То ли ЦРУ подкупило, то ли в самой дружественной Индии завелись недруги нашей державы — это уже неважно, важно другое. Погорел товарищ Захаржевский сразу по трем статьям, любая из которых никаких шансов на амнистию и реабилитацию не оставляла: политическая близорукость, моральная неустойчивость, а третья уж и вовсе названия не имеющая, поскольку отвечающее этому названию позорное явление в социалистическом обществе изжито давно и наглухо.
Тестюшка обожаемый, правда, в названиях не стеснялся, выказав завидное красноречие. Никита вмиг лишился жены, квартиры, столичной прописки, приданого и, естественно, перспектив. Характеристику получил такую, что с ней в провинциальное ПТУ историю преподавать и то не возьмут. Из дружно отвернувшейся Москвы пришлось позорно бежать. Спас Юрочка, ставший к тому времени фигурой заметной и по-своему влиятельной, помог устроиться на «Ленфильм» администратором. А тут цепь обстоятельств привела к возобновлению школьной дружбы с Ванечкой Лариным, к знакомству с его обворожительной супругой. И открылись сияющие дали, неведомые и в лучшие годы...
— Помоги, а? — всхлипывая, молил Никита. — По гроб жизни должник твой буду...
И все порывался руку облобызать. Тане стало противно, влила в братца полный стакан бальзама, довела таким образом до кондиции и с помощью Якуба дотащила до глубокого кресла в кабинете, где Никита Всеволодович и заснул, бурча в бреду: «Хм-м, вы так ставите вопрос?»
А к ночи ввалился измазанный подзаборной грязью Иван. Его почти внесли. Приятели-собутыльники привалили Ванечку к двери и долго держали кнопку звонка. Когда дверь открыл Якуб, на порог упал Иван, споткнулся провожатый, и взору вышедших из спальни дам предстала картинка обвальной чехарды с бьющим запахом сивухи.
Иван же радостно сообщил, что намерен поставить семью в известность о своем бесповоротном уходе. Дескать, нашел женщину своей мечты. После чего ничком рухнул на диван и захрапел.

IV
В своем письме сестре Таня была откровенна и лишь об одном умолчала — что Никита не только звонил ей, но и приезжал, и даже ночевал с ней в одном номере. Но именно ночевал, даже в другой комнате. Прилетел он утром, днем крутился на съемках, то рядом с Бонч-Бандерой, то рядом с ней, вечером накормил ее роскошным ужином с вином и котлетами по-киевски, а потом... потом был у них серьезный разговор — о себе, о жизни, о любви, в которой клялся ей Никита. Сердце ее разрывалось тогда от тоски, одиночества, жажды любви, но она отказала ему. Сквозь слезы. Она не прогнала его, просто объяснила, как могла, что не может принять его любовь. Это было бы неправильно сейчас. Какой-никакой, но у нее есть муж, и она не может, не имеет права... В общем, получилось как у той, пушкинской Татьяны Лариной: «Я другому отдана и буду век ему верна». Всю ночь потом она не спала, плакала в подушку, прислушивалась к ровному дыханию Никиты из соседней комнаты. Утром он улетел обратно в Ленинград, и не было потом ни дня, чтобы она не ругала себя за тот вечер. Ради чего она должна жертвовать своим счастьем? Ради штампика в паспорте? Ради жирного, брюзгливого, давно уже нелюбимого и нелюбящего мужа, которого и мужем-то назвать нельзя? Ну почему, почему она такая нелепая уродилась?
Засыпая, она едва ли не всякую ночь шептала: "Не бросай меня, милый мой, не уходи. Потерпи еще немного. Она и сама не понимала, чего ждет, что должно вмениться в ее жизни, чтобы она могла наконец принять любовь Никиты...
Наверное, надо первым делом, как приедет домой, подавать на развод с Иваном.
Самолет из Киева приземлился в Пулково в начале девятого вечера. Поднимаясь по небольшому эскалатору в зал прибытия, Таня издалека заметила Никиту — его долговязая фигура возвышалась над другими встречающими. Он тоже заметил ее, замахал руками, держа в одной букет алых роз. Она выбежала ему навстречу, он раскрыл объятия, но она остановилась в полушаге, протянула ему руку, подставила для поцелуя лоб. Он вручил ей цветы, раскланялся, улыбаясь, и тут же полез обниматься с Белозеровым и еще двумя ленинградцами, вернувшимися со съемок. Получилось, что он как бы встречал и ее, и всех сразу.
— Долгонько ж вы добирались! — сказал он, когда они стояли, дожидаясь багажа. На них смотрели десятки любопытных глаз, которые Таня старалась не замечать.
— Ой, ты себе не представляешь, какой был ужас в Борисполе... — Таня смертельно устала, но присутствие Никиты словно подпитало ее энергией, горячей, порывистой и беспокойной. — Рейсы объявляли и тут же отменяли. Потом выяснилось, что наш самолет уже два часа стоит на взлетной полосе и битком набит пассажирами, которые взялись неизвестно откуда. Бонч-Бандера разозлился дико, залез в кабинет начальника, стал названивать по инстанциям, ругаться. А потом за нами пришла девица и повела какими-то коридорами и закоулками на летное поле, прямо к самолету. Оттуда на трап выкидывали людей с чемоданами. Те орали, цеплялись за двери, их отдирали, а через головы летели чемоданы, прямо на землю. Я думала, что сгорю от стыда. Но потом немного отошла, осмотрелась — и увидела на лицах пассажиров радость, облегчение. Сначала я ничего понять не могла, но потом мне все стало ясно: они радовались, что из самолета выкинули не их, а кого-то другого, и теперь они могут спокойно лететь. На нас же они смотрели с... ну, к сказать, с почтением, что ли. Важные персоны, ради которых задержали рейс. Некоторые, кажется, узнали меня, улыбались, как знакомой...
— Ты очень впечатлительная, — сказал Никита, сжигмая ее пальцы в своей ладони,
— Это плохо?
— И хорошо, и плохо. Хорошо, потому что без этого ты была бы уже не ты, а другой человек. А плохо потому уа что с этим трудно жить.
— Я знаю. Но не умею жить легко. Не получается.
— Это я тоже успел заметить. — Никита улыбнулся. По резиновому кругу поехал багаж с киевского рейса. В числе первых показался Танин кожаный чемодан, купленный специально ради этой поездки.
— Он? — спросил Никита.
Таня кивнула. Рявкнув: «Поберегись!», Никита ловко вклинился в плотную толпу, окружившую конвейер, и секунд через двадцать вынырнул с чемоданом.
— Все? Больше ничего нет?
— Ничего.
— Тогда пошли.
Никита вывел ее на площадь перед аэропортом, открыл дверцу оранжевой «Нивы», бросил чемодан на заднее сиденье и поклонился Тане:
— Прошу!
— Огневская? — спросила Таня, показывая на машину.
— Юрина, — подтвердил Никита. — Езжу по доверенности. Из него шофер тот еще, по городу боится ездить.
— Как он?
— Снялся летом в двух плевых эпизодиках, один из них наш. Теперь торчит в своей Москве, в полной мерехлюндии.
— Противный он какой-то...
— Кому как. Народ любит.
Они тронулись с места. Никита вел машину плавно, не спеша, и Таня немного вздремнула в дороге.
— Приехали! — сказал Никита. Они стояли возле Таниной двенадцатиэтажки. Никита выгрузил чемодан и, заперев «Ниву», первым направился к подъезду. Таня еле поспевала за ним.
— Я тут опять, по старой памяти, похозяйничал у тебя, так что ты не удивляйся, — предупредил он, когда они стояли в лифте, как ни странно, работающем. — Ты же помнишь, Иван в тот раз оставил мне ключи, а ты вроде бы не отобрала.
— Забыла, — с улыбкой сказала она.
Они вошли в квартиру, и первым делом Таню поразил запах. В воздухе смешивались запахи жареной утки, свежей сдобы, печеных яблок. Она удивленно посмотрела на Никиту.
— В честь прибытия хозяйки решил блеснуть кулинарным искусством. Салат «Самурай», утка в яблоках, ореховый торт с шоколадом. Ты не возражаешь?
— Нисколько. И все сам?
— Собственноручно. С утра у плиты колдовал.
— Зачем ты так?
— Поверь, было совсем не в тягость. Для тебя же. Таня промолчала и зашла в гостиную. Стол был безупречно сервирован на двоих. У каждого места одна на другой стояли три тарелочки, на верхней лежала полотняная салфетка, слева от прибора — три вилочки, справа — три ножа, а еще — бокал и рюмка. В самом центре красовалась высокая ваза с яблоками, грушами и виноградом.
— Как в лучших домах, — сказала Таня.
— Почему «как». Для меня твой дом и есть лучший.... Ну-с, ручки мыть и за стол. Первая перемена — холодные закуски.
Пока Таня умывалась, на столе в дополнение к обещанному «самураю» появилась свекла с орехами и майонезом, зелень, половинки помидоров, фаршированные яйцом и еще чем-то вкусным, графинчик с чем-то желтым и запотевшая бутылка шампанского. Таня ахнула.
— Ну ты даешь!
— За тебя! — торжественно произнес Никита, поднимая бокал.
— Тогда я-за тебя.
— Молчи и пей. За меня потом выпьешь, если захочешь.
— Обязательно.
Они чокнулись, получилось как-то особенно звонко..
— Оставь местечко для утки и торта, — посоветовал Никита, когда Таня положила себе четвертую порцию «самурая».
— Ничего, управлюсь.
— Тогда предлагаю паузу перед горячим, — сказал Никита. — Я хочу тебе кое-что показать. Таня вытерла руки салфеткой.
— Показывай.
— Иди сюда. Это надо держать бережно, подальше от еды, чтобы не запачкать ненароком.
— Да что же это?
Никита снял с серванта кожаную папку с золотым тиснением «Мосфильм» и, сдув с нее воображаемые пылинки, протянул Тане, пересевшей на кровать. Таня раскрыла папку.
— Впрочем, нет, — сказал Никита, отобрав у нее папку. — Такое надо читать вслух и стоя.
— Можно я посижу? — попросила Таня. Никита подумал и кивнул.
— Тебе все можно... Итак, мы начинаем. — И он заголосил заунывно-торжественно, чуть нараспев, очень противно: — Ленинской коммунистической партии посвящается...
Таня вздрогнула. Никита, и бровью не поведя, продолжил:
— Геннадий Шундров. Начало большого пути. Две серии. В ролях: В. И. Ленин — Михаил Ульянов, Н. К. Крупская — Ия Саввина, Я. М. Свердлов — Игорь Кваша, А. В.Луначарский — Евгений Евстигнеев...
Он продолжал зачитывать список известнейших исторических личностей и не менее знаменитых, во всяком случае несравненно более любимых, актеров. Таня слушала, не вполне понимая, как все это следует понимать;
— И наконец, А. М. Коллонтай — Татьяна Ларина... Дальше уже эпизоды... Ну как? Таня со страхом смотрела на него.
— Слушай, я ничего не понимаю. Откуда ты это взял?
— Все утверждено и подписано на самом высоком уровне. Выход запланирован на февраль, к началу какого-то важного партийного мероприятия. Так что сегодня отдыхаешь, три дня вчитываешься в роль — откровенно говоря, этого много, потому что задействована ты там всего в трех сценах, причем в одной позволяешь себе спорить с самим Владимиром свет Ильичом, после чего тебя от греха подальше направляют послом в солнечную Швецию, и ты навсегда исчезаешь из фильма. В четверг садишься на «Красную стрелу» и в пятницу утречком предстаешь пред светлы очи Самого. Не волнуйся, тебя встретят, причем на высшем уровне.
— Погоди, кого это Самого?
— Ах да, я не сказал... Самого товарища Клюквина Анатолия Феодоровича.
Таня недоуменно пожала плечами.
— Как, ты не знаешь товарища Клюквина, имя которого должно быть на устах у каждого, имеющего отношение к советскому кино? Это же первый секретарь Союза кинематографистов, крупнейший специалист по партийным «Илиадам», даже, кажется, член ЦК... Впрочем, нет, это Шундров член ЦК.
— А Шундров — это кто? — беспомощно спросила Таня.
— Слушай, твое невежество превышает политически допустимый уровень... Профилактически объясняю: товарищ Шундров есть лицо государственное, официально признанное первым драматургом Советского Союза. А говоря сугубо приватно, прохиндей, женатый на дочке кого-то из Политбюро и раз в десять лет кропающий пьески наподобие этой, которые подлежат немедленному внедрению во все областные и республиканские театры и столь же немедленной экранизации.
— Я не знаю, — сказала Таня. — Противно это все как-то. Как тогда, в самолете.
— Я тебе читал список актеров, занятых в фильме?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75