Я три сотни домой привезла.
– Ого! Оклад народного артиста.
– Когда страна прикажет быть артистом, у нас артистом становится любой... Как ты слинял, я с местным бригадиром парой ласковых перекинулась, он меня за пол-литра в контору перевел, графики чертить. На ставку! И из отрядных мне Абзалилов равную долю отсчитал.
– Это за что же?
– А за то, что им за меня целый гектар с плана скостили. Видишь, какая я для факультета полезная оказалась. Благодарность в приказе получила.
– Поздравляю!
– Я еще и на твою долю у него сорок четыре рубля выбила. Вот, возьми. Ты ж одиннадцать дней честно отработал.
– Ой, спасибо, я и не рассчитывал... Нил засунул в пижамный карман четыре десятки, трешку и рубль, и растроганно прижал к груди ее руку.
– Я такая... Слушай, где тут у вас стаканы?
– Я не знаю. Это ординаторская, больным сюда нельзя...
– А вот, вижу.
На одном из столов, на круглой стеклянной подставке стоял графин с стаканом. Второй стакан был s занят – в нем лирически увядала одинокая чайная роза на коротком стебле. Линда решительно взяла стакан, подошла к расположенной в углу раковине, розу выкинула в стоящую под раковиной корзину, а стакан тщательно сполоснула.
– Постой, зачем ты так? Чужие цветы, неудобно....
– Неудобно в противогазе целоваться. Она вернулась к столу майора Никулина, достала из стоящей там клетчатой сумки длинную темную бутылку с надписью "Портвейн Лучший", зубами вытащила пробку, принялась разливать. Он смотрел на нее, вылупив глаза.
– Что, лихо? Вспомнил, как я тогда пиво открывала? Ладно, признаюсь: эту бутылку я штопором заранее откупорила.
– Я не поэтому... Ты разве не знаешь, что при желтухе пить нельзя категорически, она печень затрагивает. У нас тут один выпил – сразу откинул копыта.
– А мне, конечно, погибели твоей надобно. – Она засмеялась и протянула ему стакан. Он отпрянул. – Да сок здесь. Виноградный сок для детского питания. Он в трехлитровых банках продавался, так пришлось в бутылку отлить.
Нил тоже засмеялся, принял стакан, сказал торжественно:
– За тебя, Линда. Спасибо тебе.
– За меня – до дна!
Они дружно выпили и одновременно поставили стаканы на стол. Никогда в жизни он не пробовал такого вкусного сока.
– У меня еще подарочек есть.
Улыбаясь, она достала из сумки поблескивающий целлофаном блок сигарет. Белый в тонкую черную полоску.
Нил пригляделся к блоку, прочитал крупные синие буквы.
– "Кент". Ни фига ж себе фига! Откуда?
– Грибные места знать надо. Распечатывай, что ли, а то курить охота...
Они допили сок, за легким трепом о том о сем скурили полпачки "Кента", а деликатный дежурный врач все не показывался. Наконец Линда посмотрела на часы.
– Ладно, я побежала. А то метро закроют. Он проводил ее до выхода из корпуса и смотрел ей вслед, пока ее хрупкая фигурка не растворилась во тьме.
Мысли путались...
* * *
– Вот бюллетень. Вот выписка для вашей поликлиники. Вот памятка насчет диеты и прочего. Распишитесь.
– Да знаю я, – отмахнулся Нил. – Уж сколько раз говорено, что можно, чего нельзя.
Старенький зав отделением в полковничьих погонах посмотрел на Нила неодобрительно.
– Порядок такой. Нам, знаете, тоже потом за вас отвечать неохота. А то другой больной выпишется – и первым делом в винный магазин. Откачают его в реанимации, а он с заявлением – врачи, дескать, не предупредили... Полгода будете наблюдаться, как миленький. Амбулаторно не устраивает – могу вернуть в стационар.
– Что вы, что вы! – торопливо сказал Нил, сгреб бумажки и выскочил из кабинета.
Свобода! Бюллетень позволял ему еще неделю высидеть дома, но на следующее утро он рванул в университет.
Новая жизнь оглушила каскадом новых имен, новых дел и новых антуражей. Первые дни Нил постоянно запаздывал или попадал не в свою группу, потому что никак не мог сориентироваться в хитрой нумерации аудиторий, когда, например, они идут подряд с двадцать девятой по сороковую, после сороковой оказывается семьдесят первая, перед двадцать девятой – шестьдесят шестая, а с восемьдесят пятой по сто тридцатую надо идти через двор и спускаться в подвал.
Лекции были разные: на одних он не понимал ни слова, на других протолковывались вещи, давно и хорошо ему известные, на третьих было просто интересно. Но даже и на этих последних Нила хватало от силы минут на пятьдесят. Потом он начинал зевать, ерзать, поминутно поглядывать на часы, и совершенно терял нить изложения.
Студенты тоже были разные. Старшие курсы казались ему сплошь состоящими из личностей ярких, значительных, наблюдаемых с опаской и издалека. На этом фоне сокурсники смотрелись удручающе безликой серой массой с отчетливо выраженным гегемонско-дембельским окрасом и с редкими вкраплениями чего-то неординарного. Для Нила таких вкраплений было, главным образом, два – Таня и Линда.
Сравнению они не подлежали. Хотя бы потому, что каждая из них обладала удивительной способностью творить вокруг себя собственный мир, и миры эти были сугубо параллельны и взаимно непроницаемы. Танин мир Нил воспринимал как сверкающий, безупречно прекрасный и ледяной. Он восхищался Таней, его неудержимо влекло к ней, но, оказавшись рядом, он ощущал себя нелепым, инфантильным, неуклюжим, чувствовал, как потеют и дрожат руки, заплетается язык, краснеют уши... В любой, самой обыкновенной фразе, которую он обращал к ней, ему слышались несусветная глупость и пошлость. При этом он вполне отдавал себе отчет, что едва ли сама Таня воспринимает его столь же строго и критично – иначе не стала бы заговаривать с ним, угощать сигаретами, поить кофейком в буфете. Она не творила свой особый мир, достаточный и совершенный, он сам создавался вокруг нее, замыкая хрустальным коконом.
Иное дело Линда. Свой мир она лепила весело, азартно, эпатажно, шокируя публику то стрижкой "под бокс" – почти наголо, с микроскопическим намеком на челочку, – то широченной цыганской юбкой до пят, то длинными алыми серьгами в виде капель крови. Длинные ногти на ее тонких белых руках были покрашены черным лаком с блестками, а с тонкой серебряной цепочки свисал на грудь круглый черный камень – агат. Вокруг нее всегда толпился народ, гудели оживленные голоса, звенел смех.
Она училась на экзотическом албанском отделении и общими у нее с Нилом были только лекции по истории КПСС, читаемые громогласным и краснолицым профессором, прозванным студентами Зевс. Они садились рядом, выбрав местечко поближе к окну, расположенному за мощным вертикальным перекрытием, разделяющим зал надвое. Не беда, что отсюда не видно кафедру и лектора – главное, что их самих не видно оттуда. Пока Зевс метал молнии в адрес меньшевиков, троцкистов, левых уклонистов и нерадивых студентов, они тихонечко перешептывались и перехихикивались, а минут через двадцать незаметно сползали на пол и доставали сигареты. Курить на лекции было весело и немного страшновато, но если прикрыть огонек ладонью и не позволять дыму свободно растекаться, а отгонять его руками к окошку, никто, кроме ближайших соседей, ничего не видел. А соседи не закладывали – в задних рядах сидели свои ребята. Всякие же потенциальные стукачи – зубрилки-отличницы и "ишшо яшшыки" – усаживались в передней части аудитории, усердно конспектировали, ловили каждое слово профессора, нередко просили повторить помедленней. История КПСС не относилась к числу любимых предметов Нила, но лекций Зевса он ждал с нетерпением.
Естественно, помимо занятий на факультете текла бурная общественная жизнь. К счастью, когда распределялись всякие комсомольские и профсоюзные должности, Нил валялся в больнице и от муторных постов был застрахован, как минимум, на год. Но его, как и всякого, тоже доставали.
– Если бы я не слышала, как ты играешь и поешь, я бы к тебе не приставала, – объясняла Нина. Каракоконенко, избранная культоргом. – Факультетский смотр на носу, а я прямо не знаю, что делать. Одни стесняются, другие отнекиваются, третьи не могут ничего. Но мы же должны защитить честь курса, показать старшим, что и мы что-то можем. Нил, вся надежда только на тебя. Ты у нас будешь ударным номером, звездой..
– Нинуля, я ж болел, пропустил много, наверстывать надо... – как умел, отбрехивался Нил.
– Пойми ты, олух, тебя ж все равно какой-нибудь нагрузкой нагрузят, это уж обязательно, без этого у нас никак. Так чем с противогазом бегать, или по ночам пьяниц в дружине отлавливать, сбацаешь что-нибудь – и свободен. А я бы за тебя на комитете доброе слово замолвила.
– Хорошо, – после некоторого раздумья уступил Нил. – Я что-нибудь подготовлю.
Но возникал вопрос, что именно. Репертуар у него был богат чрезвычайно: память на музыку, на тексты была отменная. На слух он тоже пожаловаться не мог – от природы не был им обделен, подбирал влет, нередко с первого прослушивания. И сейчас нужно было правильно выбрать, попасть в точку с репертуаром. Дворовые песни отпадают, это понятно. Бардовская лирика – а не сочтут ли его сентиментальным идиотом? Что-нибудь шуточное – а если не дойдет?
За этими мыслями он и сам не заметил, как миновал лингафонную лабораторию, где намеревался взять пленку с фонетическим курсом, и оказался в дальнем уголке двора у настежь раскрытой двери. Она вела в довольно просторное и пустое помещение. То есть, пустое, если не считать небольшого рояля, ощерившегося черно-белой пастью, и двух придвинутых к нему стульев. "Вот, кстати, и рояль в кустах, – улыбнулся Нил. – А, между прочим, это мысль. Чем петь, лучше сыграю-ка я что-нибудь этакое. Скажем, сборную солянку из "битлов"".
Он вошел, уселся за рояль, попробовал звук. Сойдет.
Начал он с "Земляничных полей", плавно перешел в "Норвежский лес". "Революция номер раз", "Леди Мадонна", "Она уходит из дома"... Каждую новую тему он играл чуть более уверенно, четко, мастеровито, вводя все более сложные вариации. Во-первых, разыгрался, во-вторых, боковым зрением увидел, что в комнате кто-то появился и слушает его, внимательно и с интересом. Музицируя, Нил всегда остро ощущал энергетику аудитории, даже если эта аудитория состояла из одного человека, впитывал ее, и когда эта энергетика была позитивной, он заряжался и играл или пел намного лучше.
Закончив, он не встал, не обернулся, а так и замер на стуле, ожидая реакции слушателей.
– Я ж говорил – класс! – сказали за спиной, и тогда он повернул голову.
Их было трое. Подавший реплику был круглолиц, курнос и очкаст, и от него здорово несло пивом.
– Ты, Ларин, текстовик, и твое мэсто – в бюфете, – неприятно кривя рот, заметил второй, низкорослый, худой и отчего-то, при вполне прямой спине, производящий впечатление горбуна.
Судя по бороде и длиннющим волосам, перехваченным красной ленточкой, этот второй был либо освобожден от военной кафедры, где по утрам студентов, заподозренных в излишней длине волос, проверяли с линейкой и нещадно гнали в парикмахерскую, либо пятикурсник, либо вообще не студент.
Третий, крупный, широкоплечий, с сильно поредевшими волосами, большим носом и усами подковой, стоял чуть позади и авторитетно молчал.
– Сами же жаловались – клавишника нет, – с намеком на всхлип проговорил Ларин. – А тут вот он, готовый клавишник.
– А на синтезаторе? – брезгливо спросил квазигорбун, и Нил не сразу понял, что обращаются к нему, а когда понял, ответил неприязненно:
– Дадите синтезатор – смогу. Крупный парень рассмеялся и, подойдя поближе, похлопал Нила по плечу.
– Слышь, друг, мы тут сейчас репетировать будем. Если есть время, оставайся, попробуй. Хороший киборд нам действительно нужен.
– Пуш, да на фига нам этот детсад? Видно же, что не потянет, – по-прежнему кривя рот, проговорил волосатый.
– Я, конечно, не Джон Лорд, но и вы, надо полагать, не "Дип Пёпл", – нахально ответил задетый за живое Нил.
Пуш рассмеялся еще громче.
– Мы не "Дип Пёпл", это верно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Ого! Оклад народного артиста.
– Когда страна прикажет быть артистом, у нас артистом становится любой... Как ты слинял, я с местным бригадиром парой ласковых перекинулась, он меня за пол-литра в контору перевел, графики чертить. На ставку! И из отрядных мне Абзалилов равную долю отсчитал.
– Это за что же?
– А за то, что им за меня целый гектар с плана скостили. Видишь, какая я для факультета полезная оказалась. Благодарность в приказе получила.
– Поздравляю!
– Я еще и на твою долю у него сорок четыре рубля выбила. Вот, возьми. Ты ж одиннадцать дней честно отработал.
– Ой, спасибо, я и не рассчитывал... Нил засунул в пижамный карман четыре десятки, трешку и рубль, и растроганно прижал к груди ее руку.
– Я такая... Слушай, где тут у вас стаканы?
– Я не знаю. Это ординаторская, больным сюда нельзя...
– А вот, вижу.
На одном из столов, на круглой стеклянной подставке стоял графин с стаканом. Второй стакан был s занят – в нем лирически увядала одинокая чайная роза на коротком стебле. Линда решительно взяла стакан, подошла к расположенной в углу раковине, розу выкинула в стоящую под раковиной корзину, а стакан тщательно сполоснула.
– Постой, зачем ты так? Чужие цветы, неудобно....
– Неудобно в противогазе целоваться. Она вернулась к столу майора Никулина, достала из стоящей там клетчатой сумки длинную темную бутылку с надписью "Портвейн Лучший", зубами вытащила пробку, принялась разливать. Он смотрел на нее, вылупив глаза.
– Что, лихо? Вспомнил, как я тогда пиво открывала? Ладно, признаюсь: эту бутылку я штопором заранее откупорила.
– Я не поэтому... Ты разве не знаешь, что при желтухе пить нельзя категорически, она печень затрагивает. У нас тут один выпил – сразу откинул копыта.
– А мне, конечно, погибели твоей надобно. – Она засмеялась и протянула ему стакан. Он отпрянул. – Да сок здесь. Виноградный сок для детского питания. Он в трехлитровых банках продавался, так пришлось в бутылку отлить.
Нил тоже засмеялся, принял стакан, сказал торжественно:
– За тебя, Линда. Спасибо тебе.
– За меня – до дна!
Они дружно выпили и одновременно поставили стаканы на стол. Никогда в жизни он не пробовал такого вкусного сока.
– У меня еще подарочек есть.
Улыбаясь, она достала из сумки поблескивающий целлофаном блок сигарет. Белый в тонкую черную полоску.
Нил пригляделся к блоку, прочитал крупные синие буквы.
– "Кент". Ни фига ж себе фига! Откуда?
– Грибные места знать надо. Распечатывай, что ли, а то курить охота...
Они допили сок, за легким трепом о том о сем скурили полпачки "Кента", а деликатный дежурный врач все не показывался. Наконец Линда посмотрела на часы.
– Ладно, я побежала. А то метро закроют. Он проводил ее до выхода из корпуса и смотрел ей вслед, пока ее хрупкая фигурка не растворилась во тьме.
Мысли путались...
* * *
– Вот бюллетень. Вот выписка для вашей поликлиники. Вот памятка насчет диеты и прочего. Распишитесь.
– Да знаю я, – отмахнулся Нил. – Уж сколько раз говорено, что можно, чего нельзя.
Старенький зав отделением в полковничьих погонах посмотрел на Нила неодобрительно.
– Порядок такой. Нам, знаете, тоже потом за вас отвечать неохота. А то другой больной выпишется – и первым делом в винный магазин. Откачают его в реанимации, а он с заявлением – врачи, дескать, не предупредили... Полгода будете наблюдаться, как миленький. Амбулаторно не устраивает – могу вернуть в стационар.
– Что вы, что вы! – торопливо сказал Нил, сгреб бумажки и выскочил из кабинета.
Свобода! Бюллетень позволял ему еще неделю высидеть дома, но на следующее утро он рванул в университет.
Новая жизнь оглушила каскадом новых имен, новых дел и новых антуражей. Первые дни Нил постоянно запаздывал или попадал не в свою группу, потому что никак не мог сориентироваться в хитрой нумерации аудиторий, когда, например, они идут подряд с двадцать девятой по сороковую, после сороковой оказывается семьдесят первая, перед двадцать девятой – шестьдесят шестая, а с восемьдесят пятой по сто тридцатую надо идти через двор и спускаться в подвал.
Лекции были разные: на одних он не понимал ни слова, на других протолковывались вещи, давно и хорошо ему известные, на третьих было просто интересно. Но даже и на этих последних Нила хватало от силы минут на пятьдесят. Потом он начинал зевать, ерзать, поминутно поглядывать на часы, и совершенно терял нить изложения.
Студенты тоже были разные. Старшие курсы казались ему сплошь состоящими из личностей ярких, значительных, наблюдаемых с опаской и издалека. На этом фоне сокурсники смотрелись удручающе безликой серой массой с отчетливо выраженным гегемонско-дембельским окрасом и с редкими вкраплениями чего-то неординарного. Для Нила таких вкраплений было, главным образом, два – Таня и Линда.
Сравнению они не подлежали. Хотя бы потому, что каждая из них обладала удивительной способностью творить вокруг себя собственный мир, и миры эти были сугубо параллельны и взаимно непроницаемы. Танин мир Нил воспринимал как сверкающий, безупречно прекрасный и ледяной. Он восхищался Таней, его неудержимо влекло к ней, но, оказавшись рядом, он ощущал себя нелепым, инфантильным, неуклюжим, чувствовал, как потеют и дрожат руки, заплетается язык, краснеют уши... В любой, самой обыкновенной фразе, которую он обращал к ней, ему слышались несусветная глупость и пошлость. При этом он вполне отдавал себе отчет, что едва ли сама Таня воспринимает его столь же строго и критично – иначе не стала бы заговаривать с ним, угощать сигаретами, поить кофейком в буфете. Она не творила свой особый мир, достаточный и совершенный, он сам создавался вокруг нее, замыкая хрустальным коконом.
Иное дело Линда. Свой мир она лепила весело, азартно, эпатажно, шокируя публику то стрижкой "под бокс" – почти наголо, с микроскопическим намеком на челочку, – то широченной цыганской юбкой до пят, то длинными алыми серьгами в виде капель крови. Длинные ногти на ее тонких белых руках были покрашены черным лаком с блестками, а с тонкой серебряной цепочки свисал на грудь круглый черный камень – агат. Вокруг нее всегда толпился народ, гудели оживленные голоса, звенел смех.
Она училась на экзотическом албанском отделении и общими у нее с Нилом были только лекции по истории КПСС, читаемые громогласным и краснолицым профессором, прозванным студентами Зевс. Они садились рядом, выбрав местечко поближе к окну, расположенному за мощным вертикальным перекрытием, разделяющим зал надвое. Не беда, что отсюда не видно кафедру и лектора – главное, что их самих не видно оттуда. Пока Зевс метал молнии в адрес меньшевиков, троцкистов, левых уклонистов и нерадивых студентов, они тихонечко перешептывались и перехихикивались, а минут через двадцать незаметно сползали на пол и доставали сигареты. Курить на лекции было весело и немного страшновато, но если прикрыть огонек ладонью и не позволять дыму свободно растекаться, а отгонять его руками к окошку, никто, кроме ближайших соседей, ничего не видел. А соседи не закладывали – в задних рядах сидели свои ребята. Всякие же потенциальные стукачи – зубрилки-отличницы и "ишшо яшшыки" – усаживались в передней части аудитории, усердно конспектировали, ловили каждое слово профессора, нередко просили повторить помедленней. История КПСС не относилась к числу любимых предметов Нила, но лекций Зевса он ждал с нетерпением.
Естественно, помимо занятий на факультете текла бурная общественная жизнь. К счастью, когда распределялись всякие комсомольские и профсоюзные должности, Нил валялся в больнице и от муторных постов был застрахован, как минимум, на год. Но его, как и всякого, тоже доставали.
– Если бы я не слышала, как ты играешь и поешь, я бы к тебе не приставала, – объясняла Нина. Каракоконенко, избранная культоргом. – Факультетский смотр на носу, а я прямо не знаю, что делать. Одни стесняются, другие отнекиваются, третьи не могут ничего. Но мы же должны защитить честь курса, показать старшим, что и мы что-то можем. Нил, вся надежда только на тебя. Ты у нас будешь ударным номером, звездой..
– Нинуля, я ж болел, пропустил много, наверстывать надо... – как умел, отбрехивался Нил.
– Пойми ты, олух, тебя ж все равно какой-нибудь нагрузкой нагрузят, это уж обязательно, без этого у нас никак. Так чем с противогазом бегать, или по ночам пьяниц в дружине отлавливать, сбацаешь что-нибудь – и свободен. А я бы за тебя на комитете доброе слово замолвила.
– Хорошо, – после некоторого раздумья уступил Нил. – Я что-нибудь подготовлю.
Но возникал вопрос, что именно. Репертуар у него был богат чрезвычайно: память на музыку, на тексты была отменная. На слух он тоже пожаловаться не мог – от природы не был им обделен, подбирал влет, нередко с первого прослушивания. И сейчас нужно было правильно выбрать, попасть в точку с репертуаром. Дворовые песни отпадают, это понятно. Бардовская лирика – а не сочтут ли его сентиментальным идиотом? Что-нибудь шуточное – а если не дойдет?
За этими мыслями он и сам не заметил, как миновал лингафонную лабораторию, где намеревался взять пленку с фонетическим курсом, и оказался в дальнем уголке двора у настежь раскрытой двери. Она вела в довольно просторное и пустое помещение. То есть, пустое, если не считать небольшого рояля, ощерившегося черно-белой пастью, и двух придвинутых к нему стульев. "Вот, кстати, и рояль в кустах, – улыбнулся Нил. – А, между прочим, это мысль. Чем петь, лучше сыграю-ка я что-нибудь этакое. Скажем, сборную солянку из "битлов"".
Он вошел, уселся за рояль, попробовал звук. Сойдет.
Начал он с "Земляничных полей", плавно перешел в "Норвежский лес". "Революция номер раз", "Леди Мадонна", "Она уходит из дома"... Каждую новую тему он играл чуть более уверенно, четко, мастеровито, вводя все более сложные вариации. Во-первых, разыгрался, во-вторых, боковым зрением увидел, что в комнате кто-то появился и слушает его, внимательно и с интересом. Музицируя, Нил всегда остро ощущал энергетику аудитории, даже если эта аудитория состояла из одного человека, впитывал ее, и когда эта энергетика была позитивной, он заряжался и играл или пел намного лучше.
Закончив, он не встал, не обернулся, а так и замер на стуле, ожидая реакции слушателей.
– Я ж говорил – класс! – сказали за спиной, и тогда он повернул голову.
Их было трое. Подавший реплику был круглолиц, курнос и очкаст, и от него здорово несло пивом.
– Ты, Ларин, текстовик, и твое мэсто – в бюфете, – неприятно кривя рот, заметил второй, низкорослый, худой и отчего-то, при вполне прямой спине, производящий впечатление горбуна.
Судя по бороде и длиннющим волосам, перехваченным красной ленточкой, этот второй был либо освобожден от военной кафедры, где по утрам студентов, заподозренных в излишней длине волос, проверяли с линейкой и нещадно гнали в парикмахерскую, либо пятикурсник, либо вообще не студент.
Третий, крупный, широкоплечий, с сильно поредевшими волосами, большим носом и усами подковой, стоял чуть позади и авторитетно молчал.
– Сами же жаловались – клавишника нет, – с намеком на всхлип проговорил Ларин. – А тут вот он, готовый клавишник.
– А на синтезаторе? – брезгливо спросил квазигорбун, и Нил не сразу понял, что обращаются к нему, а когда понял, ответил неприязненно:
– Дадите синтезатор – смогу. Крупный парень рассмеялся и, подойдя поближе, похлопал Нила по плечу.
– Слышь, друг, мы тут сейчас репетировать будем. Если есть время, оставайся, попробуй. Хороший киборд нам действительно нужен.
– Пуш, да на фига нам этот детсад? Видно же, что не потянет, – по-прежнему кривя рот, проговорил волосатый.
– Я, конечно, не Джон Лорд, но и вы, надо полагать, не "Дип Пёпл", – нахально ответил задетый за живое Нил.
Пуш рассмеялся еще громче.
– Мы не "Дип Пёпл", это верно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64