остальные потушил, чтобы сберечь. Умираю от голода и ужасно продрог вдали от огня. Сейчас я спрячу эти записи и займусь работой, к которой приставил меня Дракула, чтобы он, проснувшись, нашел меня при деле. Завтра продолжу, если буду жив и останусь самим собой.
Второй день.
Закончив первые записи, я сложил исписанные листки и засунул их за стоявший рядом шкафчик, так чтобы можно было дотянуться, но увидеть невозможно было ни под каким углом. Затем я зажег свежую свечу и медленно прошелся вдоль столов. В этой громадной комнате были десятки тысяч книг — если не сотни, считая свитки и другие манускрипты. Не все лежали на столах: груды книг заполняли тяжелые старинные шкафы вдоль стен. Средневековые тома вперемешку с изящными фолиантами времен Ренессанса и современными изданиями. Рядом с томом Фомы Аквинского я нашел раннего Шекспира in quarto — исторические хроники. Здесь были тяжелые труды алхимиков шестнадцатого столетия и целый шкаф, отданный иллюстрированным свиткам на арабском — вероятно, оттоманского происхождения. Здесь были рассуждения пуритан о ведовстве, и миниатюрные томики поэзии девятнадцатого века, и толстые монографии философов и криминалистов нашего века. Да, хронологический порядок не соблюдался, но зато явно просматривался другой принцип систематизации.
Разобрать книги в порядке, принятом в обычных библиотеках, заняло бы недели, если не месяцы, но, поскольку Дракула, несомненно, разложил их в соответствии со своими интересами, я имел право оставить все как есть и только разобраться в системе их расположения. Мне показалось, что первый раздел начинался от стены с несокрушимой дверью и занимал три шкафа и два больших стола, я бы назвал его: «Управление государством и военные стратегии».
Здесь я нашел другие работы Макиавелли, в роскошных изданиях Падуи и Флоренции. Нашел биографию Ганнибала — английскую, восемнадцатого века, и сворачивающийся трубочкой греческий манускрипт, который мог быть современником Александрийской библиотеки, «Геродот об афинских войнах». Переворачивая книгу за книгой, рукопись за рукописью, я начинал испытывать особый трепет. Вот дагерротип первого издания “ Mein Kampf” и французский дневник — рукописный, испещренный бурыми пятнами, относящийся, судя по датам на первых страницах, ко временам «царства террора» — точка зрения правительственного чиновника, чье имя ничего не говорило мне. Мне хотелось бы потом просмотреть его внимательней — на первый взгляд казалось, что автор дневника нигде не называет себя. Я нашел большой том, посвященный тактике первых военных кампаний Наполеона, напечатанный, по моим расчетам, в год его ссылки на Эльбу. В ящике на столе обнаружились напечатанные кириллицей листки; я почти не знаю русского, но, судя по заголовкам, это был личное указание Сталина, направленное кому-то из его генералов. Я мало что понял, но разобрал длинные списки русских и польских имен.
Но в этих экземплярах я хоть как-то мог разобраться; а рядом попадались книги и манускрипты, совершенно для меня новые. Меня поразило наблюдение, что среди мириадов этих трудов нет ни одного, посвященного стратегии и государственной политике Оттоманской империи, так заботившей Дракулу при жизни. Я только начал составлять список работ, которые сумел опознать, более или менее разбивая их по векам, когда ощутил усилившийся холод, как бы принесенный ветром, хотя ветра не было, и, подняв голову, увидел его странную фигуру в десяти футах от меня, по другую сторону стола.
Он был в том же красном с пурпуром наряде, в котором лежал в саркофаге, и показался мне больше и тяжелее, чем запомнился по прошлой ночи. Я молча ждал, не бросится ли он на меня тотчас же — запомнил ли он мою попытку украсть у него кинжал? Но он только чуть склонил голову в приветствии.
— Я вижу, вы уже приступили к работе. Несомненно, у вас есть ко мне вопросы. Прежде всего позавтракаем, а потом поговорим о моей коллекции.
Сквозь подземный сумрак я увидел, как что-то сверкнуло на его лице: быть может, блестящий глаз. Той же нечеловеческой, но царственной поступью он прошествовал к очагу, и здесь я нашел горячую еду и напитки, в том числе исходящую паром чашку чая, который немного отогрел мои застывшие члены. Дракула сидел, уставившись в не дающий дыма огонь, гордо держа голову над широкими плечами. Глядя на нее, мне против воли вспомнилось, что все отчеты о его смерти сходились в одном: труп был обезглавлен. Каким образом он вернул себе голову, если это не иллюзия? Воротник его тонкого кафтана подпирал подбородок, и темные кудри спадали на плечи поверх его.
— А теперь, — проговорил он, — пройдемся.
Он снова взял свечу и пошел от стола к столу, зажигая светильники.
— У нас будет что почитать.
Мне не понравилось, как играл у него на лице свет, когда он нагибался к разгорающимся огонькам, и я перевел взгляд на книжные корешки, читая заглавия. Он подошел и вместе со мной двинулся вдоль полок с арабскими свитками и книгами. К моему облегчению, он держался на несколько шагов от меня, но я все равно чувствовал исходящий от него горьковатый запах и боролся с головокружением. Нужно сохранить рассудок, думал я, кто знает, что принесет эта ночь?
— Я вижу, вы нашли мои трофеи, — говорил он с нотой удовольствия в холодном голосе. — Захватил у оттоманов. Здесь есть очень старые, первых лет их дьявольской империи, а вот на этой полке книги последнего их десятилетия. — В мерцающем свете блеснула его улыбка. — Вы не представляете, какую радость доставила мне гибель их цивилизации. Вера их, конечно, не умерла, но султаны ушли навсегда, а я пережил их.
Я ожидал, что он рассмеется, но следующие слова его были серьезны.
— Здесь великие книги, созданные для султана, с описаниями множества стран. Вот, — он тронул один из свитков, — история султана Мехмеда, чтоб ему гнить в аду, написанная христианским историком, превратившимся в придворного льстеца. Пусть и он гниет в аду. Я хотел сам добраться до него — до историка, — но он успел умереть раньше. А вот описания кампаний Мехмеда, составленные льстецами-единоверцами, и рассказ о падении Великого города. Вы читаете на арабском?
— Очень плохо, — признался я.
— А! — Его это, кажется, позабавило. — У меня было время изучить их язык и письмо, пока я был в плену. Вы знаете, что они держали меня заложником?
Я кивнул, стараясь не глядеть на него.
— Да, собственный мой отец выдал меня отцу Мехмеда, в залог того, что мы не начнем войну с империей. Вообразите: Дракула — пешка в руках неверных! Я не терял времени даром — я узнал о них все, что можно было узнать, чтобы превзойти их во всем! Тогда-то я и дал себе обет создавать историю, а не быть ее жертвой.
В голосе его звенела такая ярость, что я невольно вскинул на него глаза и увидел пылающее ненавистью лицо, резкий очерк губ под жесткими усами. И тут он наконец засмеялся, и звук его смеха был так же ужасен, как его лицо.
— Вот я торжествую, а их больше нет. — Он опустил руку на тисненый кожаный переплет. — Султан так страшился меня, что создал для погони за мной собственный рыцарский орден. Они до сих пор существуют где-то в Царьграде и пытаются досаждать мне. Но их все меньше, они вымирают, в то время как мои слуги множатся по всему земному шару.
Он расправил сильные плечи.
— Идемте. Я покажу вам другие сокровища, а вы объясните мне, как собираетесь вести каталог.
Он вел меня от раздела к разделу, указывая на особые раритеты. Я понял, что правильно вычислил систему, по которой он располагал свои богатства. Особый стеллаж был отведен искусству пытки от древнейших времен до наших дней. Темницы средневековой Англии, застенки инквизиции, эксперименты Третьего Рейха… Издания времен Ренессанса украшали гравюры с изображением орудий пытки и диаграммы человеческого тела. Другая часть комнаты была отведена истории церковных ересей, к которым применялись многие из пыточных наставлений. В одном углу хранились труды алхимиков, в другом — ведовские трактаты, в третьем — учения философов самого неприятного толка.
Дракула остановился перед большой книжной полкой и погладил ее ладонью.
— Вот это особенно любопытно для меня, да и вас, я думаю, заинтересует. Мои биографии.
Все тома здесь так или иначе касались его жизни. Работы византийских и турецких историков — среди них редчайшие оригиналы и их переиздания на протяжении веков. Были здесь и памфлеты, изданные в Средние века в Германии, в России, в Венгрии, в Константинополе — с перечислением его преступлений. Многие из них оказались мне незнакомы, хотя я тщательно собирал материалы по теме, и во мне шевельнулось любопытство, но я сдержал его, напомнив себе, что у меня больше нет причин заниматься этим вопросом. Были здесь и многочисленные сборники фольклора, от семнадцатого века и дальше, содержавшие предания о вампирах, — мне показалось странным и страшным, что он настолько откровенно поместил их среди своих биографий. Дракула положил широкую ладонь на раннее издание романа Стокера и усмехнулся, но ничего не сказал. Затем он тихо перешел к следующему разделу.
— Вот это вам также покажется особенно любопытным, — заметил он. — Здесь у меня работы историков вашего века — двадцатого. Прекрасный век — я многого жду от его завершения. В мое время государям приходилось устранять нежелательных элементов по одному. Вы проделываете это широким взмахом. Какое усовершенствование — от проклятых пушек, разбивших стены Константинополя, к божественному пламени, которое ваша приемная родина обрушила недавно на японские города. — Он изящно поклонился мне, как властелин, поздравляющий с успехом царедворца. — Многие из этих работ вам, несомненно, знакомы, профессор, но теперь вы можете взглянуть на них под новым углом.
Наконец он снова пригласил меня сесть к огню, и я обнаружил у себя под рукой новую чашку горячего чая.
— Скоро и мне придет время подкрепиться, — негромко заметил он, — но сперва я хочу задать вам вопрос.
Рука у меня задрожала, как ни старался я удержать ее. До сих пор я старался говорить с ним как можно меньше и отвечал, только опасаясь разозлить его.
— Вы пользовались моим гостеприимством, какое в моих силах было вам предоставить, и моей безграничной верой в ваши способности. Вы, один из немногих, можете получить вечную жизнь. Вы получаете свободный доступ к лучшему архиву на земле. Вам откроются редчайшие труды, которых не найдешь больше нигде. Все это — ваше. — Он шевельнулся в кресле, словно его огромное не-умершее тело устало от долгой неподвижности. — Более того, вы человек несравненной одаренности, обладающий великолепной фантазией, достойной похвалы аккуратностью и глубиной суждений. Я многое приобрел, изучая ваши методы исследования, наблюдая за процессом обобщения информации и воображением ученого. Ради всех этих качеств, как и ради большой учености, которую они питают, я и перенес вас сюда.
Он снова помолчал. Я следил за его лицом, не смея отвести взгляд. Он же глядел в огонь.
— Вы, с вашей бескомпромиссной честностью, — продолжал он, — не можете не признавать уроков истории. История учит нас, что по природе своей человек зол — исключительно зол. Совершенство в добре недостижимо, но совершенство во зле достигается им. Почему бы вам не поставить ваш великий ум на службу тому, что ведет к совершенству? Я прошу вас, друг мой, по собственной воле присоединиться ко мне в моих исследованиях. Сделав это, вы избавите себя от больших мучений и значительно сократите мои усилия. Вместе мы продвинем историческую науку к невиданным миром высотам. Что может сравниться с яркостью живой истории? Для вас исполнится мечта каждого историка: история станет для вас реальностью. Мы омоем свои умы чистейшей кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Второй день.
Закончив первые записи, я сложил исписанные листки и засунул их за стоявший рядом шкафчик, так чтобы можно было дотянуться, но увидеть невозможно было ни под каким углом. Затем я зажег свежую свечу и медленно прошелся вдоль столов. В этой громадной комнате были десятки тысяч книг — если не сотни, считая свитки и другие манускрипты. Не все лежали на столах: груды книг заполняли тяжелые старинные шкафы вдоль стен. Средневековые тома вперемешку с изящными фолиантами времен Ренессанса и современными изданиями. Рядом с томом Фомы Аквинского я нашел раннего Шекспира in quarto — исторические хроники. Здесь были тяжелые труды алхимиков шестнадцатого столетия и целый шкаф, отданный иллюстрированным свиткам на арабском — вероятно, оттоманского происхождения. Здесь были рассуждения пуритан о ведовстве, и миниатюрные томики поэзии девятнадцатого века, и толстые монографии философов и криминалистов нашего века. Да, хронологический порядок не соблюдался, но зато явно просматривался другой принцип систематизации.
Разобрать книги в порядке, принятом в обычных библиотеках, заняло бы недели, если не месяцы, но, поскольку Дракула, несомненно, разложил их в соответствии со своими интересами, я имел право оставить все как есть и только разобраться в системе их расположения. Мне показалось, что первый раздел начинался от стены с несокрушимой дверью и занимал три шкафа и два больших стола, я бы назвал его: «Управление государством и военные стратегии».
Здесь я нашел другие работы Макиавелли, в роскошных изданиях Падуи и Флоренции. Нашел биографию Ганнибала — английскую, восемнадцатого века, и сворачивающийся трубочкой греческий манускрипт, который мог быть современником Александрийской библиотеки, «Геродот об афинских войнах». Переворачивая книгу за книгой, рукопись за рукописью, я начинал испытывать особый трепет. Вот дагерротип первого издания “ Mein Kampf” и французский дневник — рукописный, испещренный бурыми пятнами, относящийся, судя по датам на первых страницах, ко временам «царства террора» — точка зрения правительственного чиновника, чье имя ничего не говорило мне. Мне хотелось бы потом просмотреть его внимательней — на первый взгляд казалось, что автор дневника нигде не называет себя. Я нашел большой том, посвященный тактике первых военных кампаний Наполеона, напечатанный, по моим расчетам, в год его ссылки на Эльбу. В ящике на столе обнаружились напечатанные кириллицей листки; я почти не знаю русского, но, судя по заголовкам, это был личное указание Сталина, направленное кому-то из его генералов. Я мало что понял, но разобрал длинные списки русских и польских имен.
Но в этих экземплярах я хоть как-то мог разобраться; а рядом попадались книги и манускрипты, совершенно для меня новые. Меня поразило наблюдение, что среди мириадов этих трудов нет ни одного, посвященного стратегии и государственной политике Оттоманской империи, так заботившей Дракулу при жизни. Я только начал составлять список работ, которые сумел опознать, более или менее разбивая их по векам, когда ощутил усилившийся холод, как бы принесенный ветром, хотя ветра не было, и, подняв голову, увидел его странную фигуру в десяти футах от меня, по другую сторону стола.
Он был в том же красном с пурпуром наряде, в котором лежал в саркофаге, и показался мне больше и тяжелее, чем запомнился по прошлой ночи. Я молча ждал, не бросится ли он на меня тотчас же — запомнил ли он мою попытку украсть у него кинжал? Но он только чуть склонил голову в приветствии.
— Я вижу, вы уже приступили к работе. Несомненно, у вас есть ко мне вопросы. Прежде всего позавтракаем, а потом поговорим о моей коллекции.
Сквозь подземный сумрак я увидел, как что-то сверкнуло на его лице: быть может, блестящий глаз. Той же нечеловеческой, но царственной поступью он прошествовал к очагу, и здесь я нашел горячую еду и напитки, в том числе исходящую паром чашку чая, который немного отогрел мои застывшие члены. Дракула сидел, уставившись в не дающий дыма огонь, гордо держа голову над широкими плечами. Глядя на нее, мне против воли вспомнилось, что все отчеты о его смерти сходились в одном: труп был обезглавлен. Каким образом он вернул себе голову, если это не иллюзия? Воротник его тонкого кафтана подпирал подбородок, и темные кудри спадали на плечи поверх его.
— А теперь, — проговорил он, — пройдемся.
Он снова взял свечу и пошел от стола к столу, зажигая светильники.
— У нас будет что почитать.
Мне не понравилось, как играл у него на лице свет, когда он нагибался к разгорающимся огонькам, и я перевел взгляд на книжные корешки, читая заглавия. Он подошел и вместе со мной двинулся вдоль полок с арабскими свитками и книгами. К моему облегчению, он держался на несколько шагов от меня, но я все равно чувствовал исходящий от него горьковатый запах и боролся с головокружением. Нужно сохранить рассудок, думал я, кто знает, что принесет эта ночь?
— Я вижу, вы нашли мои трофеи, — говорил он с нотой удовольствия в холодном голосе. — Захватил у оттоманов. Здесь есть очень старые, первых лет их дьявольской империи, а вот на этой полке книги последнего их десятилетия. — В мерцающем свете блеснула его улыбка. — Вы не представляете, какую радость доставила мне гибель их цивилизации. Вера их, конечно, не умерла, но султаны ушли навсегда, а я пережил их.
Я ожидал, что он рассмеется, но следующие слова его были серьезны.
— Здесь великие книги, созданные для султана, с описаниями множества стран. Вот, — он тронул один из свитков, — история султана Мехмеда, чтоб ему гнить в аду, написанная христианским историком, превратившимся в придворного льстеца. Пусть и он гниет в аду. Я хотел сам добраться до него — до историка, — но он успел умереть раньше. А вот описания кампаний Мехмеда, составленные льстецами-единоверцами, и рассказ о падении Великого города. Вы читаете на арабском?
— Очень плохо, — признался я.
— А! — Его это, кажется, позабавило. — У меня было время изучить их язык и письмо, пока я был в плену. Вы знаете, что они держали меня заложником?
Я кивнул, стараясь не глядеть на него.
— Да, собственный мой отец выдал меня отцу Мехмеда, в залог того, что мы не начнем войну с империей. Вообразите: Дракула — пешка в руках неверных! Я не терял времени даром — я узнал о них все, что можно было узнать, чтобы превзойти их во всем! Тогда-то я и дал себе обет создавать историю, а не быть ее жертвой.
В голосе его звенела такая ярость, что я невольно вскинул на него глаза и увидел пылающее ненавистью лицо, резкий очерк губ под жесткими усами. И тут он наконец засмеялся, и звук его смеха был так же ужасен, как его лицо.
— Вот я торжествую, а их больше нет. — Он опустил руку на тисненый кожаный переплет. — Султан так страшился меня, что создал для погони за мной собственный рыцарский орден. Они до сих пор существуют где-то в Царьграде и пытаются досаждать мне. Но их все меньше, они вымирают, в то время как мои слуги множатся по всему земному шару.
Он расправил сильные плечи.
— Идемте. Я покажу вам другие сокровища, а вы объясните мне, как собираетесь вести каталог.
Он вел меня от раздела к разделу, указывая на особые раритеты. Я понял, что правильно вычислил систему, по которой он располагал свои богатства. Особый стеллаж был отведен искусству пытки от древнейших времен до наших дней. Темницы средневековой Англии, застенки инквизиции, эксперименты Третьего Рейха… Издания времен Ренессанса украшали гравюры с изображением орудий пытки и диаграммы человеческого тела. Другая часть комнаты была отведена истории церковных ересей, к которым применялись многие из пыточных наставлений. В одном углу хранились труды алхимиков, в другом — ведовские трактаты, в третьем — учения философов самого неприятного толка.
Дракула остановился перед большой книжной полкой и погладил ее ладонью.
— Вот это особенно любопытно для меня, да и вас, я думаю, заинтересует. Мои биографии.
Все тома здесь так или иначе касались его жизни. Работы византийских и турецких историков — среди них редчайшие оригиналы и их переиздания на протяжении веков. Были здесь и памфлеты, изданные в Средние века в Германии, в России, в Венгрии, в Константинополе — с перечислением его преступлений. Многие из них оказались мне незнакомы, хотя я тщательно собирал материалы по теме, и во мне шевельнулось любопытство, но я сдержал его, напомнив себе, что у меня больше нет причин заниматься этим вопросом. Были здесь и многочисленные сборники фольклора, от семнадцатого века и дальше, содержавшие предания о вампирах, — мне показалось странным и страшным, что он настолько откровенно поместил их среди своих биографий. Дракула положил широкую ладонь на раннее издание романа Стокера и усмехнулся, но ничего не сказал. Затем он тихо перешел к следующему разделу.
— Вот это вам также покажется особенно любопытным, — заметил он. — Здесь у меня работы историков вашего века — двадцатого. Прекрасный век — я многого жду от его завершения. В мое время государям приходилось устранять нежелательных элементов по одному. Вы проделываете это широким взмахом. Какое усовершенствование — от проклятых пушек, разбивших стены Константинополя, к божественному пламени, которое ваша приемная родина обрушила недавно на японские города. — Он изящно поклонился мне, как властелин, поздравляющий с успехом царедворца. — Многие из этих работ вам, несомненно, знакомы, профессор, но теперь вы можете взглянуть на них под новым углом.
Наконец он снова пригласил меня сесть к огню, и я обнаружил у себя под рукой новую чашку горячего чая.
— Скоро и мне придет время подкрепиться, — негромко заметил он, — но сперва я хочу задать вам вопрос.
Рука у меня задрожала, как ни старался я удержать ее. До сих пор я старался говорить с ним как можно меньше и отвечал, только опасаясь разозлить его.
— Вы пользовались моим гостеприимством, какое в моих силах было вам предоставить, и моей безграничной верой в ваши способности. Вы, один из немногих, можете получить вечную жизнь. Вы получаете свободный доступ к лучшему архиву на земле. Вам откроются редчайшие труды, которых не найдешь больше нигде. Все это — ваше. — Он шевельнулся в кресле, словно его огромное не-умершее тело устало от долгой неподвижности. — Более того, вы человек несравненной одаренности, обладающий великолепной фантазией, достойной похвалы аккуратностью и глубиной суждений. Я многое приобрел, изучая ваши методы исследования, наблюдая за процессом обобщения информации и воображением ученого. Ради всех этих качеств, как и ради большой учености, которую они питают, я и перенес вас сюда.
Он снова помолчал. Я следил за его лицом, не смея отвести взгляд. Он же глядел в огонь.
— Вы, с вашей бескомпромиссной честностью, — продолжал он, — не можете не признавать уроков истории. История учит нас, что по природе своей человек зол — исключительно зол. Совершенство в добре недостижимо, но совершенство во зле достигается им. Почему бы вам не поставить ваш великий ум на службу тому, что ведет к совершенству? Я прошу вас, друг мой, по собственной воле присоединиться ко мне в моих исследованиях. Сделав это, вы избавите себя от больших мучений и значительно сократите мои усилия. Вместе мы продвинем историческую науку к невиданным миром высотам. Что может сравниться с яркостью живой истории? Для вас исполнится мечта каждого историка: история станет для вас реальностью. Мы омоем свои умы чистейшей кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108