— Что это он? — встревоженно спросила Таня.
— Стравит — вернется. Это с непривычки.
— С какой непривычки? — удивилась Таня. — Он же смолит с утра до ночи.
— Так это он табак курит. А тут не табак. — А что?
— Царь Каннабис, он же матушка-конопелюшка. Пот чем, судя по запаху, неплохая. Пыхни.
— Ой, я не знаю... Не пробовала никогда.
— Что-то всегда бывает в первый раз, — задумчиво изрек Никита.
Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.
— Какая-то дрянь, по-моему, — сказала она, передавая папиросу Никите.
— Ты исключительно права, — со смаком затянувшись, ответил он. — Такое название тоже бытует среди знающих людей... Не понравилось?
— Нисколько, — твердо сказала она.
— Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. — Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.
Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.
— Хороший херес не любит спешки, — объяснял Никита. — Глоточки должны быть маленькие-маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти...
Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных... Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.
— Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь... Все будет хорошо...
Она подняла на него заплаканные, счастливые, немного шалые глаза.
— А мне и сейчас хорошо, — тихо проговорила она. — Я не хочу; чтобы это кончалось, не хочу... Я ведь совсем не знала отца, и мамы тоже... Только Лизавета, но она не то... Хорошая, но не то... И все сама, сама. Всю жизнь сама. Иван вот, — она кивнула в направлении стола, — но он всегда был мне не как муж, а как ребенок... А теперь, как... как никто.
Слова лились из нее гейзером, своевольно, минуя сознание. Никита смотрел сверху вниз в ее пылающее лицо, и в глазах его разгорались желтые огоньки.
— Когда я увидела тебя, — лихорадочно продолжала Таня, — я сразу почувствовала: вот тот, кто может взять за руку и повести по жизни, сильный, ловкий, отважный. Ты надолго исчезал, и жизнь моя пустела, а потом возвращался ты... брал за руку и вел.
— Маленькая моя... — прошептал Никита и прижался губами к ее горячему лбу. — Я... я тоже люблю тебя. Сам себе удивляюсь, но... Знаешь, мы сейчас с тобой быстренько сделаем прощальный поклон, я уйду, а минут через десять незаметно выйдешь и ты. Я буду ждать тебя на улице, у первого фонаря слева. Мы поедем в одно потрясающее место, мое тайное прибежище... Хочешь?
— Да, — прошептала Таня. Никита достал из кармана чистый платок.
— Теперь вытри слезки, — сказал Никита и поцеловал ее глаза.
Таня улыбнулась и вытерла слезы.
— А теперь — шире улыбку! Мы победили и будем побеждать.
Он встал, стремительно и бодро. Она поднялась вслед эа ним, расправила плечи, блеснула гордой, счастливой улыбкой...
— А-а, триумфаторша! Афродита Пандемос, Венера Плебейская! Радуешься?
Перед ними, пошатываясь, стоял Огнев, бледный, взъерошенный. В его глазах светилось безумие.
— В старину был прекрасный обычай, — продолжал он. — На священные театральные подмостки допускались только мужчины. И женские роли исполняли мальчики, прекрасные отроки с нежным пушком на щеках... Тогда искусство было благородно, любовь была благородна, сцена и жизнь не знали того похабства, что творится сейчас!
— Юра! — Никита встал между Таней и Огневым.
— Современный театр — это хлев и сортир! А кино — что можно сказать о кино, если оно началось с бардака, со жлобской утехи, с навозной жижи! Вера Холодная, страсти-мордасти, прибытие поезда!
Никита крепко взял его под локоть и потащил к дверям.
— Бабам место у плиты, над лоханкой с грязным бельем, за коклюшками! — орал Огнев. — Недаром говорил великий дуче...
Тут он внезапно обмяк всем телом, привалился к Никите и заплакал. Смущенный Никита пожал плечами и обернулся ко всем, кто наблюдал эту нелепую сцену.
— Допился черт те до чего, — с досадой сказал он. — Придется увезти его, чтобы кайф не ломал... Я еще вернусь.
Последние его слова были адресованы Тане, но, кажется, только она одна и поняла это. Никита накинул на Огнева полушубок, нахлобучил шапку и, прислонив кумира юных дев к стеночке, поспешно оделся сам.
— Не прощаюсь, — бросил он у дверей и вышел, поддерживая Огнева за талию.
— Зря пригласили этого психа, — прокомментировала Ира. — Он когда выпьет, всегда такой.
— Нормальный педик. — Анечка презрительно пожала плечами. — А не приглашать его на междусобойчики нельзя. Он злопамятный. И со связями. Если обидится, можно надолго без работы остаться.
— Скатертью дорожка! — сказал Вильям Шпет. — Кстати, а не выпить ли нам по этому поводу?
Иван, доселе дремавший, положив голову на стол, встрепенулся и пододвинул к Шпету пустой стакан. Этот жест повторили Володя с Пашей и Алина. Остальные воздержались.
— Лучше чайку, да под рябиновку! — сказал Белозеров. — Хозяюшка, не в службу, а в дружбу, организуй... Скульптор, у тебя гитара далеко?
Шпет, не прекращая разливать, отвел свободную руку куда-то в сторону и вверх, а опустил ее уже с гитарой.
— Ну ты даешь! — восхищенно сказал Белозеров. — Тебе бы в цирке выступать.
— Вся наша жизнь — сплошной цирк, — глубокомысленно изрек Шпет, протягивая гитару Белозерову.
Тот прошелся по струнам, повернул два колка, еще раз прошелся, подпевая себе под нос, и дал полнозвучный аккорд.
— Для разгона! — объявил он и запел:
Здравствуйте, дачники, здравствуйте дачницы,
Летние маневры уж давно начались...
И все подхватили:
Лейся песнь моя, любимая,
Буль-буль-буль бутылочка зеленого вина!
Хоть все и были вполпьяна, получилось стройно, красиво. «Артисты, — подумала Таня. — Все-таки школа...»
Допев песню про бутылочку, Белозеров без паузы завел новую:
Многая лета, многая лета,
Православный русский царь!
Многая лета, многая лета,
Православный государь!
Славны были наши деды,
Знали их и швед, и лях!
Развевался стяг победы
На полтавских на полях.
Многая лета, многая лета...
— Эх, и залетишь ты когда-нибудь, Белозеров, со своими монархическими наклонностями, — заметила Ира, когда тот закончил марш, убедительно изобразив голосом трубу.
Белозеров, держа гитару на отлете, наклонился и поцеловал Ире ручку.
— В полном соответствии с амплуа, мадемуазель, утвержденном Госкино и прочими инстанциями, — не без грусти сказал он. — Я же не виноват, что мне приходится играть исключительно беляков и прочую Контру. Желаете что-нибудь революционное?
Он провел пальцем по струнам и гнусаво загудел:
— Мы жертвою пали в борьбе роковой... Впрочем, это больше по части своевременно покинувшего нас товарища Огнева... Танечка, а где же ваш знаменитый «Воротник»? Он, по-моему, больше в тему. Просим.
Все захлопали в ладоши и хором подхватили: «Просим! Просим!», прямо как в пьесе Островского.
Таня вздохнула и запела. Белозеров подыгрывал, остальные подпевали. Было бы совсем неплохо, если бы в хор не встряли Иван с Володей. После второго куплета Белозеров даже шикнул на них:
— Не лажайте!
Те на мгновение замолчали, но потом снова открыли пасти и заголосили, восполняя отсутствие голоса и слуха диким энтузиазмом.
— Этим больше не наливать! — сказал Белозеров, когда песня была допета.
— Не согласен, — возразил хозяин. — Как раз наливать. Нарежутся — заткнутся.
— И то верно, — согласился Белозеров и ударил по струнам: — А если я чего хочу, я выпью обязательно...
Время летело незаметно, и только когда Таню стала разбирать зевота, она взглянула на часы. Господи, двадцать минут четвертого! А ей завтра с утра на лекции... Да нет, какие лекции? Каникулы ведь.
Тем временем сильно пьющая часть гостей как-то незаметно улеглась. Осветителя Пашу Шпет пристроил на трех диванных подушках и накрыл сверху рваным одеялом. Для Володи он извлек откуда-то раскладушку и, заботливо придерживая за плечи, перетащил его туда. Иван пока что оставался сидеть, привалив щеку к столу.
Зевота и дремота заразительны. Вскоре уже все клева-, ли носами, один лишь хозяин бодро суетился и распоряжался.
— Сейчас, как заведено в этом доме, по чашечке на сон грядущий, — приговаривал он, разливая чай. — С особым вареньем.
Таня попробовала варенье — обыкновенное сливовое.
— Что же в нем особенного? — спросила она.
— Это варенье из моей жены.
— То есть в каком смысле?
— Из сливы сорта «Анна Шпет», выведенного то ли моей прабабушкой, то ли влюбленным в нее садоводом. Про то семейная хроника умалчивает. Я с юности поклялся себе, что в жены возьму только Анну — согласитесь, мало кому дается случай полакомиться собственной женой. Что может быть вкуснее?
Он наклонился к Анечке и приложился к ее щеке, жуя ее губами.
— Да, обеих его прежних жен тоже звали Аннами, — прошептала Ира Тане на ухо.
— Кресты на лоб! — скомандовал Шпет, когда чай с вареньем был допит. — Анна, на койку! Дамы, ваша спальня справа. Белозеров, ты с дамами или как?
— Он еще спрашивает!.. Если, конечно, дамы не против.
— Только чтоб без глупостей... — начала скромная Любочка.
— Я лично предпочла бы с глупостями, — перебила ее Ира. — Алинка, просыпайся, спать пора! Они удалились в спальню.
— Вам, Танечка, я предлагаю разделить этот диван с мужем, — обратился к ней Шпет. — Здесь, конечно, холодновато, но для вас у меня есть специальное одеяло, с Крайнего Севера, из собачьего меха. В нем можно спать прямо на снегу... Согласны?
Таня сонно кивнула головой.
— Только у меня просьба: помогите оттабанить вашего супруга. Он у вас упитанный, и мне одному тяжеленько.
Кое-как, за руки-за ноги бесчувственного Ивана перенесли на диван и уложили. Шпет перевернул его со спины на бок.
— Ну, доброй ночи, милая, приятных снов... Поверьте, я искренне рад, что познакомился сегодня с вами.
— Спасибо. Мне тоже очень приятно. Спокойной ночи! Скульптор погасил свет и на цыпочках удалился.
Таня проснулась от холода. Зубы выстукивали бешеный ритм, ноги в одних чулках превратились в ледышки, в голове будто шумел морской прибой. Она с трудом открыла глаза и лишь через несколько секунд разглядела, что в мастерской горит свет, а за столом сидят бородатый Володя и Иван, закутанный в северное собачье одеяло. «Гад, — подумала Таня. — Мог бы и пальто накинуть».
Она встала, но тут же пошатнулась и села. Резкая боль пробила виски. Дыхание перехватило. От неожиданности и боли Таня застонала. Иван обернулся.
— Привет, — нетрезво сказал он. — Что с тобой?
— Голова болит, — проскрипела она чужим голосом. Иван сочувственно посмотрел на нее.
— Похмелье, — сказал он. — Садись, полечимся.
— Да пошел ты!..
Иван обиженно отвернулся, а Таня, набросив пальто на мятое платье и собравшись с последними силами, босиком протопала по ледяному полу мастерской, возле дверей обула чьи-то валенки и вышла на двор. Здесь было гораздо теплей, чем в доме. Таня глубоко вдохнула свежего воздуха и спустилась с крыльца.
Она пригоршнями собирала снег и обтирала им лицо, горящие виски, лоб. Боль утихла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75