Ранов снял шляпу, входя в здание, и пропустил нас с Элен вперед. Мы влились в ручеек молчаливых болгар, проходивших перед открытым гробом. Темные усики на восковом лице диктатора походили на усики Ранова. Я подумал о Сталине, чье тело год назад легло рядом с телом Ленина в таком же мавзолее на Красной площади. Атеистические культы благоговейно хранили мощи своих святых.
Моя инстинктивная неприязнь к навязанному нам гиду усилилась, когда я попросил его познакомить нас с Антоном Стойчевым. Ранов отпрянул, словно увидел змею.
— Мистер Стойчев — враг народа, — продекламировал он своим магнитофонным голосом. — Зачем вам его видеть?
После чего удивил нас, добавив:
— Разумеется, если вы желаете, я могу это устроить. Он больше не преподает в университете — с его религиозными взглядами невозможно доверить ему воспитание молодежи. Однако он знаменит, и вероятно, поэтому вы хотите с ним встретиться.
— Ранову приказано исполнять все наши пожелания, — тихо сказала Элен, когда мы на минуту остались одни перед отелем. — С чего бы это? Кому это понадобилось? — Мы испуганно переглянулись.
— Хотел бы я знать, — ответил я.
— Нам придется быть здесь очень осторожными, — тихо и серьезно проговорила Элен.
Я не решился поцеловать ее у всех на глазах.
— Давай договоримся с этой минуты обсуждать только научные вопросы, и даже их — как можно меньше, если придется говорить при нем.
— Согласен».
ГЛАВА 55
«В последние годы я все чаще и чаще вспоминаю, как впервые увидел дом Антона Стойчева. Не знаю, почему он так глубоко запечатлелся в памяти: может быть, дело в контрасте между городскими видами Софии и его сельским приютом прямо у городской черты или в той особенной, тонкой атмосфере, которую создавал вокруг себя этот человек. Мне, однако, думается, что у его калитки я ощутил острый холодок предчувствия, потому что встреча со Стойчевым оказалась поворотным пунктом в наших поисках Росси.
Много позже, читая вслух описания монастырей, лежавших за стенами византийского Константинополя, читая об этих прибежищах несогласных с городскими эдиктами, касавшимися того или иного вопроса веры, бежавших из-под защиты городской стены ради свободы от тирании правителей, я вспоминал Стойчева — его сад с корявыми яблоньками и усыпанными белыми звездочками вишневыми деревьями, домик в глубине двора, синие ульи в свежей листве, старомодные двойные ворота с верхней перекладиной, преградившие нам путь, благоговейную тишину над этим домом, приютом добровольного отшельника.
Мы стояли перед воротами, а вокруг машины Ранова оседала пыль. Элен первой решилась взяться за ручку на потемневшей створке: Ранов держался позади, словно боялся, что его застанут здесь, боялся даже нас, — а я почувствовал, что ноги вросли в землю. В трепете утренней листвы и гудении пчел ко мне подступил вдруг тошнотворный ужас. Если Стойчев не сможет помочь — это конец, нам останется только вернуться домой, признав, что весь длинный путь мы проделали зря. Я много раз представлял себе унылый перелет до Нью-Йорка из Софии или Стамбула — хотелось бы еще раз повидать Тургута — и примирение с прежней жизнью, но уже без Росси; расспросы, где я был, объяснения в деканате по-поводу долгого отсутствия; возвращение к диссертации о голландских купцах — мирных и скучных людишках, под руководством нового, несравнимо худшего куратора и запертую дверь кабинета Росси. Больше всего меня пугала эта запертая дверь и продолжающееся расследование, неловкие вопросы следователя: "Итак, мистер… Пол, кажется? Вы собрались в путешествие на второй день после исчезновения вашего куратора? " — немноголюдное собрание недоумевающих сотрудников на церковной церемонии, вопросы о наследстве, авторских правах Росси…
Конечно, немалым утешением на обратном пути будет возможность держать Элен за руку. Я собирался, когда все уляжется, просить ее стать моей женой: надо будет сперва отложить немного денег и свозить ее в Бостон познакомиться с родителями. Да, мы вернемся вместе, но с нами не будет отца, у которого я мог бы просить ее руки. Сквозь пелену горя я смотрел, как Элен открывает ворота.
Вступив в сад, мы увидели, что домик Стойчева врос в землю посреди заросшего травой двора. Его фундамент был сложен из красновато-бурого камня, скрепленного белой известкой; позже я узнал, что из такого гранита строились почти все старые болгарские дома. Над фундаментом поднимались кирпичные стены — из теплого, золотисто-розового кирпича, много поколений впитывавшего солнечный свет. Крыша сложена из желобчатой красной черепицы. И крыша, и стены потихоньку ветшали, да и весь дом выглядел так, словно вырос прямо из земли, а теперь понемногу возвращается в нее, а деревья обступили его, чтобы скрыть уход. Первый этаж выбросил влево нелепую пристройку, а с правой стороны прикрывался решетчатой шпалерой, увитой виноградом и окаймленной снизу кустами бледных роз. Под шпалерой стояли стол и четыре простых стула, и я представил себе, как тень под листвой виноградника будет становиться все гуще с наступлением лета. Дальше под самой почтенной яблоней притаились два призрачных улья, а рядом, на солнце, был устроен маленький огород, где кто-то уже высадил ровными рядками нежную рассаду. Я чувствовал аромат пряной зелени, кажется, лаванды, свежей травы и жареного лука. Кто-то любовно заботился о доме, и я почти готов был увидеть Стойчева в монашеской рясе, согнувшегося над грядками с тяпкой в руках.
И тут в доме, за открытым окном, кто-то запел. Не густой голос отшельника, а сильный и нежный женский голос, напевающий бодрую мелодию. Даже Ранов оживился и протиснулся мимо меня со своей сигаретой.
— Извенете! — позвал он. — Добар ден!
Песня оборвалась, простучали торопливые шаги. Входная дверь распахнулась, и молодая женщина недоверчиво оглядела нас, словно никак не ожидала увидеть у себя на дворе людей.
Я готов был шагнуть вперед, но меня оттер Ранов: снял шляпу и, кивая и кланяясь, многословно приветствовал ее по-болгарски. Молодая женщина, подперев щеку ладонью, слушала его с любопытством, в котором мне почудилась настороженность. Со второго взгляда она оказалась не так уж молода, но в ней была сила и живость, наводившая на мысль, что именно она хозяйничает в цветущем саду и возится на аппетитно благоухающей кухне. Волосы она зачесала назад, открыв черную родинку на лбу. Глаза, щеки и подбородок — как у миловидного ребенка. На ней был фартук поверх голубой юбки и белой блузки. Острый взгляд, брошенный на нас, противоречил невинности ее глаз, но Ранов послушно открыл бумажник и предъявил свою карточку. Была ли она дочерью Стойчева или домохозяйкой — может ли отставной профессор при коммунистическом строе держать домохозяйку? — но глупой она не была. Ранов впервые сделал попытку явить обаяние и представил нас улыбаясь.
— Это Ирина Христова, — пояснил он, пока мы обменивались рукопожатием, — пленница профессора Стойчева.
— Пленница? — Я решил, что столкнулся со сложной метафорой.
— Дочь сестры, — уточнил Ранов, снова закурив и предлагая сигарету Ирине, отказавшейся решительным кивком.
Услышав, что мы из Америки, она вскинула брови и снова очень внимательно осмотрела нас. Ранов снова помрачнел — похоже, улыбка не желала надолго задержаться у него на лице, — а она повернулась и провела нас в дом.
Здесь меня снова ожидал сюрприз — с солнечного двора милого крестьянского дома мы попали в полумрак музейного зала. Дверь с крыльца открывалась прямо в большую комнату с камином, в котором вместо огня играли солнечные зайчики. Мебель — темный резной комод с зеркалом, дворцовые кресла и лавки — сама по себе могла захватить все внимание, но поразили меня — и вызвали восторженный вздох Элен — изделия народного ткачества и примитивной живописи — в основном иконы, превосходящие, на мой неопытный взгляд, даже те, что мы видели в Софии. Мадонны с сияющим взглядом и грустные тонкогубые святые, сверкающие позолотой нимбов или серебряными окладами, апостолы в лодках и мученики, терпеливо взирающие на мучителей. Богатые, потемневшие от копоти древние краски отражались на висящих кругом ковриках и передниках, расшитых геометрическим узором. Был здесь и вышитый жилет, пара шалей и монисто с мелкими монетами. Элен показала мне горизонтальные карманы, нашитые по низу жилета.
— Для пуль, — коротко пояснила она.
Рядом висела пара кинжалов; мне хотелось спросить, кто носил жилет и кинжалы, в кого были выпущены эти пули. В керамический кувшин на столе кто-то поставил охапку роз и зеленых ветвей, выглядевших поразительно живыми рядом с этими потускневшими сокровищами. Пол ярко блестел. За открытой дверью виднелась еще одна комната.
Ранов тоже осматривался и вдруг сердито фыркнул:
— На мой взгляд, слишком много ему оставили. Все это национальное достояние следовало распродать в пользу народа.
Ирина то ли не понимала по-английски, то ли не снизошла до возражений: она отвернулась и провела нас по узкой лесенке наверх. Не знаю, что я ожидал увидеть: быть может, захламленное логово, где дремлет дни напролет дряхлый профессор, или — я уже начал привыкать к чудесам — безупречно-аккуратный кабинет, подобный тому, в котором скрывал терзания своего пылкого разума Росси. Все эти догадки забылись, когда нам навстречу вышел на площадку седой человек, невысокий, но осанистый. Ирина бросилась к нему, обеими руками схватила его руку и быстро заговорила по-болгарски, то и дело прерывая себя взволнованным смешком.
Старик повернулся к нам, спокойный и замкнутый, настолько отчужденный, что минуту мне казалось, будто он смотрит в пол, хотя его взгляд был устремлен мне прямо в лицо. Потом я выступил вперед и протянул ему руку. Он серьезно пожал ее, потом повернулся к Элен и ей тоже пожал руку. Он держался официально, в нем была почтительность, скрывающая под собой достоинство, и взгляд его больших темных глаз переходил от одного к другому, пока не остановился на Ранове, который держался позади, бдительно следя за происходящим. Под этим взглядом Ранов тоже шагнул вперед и протянул руку — так снисходительно, что я проникся еще большей неприязнью к нашему гиду. Я от всего сердца желал, чтобы он убрался куда-нибудь и дал нам спокойно поговорить с профессором. Нечего было и думать говорить откровенно, пока навязчивый, как муха, Ранов вьется поблизости.
Стойчев медлительно повернулся и пропустил нас в комнату. Оказалось, что верхний этаж был разделен на несколько помещений. За несколько посещений этого дома я так и не догадался, где спали хозяева. Насколько я мог разобрать, верхний этаж состоял из длинной узкой гостиной, в которую выходило несколько дверей маленьких комнатушек. Двери их стояли распахнутыми настежь, и солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев, вливалось в окна и гладило бесчисленные корешки книг — книг, скрывавших стены и лежащих в деревянных ящиках на полу или кипами на столах. Несколько полок было занято листами документов всех видов и размеров, в большинстве явно старинных. Нет, не аккуратный кабинет Росси — скорее, лаборатория, чердак памяти коллекционера. В солнечных лучах я видел повсюду пергамент, старую кожу, тисненые переплеты, следы позолоты, потрепанные уголки обрезов, бугристую ткань переплетов — дивные книги: красные, коричневые, цвета слоновой кости — книги, и свитки, и листы манускриптов в рабочем беспорядке. Нигде не было пыли, нигде тяжелый том не лежал на хрупком, но не было места в комнате Стойчева, не занятого книгами и манускриптами, и я больше, чем бывало в музеях, где древние сокровища чинно располагались в витринах, погружался в них с головой.
На одной стене гостиной висела старинная карта, напечатанная, к моему изумлению, на коже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108