Goodbye, my love, goodbye...
<Прощай, моя любовь... (англ.) >
Хопа кружилась, прижимая к себе Бельмесова, на них благосклонно взирал Гоша, держа в руке банку, наполненную шампанским. Нил присел рядом, расчехлил гитару.
– Тихо, граждане, вырубайте ваше сиртаки, – скомандовал Гоша. – Маэстро за инструментом.
– Да брось ты, пусть танцуют... – начал Нил, но Хопа уже выключила магнитофон, вновь запрыгнула Гоше на колени и с ожиданием уставилась на Нила.
– Что бы такое, под настроение? – спросил Нил у Гоши.
– Давай Высоцкого, ковбойскую.
– Не уверен, что это Высоцкого. Может быть, народная.
– Все равно давай!
– Я не все слова помню.
– Напомним.
Нил издал на средних струнах несколько стонущих блюзовых ноток, а потом затренькал, подражая банджо.
Кобыле попала вожжа за вожжу,
Я еду на ранчо, овечек везу...
А эту строку забыл начисто я,
Не помню, не помню, совсем ничего...
Все рассмеялись, Гоша вставил недостающие слова, Нил подхватил, вновь сбился в конце следующего куплета, кое-что вспомнила Хопа, и так, общими усилиями, допели про ковбойские страдания и мечты о "большой Раше", где жизнь удивительна и хороша, до самого оптимистического финала:
Лете синг эврибоди за новую жизнь!
Не надо, ребята, о песне тужить...
Потом еще что-то пели, опять пили шампанское, а когда оно надоело, Хопа с Бельмесовым отправились на кухню ставить чайник, а Гоша закурил свой вонючий "Партагас", с наслаждением потянулся и сказал:
– Теперь я начинаю понимать, как ощущает себя вольный человек. Знал бы ты, Нил Романович, как я тебе завидовал все эти годы!
– Мне? Ты всерьез считаешь меня вольным человеком?
– Ха, не смешите меня жить, как говорила жена Моти Добкиса! Если уж ты не вольный, то тогда кто?
– Я, Гоша, раб патологической зависимости. Гоша пустил дым в потолок, внимательно посмотрел на Нила и произнес задумчиво:
– А ты переменился. Что-то с тобой произошло на югах.
– С чего ты взял?
– Раньше ты после третьего стакана просил "Битлз" поставить, а теперь начинаешь грузить на тему собственного алкоголизма. Смена алгоритма – Это серьезно.
– Я не про алкоголь... У моей зависимости другое имя.
– Угу, и даже научное, я намедни в одной умной книжке вычитал. Промискуитет называется. Только разве ж это рабство? Это как раз свобода. Сошлись, потрахались, разошлись. Без претензий, без иллюзий, без обид. Красиво это у тебя получается.
– Иди ты!.. – Нил очень конкретно указал рекомендуемый пункт назначения. – Мне что, все это очень нужно?! Все эти сучки похотливые?! – Он сгреб со стола початую бутылку шампанского, глотнул из горлышка, фыркнул и заметил обреченно: – Выдохлось...
Гоша вздохнул и очень тихо спросил:
– Все ждешь? Все надеешься?
– На что надеюсь? Я ведь встретил ее там, был с ней, она простилась со мной навсегда. Это было вчера – а сегодня я уже снова жду...
– Бедняжка! – Гоша явно собирался покрутить пальцем у виска, но передумал и почесал ухо.
– На избавление я надеюсь, вот на что! – Нил вскочил, размахивая руками. – Надеюсь на то, что если она снова попадется на моем пути, у меня хватит сил... Хватит сил убить! Ее или себя – все равно!.. Но только, знаешь, на самом деле никого я, конечно, не убью. Все будет еще хуже.
– Еще хуже? – Гоша оставался спокоен, но было видно, что это дается ему с огромным трудом.
– Представь себе. Я опущусь перед ней на колени и поцелую край платья, а она улыбнется и тихо скажет: "Вставай, ты запачкаешь костюм"... И снова все по тем же кругам. И снова, и снова, пока...
– Пока что?
– Пока кто-то из нас двоих не сдохнет! А я пока еще помирать не хочу! Так что пускай...
– Стой! – визгливо выкрикнули за спиной, и чужая рука грубо заткнула Нилу рот.
Нил стремительно развернулся и выкинул вперед кулак. И тут же сзади на него навалился Гоша. Нил еле устоял на ногах и беспомощно барахтался в железных лапах соседа.
– Пусти, гад!
– Не дергайся, а то "скорую психиатрическую" вызовем. В моем доме на людей с кулаками не бросаются.
– А он? Он что себе позволяет? Грязной лапой в рот!
Кир Бельмесов стоял, привалившись к стене, и пальцами вытирал кровь с разбитой губы.
– Бельмесов, в чем дело? – спросил Гоша.
– Вот именно, в чем дело?! – Нил сорвался на крик.
– Ты смертное слово сказать хотел. Нельзя, нельзя. Подумал так – уже плохо, надо сразу обратно подумать. Сказал так – совсем плохо, обратно не скажешь. Силу выпустил, обратно не загонишь. А в тебе сила...
Нилу стало жутко. Он высвободился из Гошиных объятий, повернулся к нему и нарочито нагло спросил:
– Слушай, что за ахинею он несет, этот потомок шаманов?
– Не знаю, не знаю, – задумчиво протянул Гоша. – Может, и не ахинею вовсе...
– Да ну вас на фиг обоих! – обозлился Нил. – Вы как хотите, а я устал, спать пойду.
– Икры прихвати, – предложил Гоша. – И шампани. А то позавтракать нечем будет.
Нил, надувшись, смахнул со стола банку икры, сунул под мышку зеленую, тяжелую бутылку и двинул восвояси. После такого надрыва и неприятных, больно задевших что-то внутри, слов молчальника Бельмесова, продолжать общение, тем более увеселение, было невмоготу.
У себя он, не, включая свет, разделся, бухнулся на диван и повернулся лицом к стене. Сон не шел, вместо этого наплывала всякая муть, и голова болела – причем не только набухшая шишка на лбу, а вся, особенно в висках...
Он долго ворочался и заснул только под утро.
Своего телефона у Нила не имелось, но несколько лет назад Гоша сделал в его комнату отвод от аппарата Яблонских и прикрепил на стенке монументальную допотопную хреновину с тяжеленной эбонитовой трубкой и громадным металлическим звонком с молоточками. Эти оглушительные молоточки и разбудили Нила.
– Фак! – сказал Нил и перевернулся на другой бок.
Телефон послушно замолчал, но секунд через пять раздался мощный стук в стену, общую с кухней, и тут же телефон зазвонил вновь. Стало быть, звонили ему. Нил с кряхтением вылез из кровати и сорвал трубку, при этом ощутимо заехав себе по уху.
– Слушаю! – нелюбезно рявкнул он. Пожилой голос на другом конце был, напротив, сама любезность:
– Нил Романович Баренцев? Очень рад, что застал вас дома. Моя фамилия Шипченко, мне дала ваш номер заведующая вашей кафедрой Клара Тихоновна Сучкова. Извините великодушно за столь ранний звонок. Скажите, Нил Романович, вы не отказались бы принять участие в нашем выездном семинаре? Вы пансионат "Заря" в Репине знаете?..
VII
(Ленинград, 1982)
– Шипченко, Шипченко... – задумчиво проговорил Асуров. – Уж не тот ли это Шипченко, который все пропагандировал обучение во сне?
– Он самый.
– И что, это серьезно? Мне кажется – такая чушь!
– Это как посмотреть. На семинаре показывали довольно интересные результаты, хотя, немного углубившись в тему, я понял, что они достигнуты вовсе не благодаря методикам Шипченко и его последователей.
– А именно?
– Усвоение информации происходило в состоянии не собственно сна, а глубокого гипноза. Внешне эти состояния почти неотличимы, но нейрофизиологические процессы совершенно разные...
– Глубоко копаешь.
– Копал. Мне тогда нужно было сильное отвлечение, да и успешно сданный кандидатский минимум пробудил некоторые амбиции... После недели в пансионате я продолжил посещать их семинары в городе, а месяца через два оформил у Шипченко соискательство, стал собирать материал, работать в группах.
– Успешно?
– В некотором смысле. Гипнотизировать у меня получалось блестяще, по-русски мои вьетнамцы начинали балакать чуть не с первого сеанса, и очень бойко. Но...
– Но только в загипнотизированном состоянии?
– И к тому же только в моем присутствии. Видимо, я, сам того не сознавая, посылал им какие-то импульсы...
"Должно быть, что-то генетическое, по линии деда", – хотел добавить Нил, но не добавил – как раз про Грушина-Бирнбаума он ничего Асурову не рассказывал. И вообще никому. Хранил семейную тайну.
– В общем, к обучению это никакого отношения не имело. Я решил подойти к проблеме с другого конца, засел за теорию, изучал записи, сообщения коллег. Корпел больше года. И, по-моему, начал кое-что нащупывать...
– Что же? – с интересом спросил Асуров.
– Да так, смутные догадки, которые мне не суждено было ни подтвердить, ни опровергнуть. Когда я изложил их Шипченко, он закатил форменную истерику, орал, обзывал недобитым фрейдистом. Я, признаться, тоже не сдержался, много чего наговорил, хлопнул дверью. А пару месяцев спустя основные тезисы моей прощальной речи оказались почти дословно воспроизведены в "Правде" и в "Литера-турке". Шипченко обвинили в шарлатанстве, выставили на пенсию, а лабораторию прикрыли. Но меня самого это уже не интересовало.
– Но почему?
– Потому что самым неожиданным образом напомнило о себе прошлое...
VIII
(Ленинград, 1981)
После той исторической поездки на юг Нил зажил по строгому, почти монашескому уставу – вставал рано, исправно ходил на работу, оставшееся время проводил в библиотеках, в центре Шипченко, за своим рабочим столом. Из развлечений позволял себе разве что посидеть часок за чайком или портвейном с соседями, число и состав которых пребывали в вечном изменении. Помимо Гоши, Хопы и молчальника Бельмесова в коридорах и на кухне квартиры тридцать четыре Нил сталкивался то с еврейским семейством из Белоруссии, то с тройкой молчаливых дев из Прибалтики, то с говорливыми казахами. Пожив недельку-другую, иногда месяц, они так же внезапно исчезали. Монументальный телефон в его комнате по временам буквально раскалялся от бесконечных междугородних и международных звонков, адресованных постояльцам. Поначалу эти звонки забавляли его, частенько, заслышав характерную трель междугородки, он нарочито казенным голосом вещал в трубку: "Общежитие ОВИР!"
Потом все это его заколебало вконец, и он попросту вырубил аппарат, и включал его лишь после условного стука в стенку – сними, мол, трубочку, это тебя. Но после одного разговора он забыл отключить телефон...
Звонок разбудил его среди ночи – на часах было десять минут третьего. Чертыхаясь, он схватил трубку и заорал:
– Да провалитесь вы со своим Брайтон-Бичем! У нас тут ночь, между прочим!
На том конце сдавленно всхлипнули и задышали.
– Ну что у вас там? Опять старый Хаим помер?!
– Нил... – с трагическим надрывом проговорил женский голос. – Нил, это ты?..
– Я, – озадаченно ответил Нил, соображая, кто бы это.
– Это я, Лера...
– Какая еще Лера?
– Лера Оболенская из Алма-Аты... Ну, Коктебель, ты помнишь?
– Положим, помню, – зло отчеканил он. – А вот что оставлял тебе свой номер – извини, не припомню.
– Я в книжке нашла, – загадочно ответила Лера и разрыдалась.
– Да что такое, наконец! – рявкнул Нил, и рыдания чуть стихли.
– Нил... Нил... умоляю, приезжай... Скорее, немедленно приезжай... Я попала в ужасную историю... Нил, я умираю...
– Ничего не понимаю... – проговорил он, по тону ее голоса поняв, что дело и впрямь нешуточное. – Куда приезжать? В Алма-Ату?
– Не надо в Алма-Ату... Я здесь, в Ленинграде, в Купчине... Если ты не приедешь, я погибла...
Со второй попытки выбив из нее точный адрес, он бросил трубку со словами:
– Еду. Жди.
Накинув пальто, он выскочил на улицу, тормознул встречную машину и за двадцать пять минут (и столько же рубликов) перенесся в пространстве до четвертого этажа стандартной панельной многоэтажки. Перед ним была приоткрытая голубовато-серая дверь из прессованного картона. Он осторожно вошел – и тут же попал в дрожащие объятия, а щека его оросилась чужими слезами.
– Ну-ка, ну-ка, – пробормотал он, отстраняя от себя Леру.
Не знай он, что это она, сразу и не признал бы – волосы растрепаны, руки и губы трясутся, в покрасневших глазах слезы и ужас нечеловеческий. Мятый халатик наброшен прямо на голое тело.
– Что стряслось, рассказывай.
– Там...
Она наклонила голову, показывая на темную комнату.
Нил вошел, щелкнул выключателем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64