревнышки которого плясали под колесами, – Елизавета добралась до незнакомца и тронула его за плечо так неожиданно, что он резко потянул вожжи. Лошадь осела, одна нога попала в щель, и животина, перепугавшись, забилась, скользя стершимися подковами.
Елизавета, ахнув, свалилась на колени вознице. Он обхватил ее одной рукой, другой – безуспешно пытался удержать лошадь, но та рвалась и металась, и вот повозка накренилась – и седоки высыпались из нее, как грибы из опрокинутого лукошка. Лопнули гужи, повозка сверзилась с моста, едва не накрыв людей, точно крышка гроба, а лошадь, освободившись, одолела мосток и смирно побрела по берегу, волоча за собой вожжи.
Когда волны сомкнулись над головой, Елизавета едва не закричала, ощутив, как вода хлынула в нос и уши, но в то же мгновение какая-то сила подтолкнула ее снизу, волны расступились, и она высунулась на поверхность, зажмурясь, хватая ртом воздух и в ужасе колотя по воде растопыренными ладонями.
Теплый воздух коснулся лица, и Елизавета начала дышать, а рядом раздался голос – такой буднично-хладнокровный, что и к ней вернулось спокойствие:
– Открой глаза!
Она распахнула мокрые ресницы, потянулась протереть слезящиеся глаза, едва не ушла под воду вновь, но рука крепко держала ее, и наконец Елизавета проморгалась, отдышалась и смогла спокойно оглядеться.
Она увидела коляску, плавающую вверх колесами, просевший мосток, лошадь, которая, стоя на берегу, тянулась к воде длинной добродушной мордой. Она увидела сизо-синюю реку, дробящуюся ослепительными искрами там, где луч солнца, пробившись сквозь белые, необычайно пышные облака, касался разыгравшейся волны. Она увидела зеркальные заводи под низкими берегами, опушенными густым камышом, и хороводы белых и желтых кувшинок. С плоского, тугого листа сорвалась в темную воду лягушка, и было что-то невыразимо таинственное и манящее в бесшумном движении этого сказочно-зеленого создания, в неподвижных округлых цветах, в игре волн, в ровном сиянии, царившем вокруг, в ознобной дрожи, которая пробирала тело, хотя голову напекало солнцем...
Господи, как она смогла, как хватило и сил, и времени, и зоркости, чтобы вобрать в себя все эти звуки, краски, впечатления! Так же, как в жаркий день одним глотком вбираешь в себя студеную воду.
– Иногда мне кажется, что весь мир состоит лишь из рек и морей, – раздался рядом голос, и Елизавета наконец обернулась к тому, кто был этим солнцем, этой дрожью, этим страхом – и восторгом.
Его повязка соскользнула, волосы, потемнев, прилипли ко лбу, и он до того напоминал настоящего, живого, молодого Алексея, что у Елизаветы зашлось сердце. Зеленый плащ, словно лист огромной кувшинки, медленно погружался, и Елизавете стало жалко, что он утонет. В тот же миг она ощутила, как тяжко тянет ко дну пропитанная водой юбка; и, заметив, что в ее глазах плеснулся ужас, незнакомец велел ей грести к берегу, а сам держался рядом, помогая, когда у Елизаветы иссякли силы.
Она с трудом вздымала отяжелевшие руки, и, хотя речка была неширока и спокойна, плыли они долго, медленно. Когда ноги коснулись отмели, она безвольно повисла на руках своего спасителя, уже и не помня, как дошла до зеленой мягкой травы, на которую она с наслаждением опустилась. Словно сквозь сон видела, что незнакомец раскинул поодаль свой зеленый плащ – и его вытащил, молодец! – снял сапоги и камзол, оставшись в мокрой белой рубашке из такого тонкого батиста, что он обрисовывал с анатомической точностью все рельефы этого худощавого, но сильного тела, как если бы оно было вовсе обнажено.
Покосившись на Елизавету, он сухо сказал:
– Вы должны раздеться и высушить одежду, не то простудитесь насмерть. Я уйду за деревья, так что не стесняйтесь.
Она не шевельнулась – не могла, и тогда он, покачав головой, приблизился, стал рядом на колени и, сняв с нее сперва башмаки, которые каким-то чудом не потонули, и чулки, начал развязывать поясок юбки. Сделать это он смог не скоро – мокрый узел туго затянулся, а Елизавета и пальцем не шевельнула, чтобы ему помочь: лежала тихо-тихо, молясь, чтобы он не расслышал, как колотится ее сердце.
Лицо его оставалось спокойным, только твердый рот чуть сжался, и Елизавета заметила посредине подбородка ямочку, похожую на след поцелуя. Попыталась вспомнить, была ли ямочка на подбородке Алексея, но не смогла, потому что незнакомец, наконец-то справившись с завязками, снимал с нее юбку. Беда была в том, что нижняя юбка тоже промокла и прилипла к верхней, так что стащилась вместе с ней, и Елизавета осталась в одной батистовой рубашке. Такие рубашки шили монахини, рукоделье их было чрезвычайно дорогим, легким и тонким. Мокрая рубашка прилипла к телу, обрисовывая все его изгибы так, если бы оно было вовсе обнажено.
Она услышала, как у него вдруг перехватило дыхание, и увидела его близко-близко. Грудь его была гладкой, как у юноши, и Елизавета, поддавшись желанию столь же естественному, как голод или жажда, скользнула ладонью по этой груди, а он как бы прильнул к ее ладони, когда губы приникли к ее губам.
Она почему-то была так потрясена, что не сразу ответила на поцелуй, и его губы дрогнули, отстранясь, но она не отпустила их, потянулась за ними всем существом своим, а руки продолжали блуждать по его телу, заставляя его содрогаться, словно в мучительном ознобе. Елизавета не сознавала, что делает, но все застежки на его одежде словно бы сами собой расстегивались, и наконец она ощутила ладонями холодок его обнаженной кожи.
Они не могли разнять губ, и ему долго и осторожно пришлось стягивать ее кафтанчик и рубашку, и, когда это наконец удалось, оба уже знали, что умрут, если помедлят еще хоть мгновение.
И все же он медлил. Вдруг прервав поцелуй, он медлил так нестерпимо, что Елизавета подняла сомкнутые страстью веки и с мольбой взглянула на него.
– Это ты? – шепнул он, нависая над нею и неотрывно глядя в глаза.
«А ты?» – хотела спросить она, но все это было ненужно, безумно и ни к чему, поэтому она притянула его к себе с такой силой, что он не выдержал.
Она цеплялась за него с тем же последним отчаянием, с каким цеплялась когда-то за борт расшивы, качавшейся посреди штормовой Волги; биение их тел друг о друга напоминало игры дельфинов, спасших ее там, у берегов Скироса; страстная борьба сменялась нежным колыханием в колыбели любви, словно тихие волны несли их – синие волны Адриатики в гавани Рагузы или зеленые воды Савы, струящиеся средь буковых лесов... но все сменялось новым порывом чувств, и оба забывали прошлое, свое и чужое, живя только настоящим, поддерживая друг друга и бережно подводя к тому мгновению, ослепительные зарницы коего уже вспыхивали на горизонте любви. Он помог ей первой взмыть в эти искрящиеся синезвездные выси и еще секунду – нескончаемую, мучительно-сладостную! – усмирял себя, наслаждаясь ее счастьем, но она не выдержала одиночества, и пальцы ее начали торопить его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53