Православная вера так совоплотилась в этом народе с идеей славянской народности, что слово «серб» сделалось здесь обозначением православного славянина, и потому жители Боснии и Герцеговины причисляют себя к сербам. Бесспорно, Вук мог бы привести все эти доводы, но, во-первых, он уже усвоил, что еще ни одному сербу не удалось убедить ни одного хорвата в своей правоте, как, впрочем, и наоборот, а во-вторых, он не хотел восстанавливать против себя Владо, ибо, едва прошло первое потрясение от встречи с нежданным сокамерником, Вук сообразил, каким образом они оба могут сбежать из плена – «побечи из заробльеништва», как сказал хорват Владо почему-то на сербском языке.
День тянулся нестерпимо медленно, но вот сумерки затянули город, и тогда часовой, стоявший за дверью «тюремной камеры», услышал ужасные крики гяуров:
– Грешник! Исчадие диаволово! Гореть тебе в геенне огненной! Изыди, сатана! – И еще многое подобное, перемежаемое стенаниями и воплями о помощи.
Осман кликнул товарища, стоявшего внизу, и оба осторожно заглянули в дверь. Зрелище, открывшееся их взорам, заставило часовых остолбенеть.
Они увидели страшную драку! Можно было только гадать, за какое прегрешение святой отец столь сурово расправляется со своим духовным сыном, однако с первого взгляда было ясно, что латину не выстоять против монаха: тот обладал навыками отменного кулачного бойца!
Османы развлекались до тех пор, пока вопли хорвата не стали более напоминать хрипы удавленника, и тогда, спохватившись, что за смерть узника-католика с них, пожалуй, взыщется, стражники ворвались в камеру и принялись разнимать дерущихся. И они даже не сразу поняли, что случилось, когда монах вдруг обрушился на них, а умирающий хорват подскочил с пола и занялся тем же. Ошарашенные воины были вмиг обезоружены, рты их заткнуты собственными чалмами, руки и ноги связаны их же поясами. Узники пошвыряли тюремщиков в угол камеры, заперли дверь – и были таковы.
Вот здесь-то и пришелся кстати желоб, накануне примеченный Вуком. Скатившись по нему с другой стороны дома, они миновали часовых, стоявших на галерее и внизу, у наружной двери, перемахнули через забор – и разбежались в разные стороны столь быстро, что святой отец даже не успел отпустить своему сокамернику греха лжи, ибо драка их была не чем иным, как наглой ложью.
* * *
Вук не медля бросился к городской стене, которая, как и многое во владениях османов, настолько разрушилась, что найти в ней пролом не составляло большого труда. Он, конечно, не знал города, однако Балич подробно описал ему дорогу, так что Вук, предусмотрительно сорвавший с себя рясу и превратившийся в полуголого оборванца, без помех одолел стену и добежал до склонов гор. Там, несколько раз поухав совой, он услышал цокот копыт и увидал Миленко, ехавшего верхом и державшего в поводу другого коня: серб, по уговору, должен был ожидать побратима три дня и только потом уходить.
Миленко был так счастлив, увидав живым и невредимым Вука, коего больше и не чаял встретить, что не смог выразить свою радость иначе, как погрозить ему кулаком и поворчать:
– Да опростите , я бы убил тебя своими руками, если бы ты не вернулся!
Вук был доволен не меньше. И не только потому, что спас заложников, снова видит Миленко, избегнул смерти. Он был словно пьян – и слаще вина, чем смертельная опасность, ему еще не удавалось отведать! Он знал, что отныне вновь и вновь будет тянуться к этой роковой чаре, покуда не упьется до смерти!
Стемнело. Ехать ночью по незнакомой горной дороге, рискуя сорваться со скалы или нарваться на шальную турецкую пулю, было неразумно, а потому побратимы забрались в пещеру, где целый день провел Миленко, и, поужинав да подкрепившись доброй фляжкой ракии, закутались в овчинные свитки (ведь стоял октябрь, а ночи в Боснии, не в пример герцеговинским, холодны), улеглись спать.
Сон их был столь крепок, что они не смогли пробудиться до полудня, а там пришлось отсиживаться в пещере опять до вечера: в Сараево прибыл большой оттоманский отряд с длинным обозом, телеги которого тянулись по дороге, поднимая пыль, до самого вечера. Так что они вновь заночевали в пещере, однако на следующее утро не оплошали: чуть рассвело, оседлали коней – и с первыми лучами солнца были уже далеко на дороге, ведущей к Планинскому Слапу.
* * *
Дым они увидели, еще когда были в горах. Над разноцветными, по-осеннему нарядными склонами как будто простерлась зловещая черная тень, заслоняя солнце и наводя страх. Бог весть, что и почему могло гореть, но Вук и Миленко, переглянувшись, разом подхлестнули коней и, не думая об опасности, понеслись во весь опор. Только на миг они замедлили стремительный скок коней, осадив их на повороте, откуда открылась долина, усыпанная домиками, – Планинский Слап, – и оба поняли, что ужасные предчувствия их не обманули: горела именно усадьба Милорада Балича!
И все-таки побратимы полагали, что это обычный пожар, страшная, трагическая случайность, но не более.
Приблизившись, они могли разглядеть сквозь дым, что тяжелый забор цел. Горели жилые постройки, сараи. Но что за странный пожар, который никто не видит? Почему вся задруга не собралась здесь, передавая из рук в руки ведра с водой? Почему кругом тишина и безлюдье? Где хозяева?
И тут всадники увидели их. На какой-то миг им почудилось, что пять человек высунулись из-за высокой ограды, приветствуя долгожданных гостей. Дым заволакивал округу, мешал смотреть, и Вуку с Миленко было непонятно, как это Балич и другие поднялись над оградой много выше человеческого роста.
Но нет... это были не люди, а их головы! Пять голов, насаженных на колья!
Голова Милорада Балича. Голова молодого парня с длинными, как у отца, усами – так вот какой он, Божидар Балич... вот он какой был!..
Голова Марко Балича, – знать, он не вернулся домой, решил проводить любимого племянника – и нашел свою смерть. А рядом торчали головы Петрика и Юхрима – сичевиков, запорожцев, мятежных галерников.
Вук не помнил, сколько минут или часов простоял он, словно пораженный молнией, не чувствуя, как дым или слезы разъедают глаза.
Миленко раньше смог разорвать путы оцепенения и бросился во двор, а вскоре появился, волоча обугленный труп. Это была жена Балича. И Вук, наконец вспомнив, что здесь были еще и женщины, начал помогать товарищу.
Не обмолвясь ни словом, они вытащили из-под тлеющих развалин четыре обгорелых тела – это были служанки. Погибли они и вся семья Балича – побратимы не нашли только следов Аницы и Бояны. И вдруг, исполнясь новой надежды, они бросились по окрестным домам, крича, призывая, моля – но не дождались ответа, везде было пусто.
Где же люди?! Если убиты, где их тела? Вук и Миленко сорвали горло, крича, зовя, и даже не поверили своим ушам, когда вдруг услышали слабый, дребезжащий голосок, исходящий словно бы из-под земли. Миленко, помертвев, перекрестился, а Вук бросился в дом, откуда слышался зов, – и вытащил из погреба дряхлую старушку. Не скоро побратимы смогли разобрать ее бормотание, а когда выслушали ее, то поняли, что увиденное – еще не самое страшное, что их ожидало.
Слух о том, что сербы убили в Сараеве мусульманского купца, вмиг облетел окрестности. В эти дни из Мостара шел в Сараево небольшой военный отряд, который ускорил свое передвижение, чтобы собственноручно расправиться с заложниками. Однако неподалеку от города им встретился какой-то оборванец, поведавший, что заложники отпущены на свободу. Он умолчал, почему их отпустили... Кто был тот человек – неведомо. Просто озлобленный мусульманин, ненавидящий всех православных? Болтун, который ради красного словца не пожалел бы и родного отца, не то что влахов? А может быть, истинный виновник, тот самый убийца и грабитель, из-за которого и разразились все несчастья? В недобрую минуту он увидел Марко Балича, который вместе с племянником ехал в задругу, во всеуслышанье радуясь освобождению Божидара. И после ядовитых слов негодяя весь отряд повернул к Планинскому Слапу.
...Пока оттоманцы расправлялись с усадьбой Балича, жители села успели убежать в горы – все, от мала до велика, побросав свое добро, спасая только жизни. Одна старая бабка, у которой не было сил идти, схоронилась в погребе. Турки ограбили селение и ушли, оставив на месте дома Балича пепелище и трупы всех его домочадцев, кроме Аницы и Бояны: девушек османы увели с собой.
Побратимы молча смотрели друг на друга. Они знали, что это означает для сестер – позор и бесчестие.
– Лучше бы им остаться здесь, – наконец пробормотал Миленко, – лучше бы им умереть!
Вук, до глубины души ужаснувшись его словам, все же не нашелся, чем возразить другу. Жизнь человеческая значила для них не слишком многое, тем более женская судьба, но он понимал – или думал, будто понимает, – что означает для женщины насилие. Миленко считал, что для его невесты лучше смерть... и Вук не решался с ним спорить.
– Да опростите, – задребезжал рядом старушечий голосок, – теперь, о юнаци, дайте сказать мне! Ваши слова – это слова мужчин. Но если бы все случалось так, как пожелали вы, не осталось бы ни одной женщины, чтобы рожать сербов! Насильник уходит, а женщина остается. Она поднимается, одергивает порванную юбку, утирает слезы и кровь, терпит позор и побои – но живет, живет, чтобы в доме у ее сурового мужчины была чорба и каймак, чтобы ракия плескалась в его чарке, чтобы горел огонь в очаге, чтобы ему было кого бранить, кого бить, с кем спать ночами! Потом она рожает ему сыновей, и они вырастают, и идут на войну, и врываются в горящие села, и насилуют женщин, и уходят своим путем – а женщины остаются. И все начинается сначала... Вот те слова, которые может вам сказать женщина. А теперь поступайте как знаете.
Старуха умолкла, с трудом повернувшись, медленно побрела по двору.
Миленко стоял понурясь, комкая край свитки с такой силою, что клочья овечьей шерсти летели из-под пальцев. Губы его шевелились, он пытался что-то сказать, но не мог. И Вук понял, что гордость – это сердце серба, что она сильнее и жалости, и благоразумия. Но он не был сербом, а потому пришел на помощь другу.
– Погоди, матушка! – окликнул он. – Погоди – и да благословит тебя господь. Скажи, куда увели женщин?
Миленко все молчал, не поднимая глаз, и Вук не знал, благодарит его друг или проклинает. Но поступить иначе он не мог.
* * *
О да, он был совершенно уверен, что поступает правильно, однако сомнение одолело его и боль пронзила сердце, когда уже в темноте, после скачки по горным дорогам, они настигли в нескольких милях от Сараева расположившийся на ночлег отряд османов и услышали хриплые, пьяные мужские голоса, которые, хохоча, пытались напевать коло.
Несколько человек храпели под кустами, и только трое еще сидели у костра, напевая и прихлопывая в ладоши. Две обнаженные женщины неуклюже топтались перед ними, едва передвигая ноги. Вук сразу узнал их – и впился зубами в край ладони, чтобы не закричать. Рядом глухо стонал Миленко.
– Молчи, побратим, – наконец прохрипел Вук. – Погоди, не время для слез! Скрепись, иначе глаз твой не будет зорок. Ты слышишь меня?!
Миленко не ответил, но Вук услышал его короткий, яростный вздох – и понял, что его друг нашел в себе силы сдержать отчаяние.
У них не было ни ружей, ни пистолетов – только юнацкие ганджары, длинные ножи, но Вук знал – этого достаточно.
Османы сидели к ним спиной. Костер высвечивал их фигуры, это были хорошие мишени! Припав на одно колено, прицеливаясь, Вук внезапно вспомнил, как Василь Главач учил его метать нож и наставлял при этом:
– Метче пуляй – другой попытки тебе не дадут!
Улыбка чуть тронула его губы. Он метнул нож и тотчас же второй, так что оба просвистели почти враз. Миленко тоже бросил свое оружие.
С этой воинской забавой он не очень-то был в ладах, но Вук знал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
День тянулся нестерпимо медленно, но вот сумерки затянули город, и тогда часовой, стоявший за дверью «тюремной камеры», услышал ужасные крики гяуров:
– Грешник! Исчадие диаволово! Гореть тебе в геенне огненной! Изыди, сатана! – И еще многое подобное, перемежаемое стенаниями и воплями о помощи.
Осман кликнул товарища, стоявшего внизу, и оба осторожно заглянули в дверь. Зрелище, открывшееся их взорам, заставило часовых остолбенеть.
Они увидели страшную драку! Можно было только гадать, за какое прегрешение святой отец столь сурово расправляется со своим духовным сыном, однако с первого взгляда было ясно, что латину не выстоять против монаха: тот обладал навыками отменного кулачного бойца!
Османы развлекались до тех пор, пока вопли хорвата не стали более напоминать хрипы удавленника, и тогда, спохватившись, что за смерть узника-католика с них, пожалуй, взыщется, стражники ворвались в камеру и принялись разнимать дерущихся. И они даже не сразу поняли, что случилось, когда монах вдруг обрушился на них, а умирающий хорват подскочил с пола и занялся тем же. Ошарашенные воины были вмиг обезоружены, рты их заткнуты собственными чалмами, руки и ноги связаны их же поясами. Узники пошвыряли тюремщиков в угол камеры, заперли дверь – и были таковы.
Вот здесь-то и пришелся кстати желоб, накануне примеченный Вуком. Скатившись по нему с другой стороны дома, они миновали часовых, стоявших на галерее и внизу, у наружной двери, перемахнули через забор – и разбежались в разные стороны столь быстро, что святой отец даже не успел отпустить своему сокамернику греха лжи, ибо драка их была не чем иным, как наглой ложью.
* * *
Вук не медля бросился к городской стене, которая, как и многое во владениях османов, настолько разрушилась, что найти в ней пролом не составляло большого труда. Он, конечно, не знал города, однако Балич подробно описал ему дорогу, так что Вук, предусмотрительно сорвавший с себя рясу и превратившийся в полуголого оборванца, без помех одолел стену и добежал до склонов гор. Там, несколько раз поухав совой, он услышал цокот копыт и увидал Миленко, ехавшего верхом и державшего в поводу другого коня: серб, по уговору, должен был ожидать побратима три дня и только потом уходить.
Миленко был так счастлив, увидав живым и невредимым Вука, коего больше и не чаял встретить, что не смог выразить свою радость иначе, как погрозить ему кулаком и поворчать:
– Да опростите , я бы убил тебя своими руками, если бы ты не вернулся!
Вук был доволен не меньше. И не только потому, что спас заложников, снова видит Миленко, избегнул смерти. Он был словно пьян – и слаще вина, чем смертельная опасность, ему еще не удавалось отведать! Он знал, что отныне вновь и вновь будет тянуться к этой роковой чаре, покуда не упьется до смерти!
Стемнело. Ехать ночью по незнакомой горной дороге, рискуя сорваться со скалы или нарваться на шальную турецкую пулю, было неразумно, а потому побратимы забрались в пещеру, где целый день провел Миленко, и, поужинав да подкрепившись доброй фляжкой ракии, закутались в овчинные свитки (ведь стоял октябрь, а ночи в Боснии, не в пример герцеговинским, холодны), улеглись спать.
Сон их был столь крепок, что они не смогли пробудиться до полудня, а там пришлось отсиживаться в пещере опять до вечера: в Сараево прибыл большой оттоманский отряд с длинным обозом, телеги которого тянулись по дороге, поднимая пыль, до самого вечера. Так что они вновь заночевали в пещере, однако на следующее утро не оплошали: чуть рассвело, оседлали коней – и с первыми лучами солнца были уже далеко на дороге, ведущей к Планинскому Слапу.
* * *
Дым они увидели, еще когда были в горах. Над разноцветными, по-осеннему нарядными склонами как будто простерлась зловещая черная тень, заслоняя солнце и наводя страх. Бог весть, что и почему могло гореть, но Вук и Миленко, переглянувшись, разом подхлестнули коней и, не думая об опасности, понеслись во весь опор. Только на миг они замедлили стремительный скок коней, осадив их на повороте, откуда открылась долина, усыпанная домиками, – Планинский Слап, – и оба поняли, что ужасные предчувствия их не обманули: горела именно усадьба Милорада Балича!
И все-таки побратимы полагали, что это обычный пожар, страшная, трагическая случайность, но не более.
Приблизившись, они могли разглядеть сквозь дым, что тяжелый забор цел. Горели жилые постройки, сараи. Но что за странный пожар, который никто не видит? Почему вся задруга не собралась здесь, передавая из рук в руки ведра с водой? Почему кругом тишина и безлюдье? Где хозяева?
И тут всадники увидели их. На какой-то миг им почудилось, что пять человек высунулись из-за высокой ограды, приветствуя долгожданных гостей. Дым заволакивал округу, мешал смотреть, и Вуку с Миленко было непонятно, как это Балич и другие поднялись над оградой много выше человеческого роста.
Но нет... это были не люди, а их головы! Пять голов, насаженных на колья!
Голова Милорада Балича. Голова молодого парня с длинными, как у отца, усами – так вот какой он, Божидар Балич... вот он какой был!..
Голова Марко Балича, – знать, он не вернулся домой, решил проводить любимого племянника – и нашел свою смерть. А рядом торчали головы Петрика и Юхрима – сичевиков, запорожцев, мятежных галерников.
Вук не помнил, сколько минут или часов простоял он, словно пораженный молнией, не чувствуя, как дым или слезы разъедают глаза.
Миленко раньше смог разорвать путы оцепенения и бросился во двор, а вскоре появился, волоча обугленный труп. Это была жена Балича. И Вук, наконец вспомнив, что здесь были еще и женщины, начал помогать товарищу.
Не обмолвясь ни словом, они вытащили из-под тлеющих развалин четыре обгорелых тела – это были служанки. Погибли они и вся семья Балича – побратимы не нашли только следов Аницы и Бояны. И вдруг, исполнясь новой надежды, они бросились по окрестным домам, крича, призывая, моля – но не дождались ответа, везде было пусто.
Где же люди?! Если убиты, где их тела? Вук и Миленко сорвали горло, крича, зовя, и даже не поверили своим ушам, когда вдруг услышали слабый, дребезжащий голосок, исходящий словно бы из-под земли. Миленко, помертвев, перекрестился, а Вук бросился в дом, откуда слышался зов, – и вытащил из погреба дряхлую старушку. Не скоро побратимы смогли разобрать ее бормотание, а когда выслушали ее, то поняли, что увиденное – еще не самое страшное, что их ожидало.
Слух о том, что сербы убили в Сараеве мусульманского купца, вмиг облетел окрестности. В эти дни из Мостара шел в Сараево небольшой военный отряд, который ускорил свое передвижение, чтобы собственноручно расправиться с заложниками. Однако неподалеку от города им встретился какой-то оборванец, поведавший, что заложники отпущены на свободу. Он умолчал, почему их отпустили... Кто был тот человек – неведомо. Просто озлобленный мусульманин, ненавидящий всех православных? Болтун, который ради красного словца не пожалел бы и родного отца, не то что влахов? А может быть, истинный виновник, тот самый убийца и грабитель, из-за которого и разразились все несчастья? В недобрую минуту он увидел Марко Балича, который вместе с племянником ехал в задругу, во всеуслышанье радуясь освобождению Божидара. И после ядовитых слов негодяя весь отряд повернул к Планинскому Слапу.
...Пока оттоманцы расправлялись с усадьбой Балича, жители села успели убежать в горы – все, от мала до велика, побросав свое добро, спасая только жизни. Одна старая бабка, у которой не было сил идти, схоронилась в погребе. Турки ограбили селение и ушли, оставив на месте дома Балича пепелище и трупы всех его домочадцев, кроме Аницы и Бояны: девушек османы увели с собой.
Побратимы молча смотрели друг на друга. Они знали, что это означает для сестер – позор и бесчестие.
– Лучше бы им остаться здесь, – наконец пробормотал Миленко, – лучше бы им умереть!
Вук, до глубины души ужаснувшись его словам, все же не нашелся, чем возразить другу. Жизнь человеческая значила для них не слишком многое, тем более женская судьба, но он понимал – или думал, будто понимает, – что означает для женщины насилие. Миленко считал, что для его невесты лучше смерть... и Вук не решался с ним спорить.
– Да опростите, – задребезжал рядом старушечий голосок, – теперь, о юнаци, дайте сказать мне! Ваши слова – это слова мужчин. Но если бы все случалось так, как пожелали вы, не осталось бы ни одной женщины, чтобы рожать сербов! Насильник уходит, а женщина остается. Она поднимается, одергивает порванную юбку, утирает слезы и кровь, терпит позор и побои – но живет, живет, чтобы в доме у ее сурового мужчины была чорба и каймак, чтобы ракия плескалась в его чарке, чтобы горел огонь в очаге, чтобы ему было кого бранить, кого бить, с кем спать ночами! Потом она рожает ему сыновей, и они вырастают, и идут на войну, и врываются в горящие села, и насилуют женщин, и уходят своим путем – а женщины остаются. И все начинается сначала... Вот те слова, которые может вам сказать женщина. А теперь поступайте как знаете.
Старуха умолкла, с трудом повернувшись, медленно побрела по двору.
Миленко стоял понурясь, комкая край свитки с такой силою, что клочья овечьей шерсти летели из-под пальцев. Губы его шевелились, он пытался что-то сказать, но не мог. И Вук понял, что гордость – это сердце серба, что она сильнее и жалости, и благоразумия. Но он не был сербом, а потому пришел на помощь другу.
– Погоди, матушка! – окликнул он. – Погоди – и да благословит тебя господь. Скажи, куда увели женщин?
Миленко все молчал, не поднимая глаз, и Вук не знал, благодарит его друг или проклинает. Но поступить иначе он не мог.
* * *
О да, он был совершенно уверен, что поступает правильно, однако сомнение одолело его и боль пронзила сердце, когда уже в темноте, после скачки по горным дорогам, они настигли в нескольких милях от Сараева расположившийся на ночлег отряд османов и услышали хриплые, пьяные мужские голоса, которые, хохоча, пытались напевать коло.
Несколько человек храпели под кустами, и только трое еще сидели у костра, напевая и прихлопывая в ладоши. Две обнаженные женщины неуклюже топтались перед ними, едва передвигая ноги. Вук сразу узнал их – и впился зубами в край ладони, чтобы не закричать. Рядом глухо стонал Миленко.
– Молчи, побратим, – наконец прохрипел Вук. – Погоди, не время для слез! Скрепись, иначе глаз твой не будет зорок. Ты слышишь меня?!
Миленко не ответил, но Вук услышал его короткий, яростный вздох – и понял, что его друг нашел в себе силы сдержать отчаяние.
У них не было ни ружей, ни пистолетов – только юнацкие ганджары, длинные ножи, но Вук знал – этого достаточно.
Османы сидели к ним спиной. Костер высвечивал их фигуры, это были хорошие мишени! Припав на одно колено, прицеливаясь, Вук внезапно вспомнил, как Василь Главач учил его метать нож и наставлял при этом:
– Метче пуляй – другой попытки тебе не дадут!
Улыбка чуть тронула его губы. Он метнул нож и тотчас же второй, так что оба просвистели почти враз. Миленко тоже бросил свое оружие.
С этой воинской забавой он не очень-то был в ладах, но Вук знал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53