— Я в восторге от твоей тети. — Я намазал маслом следующий рогалик.
— Я еще вчера заметила.
— Расскажи, как она умудрилась выбраться из Румынии и достигнуть таких высот? Если можно, конечно.
Элен отхлебнула кофе.
— Игра случая, пожалуй. Она из очень бедной семьи — в Трансильвании они владели клочком земли в деревушке, которой, я слышала, уже не существует. У деда было девятеро детей, из них Ева — третья. Ее с шести лет посылали на заработки, потому что нуждались в деньгах и не могли ее прокормить. Она поступила служанкой к каким-то богатым венграм, у которых неподалеку от деревни была собственная вилла. До войны в Румынии было много венгерских помещиков — после передела границ по Трианонскому договору они внезапно оказались в иностранном государстве.
Я кивнул:
— Это после Первой мировой войны, когда прокладывали новые границы?
— Пять с плюсом. Так что Ева с детства служила в их семье. Она рассказывала, что к ней там были очень добры. Иногда по воскресеньям отпускали домой, чтобы она не потеряла связи с родными. Ей было семнадцать, когда ее хозяева решили вернуться в Венгрию и взяли ее с собой. Там она встретила молодого человека: журналиста и революционера по имени Янош Орбан. Они полюбили друг друга и поженились, и он живым вернулся с войны. — Элен вздохнула. — Так много венгерских юношей сражались в Первую мировую по всей Европе. Сколько их могил в Польше, в России… Как бы то ни было, Орбан при послевоенном коалиционном правительстве вошел в силу, а наша славная революция наградила его министерским постом. Потом он погиб в автомобильной катастрофе, а Ева осталась растить сыновей и продолжать политическую карьеру. Она поразительная женщина. Даже я не знаю, каковы ее политические убеждения; иногда мне кажется, что она не вносит в политику ни капли чувства — для нее это просто ремесло. Думаю, дядя был страстным человеком, убежденным последователем ленинской доктрины, и искренне восхищался Сталиным, пока сюда не дошли слухи о его жестокости. О тетушке того же сказать не могу, зато она сделала замечательную карьеру, так что обеспечила своим сыновьям все возможные привилегии, и мне тоже смогла помочь, как я тебе рассказывала. Я не упустил ни слова из ее рассказа.
— А как сюда попали вы с матерью? Элен снова вздохнула.
— Мать на двенадцать лет моложе Евы, — сказала она. — Ева всегда любила ее больше других маленьких братьев и сестер, но когда Ева уехала в Будапешт, матери было всего пять лет. Потом матери исполнилось девятнадцать, она была не замужем и забеременела. Она боялась, что узнают родители и односельчане — понимаешь, в традиционной культуре ей грозила опасность изгнания и голодной смерти. Она написала Еве и попросила о помощи, а тетя с дядей устроили ей переезд в Будапешт. Дядя встретил ее на границе, которая тогда строго охранялась, и отвез в город. Тетя рассказывала, что пограничной страже пришлось дать огромную взятку. В Венгрии ненавидели трансильванцев, особенно после договора. Мать всей душой полюбила дядю: он не только спас ее от большой беды, но и никогда ни словом не намекнул на национальные различия. Она очень горевала после его гибели. Это он доставил ее в Венгрию и помог начать новую жизнь.
— А потом родилась ты? — тихонько спросил я.
— А потом родилась я. В будапештской больнице, и тетя с дядей помогли вырастить меня и дали мне образование. Пока я не окончила школу, мы жили с ними. В войну Ева увезла нас в деревню и как-то умудрилась прокормить. Мать тоже получила здесь образование и выучила венгерский. И наотрез отказалась учить меня румынскому, хотя во сне иногда говорит на нем. — В ее взгляде сквозила горечь. — Как видишь, твой обожаемый Росси много сделал для нас, — сказала она с кривой усмешкой. — Если бы не тетя с дядей, мать умерла бы одна где-нибудь в горном лесу и ее тело сожрали бы волки. И меня заодно.
— Я тоже благодарен твоим тете и дяде, — выговорил я и, боясь встретить ее взгляд, стал наливать себе еще кофе из медной джезвы.
Элен помолчала и спустя минуту зашелестела листками, извлеченными из сумочки.
— Повторим твой доклад?
И солнечный свет, и утренняя прохлада казались мне полными угрозы; быстро шагая к недалекому университетскому зданию, я только и думал о приближавшейся минуте, когда объявят мой доклад. До сих пор мне только раз приходилось выступать публично: совместно с Росси, на организованной им в прошлом году конференции по голландским колониям. Каждый из нас писал свою часть доклада: в моей половине содержалась жалкая попытка втиснуть в двадцатиминутную речь содержание еще не написанной диссертации. Половина Росси представляла собой блестящее эссе на темы культурного наследия Нидерландов, стратегической мощи голландского флота и природы колониализма. Я, хотя и страдал от сознания своей неполноценности, был польщен его приглашением участвовать в докладе. Кроме того, меня поддерживала мысль о его незаметном, но ощутимом присутствии на кафедре и воодушевил добротный хлопок по спине, когда я передал ему аудиторию. Но сегодня надеяться предстояло только на себя. Перспектива провала ужасала и повергала в отчаяние, и я спасался, лишь представляя на своем месте Росси.
Мы проходили по светлым и прекрасным улочкам Пешта, и теперь, при дневном свете, я видел, что его великолепие создается — или, скорее, воссоздается — прямо у меня на глазах. Целые кварталы были разрушены войной. Во многих домах рухнули передние стены или не было стекол в верхних этажах, а то и самих этажей, а присмотревшись, я видел на уцелевших стенах оспенную рябь пулевых отметин. Я жалел, что идти нам недалеко и я слишком мало увижу город, но мы с Элен договорились прослушать все утренние доклады, как положено законным гостям конференции.
— Кроме того, на вторую половину дня у меня есть дело, — задумчиво добавила Элен. — Надо успеть в библиотеку до закрытия.
Подходя к большому зданию, где вчера проходило первое собрание, она приостановилась.
— Окажи мне услугу…
— Конечно. Какую?
— Не говори с Гежей Йожефом о наших разъездах и поисках.
— Я и не собирался! — возмутился я.
Элен примирительно подняла обтянутый перчаткой палец.
— Предупреждаю на всякий случай. Он умеет очаровывать.
— Хорошо. — Я открыл перед ней тяжелую дверь, украшенную в стиле барокко, и мы вошли.
В конференц-зале на втором этаже в креслах уже сидели многие из тех, с кем я успел познакомиться накануне. Люди оживленно переговаривались или шуршали бумагами.
— Господи, — пробормотала Элен, — и вся кафедра этнографии явилась!
Через минуту ее закрутило в водовороте приветствий и расспросов. Я смотрел, как она улыбается старым знакомым, друзьям, коллегам, и чувствовал себя очень одиноким. Элен, кажется, показывала на меня, пыталась издали представить меня кому-то, но гомон разговоров на непостижимом венгерском языке воздвиг между нами почти ощутимый барьер.
И тут меня тронули за плечо. Передо мной стоял великолепный Гежа, все с той же теплой улыбкой и душевным рукопожатием.
— Как вам понравился наш город? — спросил он. — Все ли вам по вкусу?
— Все, — так же тепло отозвался я.
Предупреждение Элен не забылось, но трудно было противостоять обаянию этого человека.
— А, я рад, — сказал он. — Ваш доклад сегодня днем? Я закашлялся.
— Да-да, именно так. А ваш? Вы сегодня выступаете?
— О нет, только не я! Я сейчас работаю над очень интересной темой, но докладывать еще не готов.
— А над какой темой? — не удержался я от вопроса, но в это время над кафедрой вознесся белый помпадур профессора Шандора, призвавшего аудиторию к порядку.
Толпа расселась по рядам, как птицы на проводах, и затихла. Я занял место в заднем ряду, рядом с Элен, и взглянул на часы. Была половина десятого, так что пока я мог расслабиться. Гежа Йожеф сидел впереди: в первом ряду я видел его аккуратный затылок. Меня окружали лица, смутно знакомые по вчерашней встрече, — серьезные, чуть напряженные лица, обращенные к профессору Шандору.
— Guten Morgen, — прогудел тот в заскрежетавший микрофон. Скрежет продолжался, пока студент в синей рубашке с черным галстуком не подбежал поправить его. — Доброе утро, почтенные гости. Guten Morgen, bonjour, добро пожаловать в Будапешт. Мы рады приветствовать вас на первом европейском собрании историков… — Тут микрофон снова взвизгнул, и несколько фраз пропали для слушателей.
Профессор Шандор, видимо, успел за это время покончить с английской частью и продолжал на смеси венгерского, французского и немецкого. Из французских и немецких вставок я узнал, что ланч будет подан в двенадцать, а потом, к своему ужасу, что я — гвоздь программы, звезда конференции, светило среди собравшихся, что я — выдающийся американский исследователь, специализирующийся не только в истории Нидерландов, но и в области экономики Оттоманской империи, а также в истории рабочего движения Соединенных Штатов (собственноручное добавление тетушки Евы?), что в будущем году выходит моя книга о голландских купеческих гильдиях эпохи Рембрандта и что им с большим трудом удалось в последний момент добиться моего согласия на участие в конференции.
Такого мне не снилось и в кошмарных снах, и про себя я поклялся, что Элен, если она приложила к этому руку, непременно поплатится за мой позор. Ко мне оборачивались, мне улыбались, кивали, даже показывали на меня соседям. Элен восседала рядом, царственная и серьезная, но что-то в изгибе ее обтянутого черным плеча наводило на мысль — только меня, как я надеялся, — что она с трудом сдерживает смех. Я тоже пытался принять солидный вид, напоминая себе, что выношу это — даже это — ради Росси.
Отгрохотавшего свою речь профессора Шандора сменил маленький лысый человечек с докладом, как мне показалось, о Ганзейском союзе. За ним выступала седая женщина в синем платье, говорившая об истории Будапешта, однако из ее доклада я не понял ни слова. Последним перед ланчем выступил молодой ученый из Лондонского университета — он выглядел не старше меня и, к моему великому облегчению, говорил по-английски, а студент с филологического переводил его речь на немецкий. (Мне казалось странным постоянно слышать немецкую речь в Будапеште, который всего десять лет назад так сильно пострадал от немцев, но я напомнил себе, что немецкий служил lingua franca по всей Австро-Венгерской империи.) Профессор Шандор представил англичанина как Хью Джеймса, профессора европейской истории.
Профессор Джеймс был солидным молодым человеком в твидовом костюме с оливковым галстуком. В этом окружении он выглядел таким типичным англичанином, что я с трудом удержался от смеха. Он обвел аудиторию блестящими глазами и улыбнулся нам.
— Я никак не ожидал, что получу возможность побывать в Будапеште, — начал он, — и для меня большое счастье своими глазами увидеть величайший из городов Центральной Европы, ворота между Востоком и Западом. А теперь я отниму у вас несколько минут обзором следов влияния оттоманской Турции в Центральной Европе после отступления ее разбитого под Веной войска в 1685 году.
Он сделал паузу, улыбаясь студенту-переводчику, старательно читавшему первую фразу его доклада по-немецки. Так они и продолжали весь доклад, сменяя языки, однако профессору Джеймсу приходилось больше молчать, чем говорить, потому что студент все чаще бросал на него растерянный, умоляющий взгляд.
— Все мы, разумеется, знаем историю изобретения круассанов: дань, отданную парижскими кондитерами победителям под Веной. Круассан, как вы знаете, символизирует полумесяц турецкого знамени, и до сего дня весь Запад пожирает этот символ за утренним кофе. — Он бросил смешливый взгляд на слушателей и, кажется, только тогда сообразил, как и я, что почти никто из них никогда не бывал ни в Париже, ни в Вене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108