Как улыбалось мертвое дитя, теперь его сестричка улыбнулась, И говорит: «Ах, мамочка моя, сестричка умерла, сказала мне, не бойся. Непрожитую жизнь она мне отдала, чтоб я тебя подольше радовать могла». Но мать не поднимает головы, над опустевшей колыбелькою грустит.
— Господи, — я содрогнулся, — неудивительно, что народ, поющий такие песни, верит в вампиров — и даже создает их.
— Да, — кивнула Элен, но рука ее уже перевернула следующую страницу. — Погоди… вот, кажется, здесь.
Она показала на короткое стихотворение, под которым виднелась гравированная заставка: кажется, густая чаща, в которой с трудом различались домики и какие-то животные.
Я долгие минуты просидел в напряженном ожидании, пока Элен молча разбирала текст. Наконец она подняла на меня просветлевший взгляд.
— Вот послушай, попробую перевести.
Ниже я привожу точную запись двадцатилетней давности, сохранившуюся среди моих бумаг:
Они подъехали к воротам, подъехали к великому городу. Подъехали к великому городу из страны смерти. Мы люди божьи, люди карпатские, мы монахи, люди святые, да несем вести дурные. Несем в город великий о чуме вести.
Своему владыке служим, пришли смерть его оплакать. Едут они к воротам, и плачет с ними весь город, когда в город они въезжают.
Жуть пронизала меня от диких слов стишка, но я должен был возразить:
— Это слишком обще. Упоминаются Карпаты, да, но упоминание о них можно найти в десятках, если не сотнях текстов. И «великий город» точно не назван. Возможно, подразумевается Град Господень, царствие небесное?
Элен покачала головой:
— Не думаю. Для жителей Балкан и Центральной Европы — и христиан, и мусульман — великим городом всегда был Константинополь, если сбросить со счета тех, кто веками совершал паломничества в Иерусалим или в Мекку. И упоминание чумы и монахов тоже привязывает отрывок к тексту Селима Аксоя. Не сам ли Влад Цепеш — тот «владыка»?
— Возможно, — с сомнением признал я, — но все это только догадки. Как ты считаешь, к какому времени относится песня?
— Датировка народного творчества почти всегда неопределенна, — задумчиво проговорила Элен. — Издание 1690 года, как видишь, хотя ни имени издателя, ни места издания не указано. Но народные песни часто живут по три, а то и четыре века, так что они могут быть на столетия старше книги. Если песня старше пятнадцатого века, то к нашим поискам она отношения не имеет.
— Забавная гравюра… — Я присмотрелся внимательней.
— Гравюр здесь много, — пробормотала Элен. — Поначалу они меня тоже поразили. Эта, кажется, совсем не подходит к содержанию песни: скорее ожидаешь увидеть коленопреклоненного монаха или высокие городские стены…
— Да, — сказал я, — но присмотрись-ка получше. Тебе не кажется, что в лесу — или в чаще, вернее сказать, — что-то скрывается? Не то чтобы великий город, но, если присмотреться, здание напоминает церковь, с крестом над куполом, а рядом…
— Какое-то маленькое животное. — Элен прищурилась и тут же вскрикнула: — Господи! Это дракон.
Я кивнул, и мы едва не столкнулись головами над страницей. Очертания крошечной фигуры оказались ужасающе знакомыми: распростертые крылья, загнутый едва различимой петелькой хвост. Мне не пришлось даже доставать из портфеля книгу.
— Что же это значит?
От вида дракона, каким бы миниатюрным он ни был, у меня тяжело забилось сердце.
— Погоди… — Элен приблизила глаза к самой странице. — Проклятье. Не могу разобрать, но там что-то написано — буквы по одной разбросаны между деревьев. Очень мелко, но я уверена, буквы.
— Дракулиа? — ровным голосом предположил я. Она мотнула головой:
— Нет. Но может быть, тоже имя: Иви… Ивиреану. Не знаю, что это может означать. Никогда не встречала такого, но в румынских именах "у" — обычное окончание. Что же это значит, ради всего святого?
Я вздохнул:
— Не знаю, но, кажется, чутье тебя не подвело — страница каким-то образом связана с Дракулой, иначе откуда здесь дракон? Тем более, этот дракон.
Мы беспомощно уставились друг на друга. Зал, полчаса назад казавшийся таким приятным и гостеприимным, теперь словно сдвинул вокруг нас стены, представившись темным мавзолеем запретных знаний.
— Библиотекарь ничего не знает, — сказала Элен. — Я помню, расспрашивала, ведь издание выглядит очень редким.
— Ну, тогда нам здесь больше ничего не решить, — сказал я. — Давай захватим с собой перевод и срисуем, чтоб не забыть.
Я под ее диктовку переписал слова и сделал на том же листке поспешную копию гравюры. Элен смотрела на часы.
— Мне пора возвращаться в гостиницу.
— И мне тоже, а то я упущу Хью Джеймса.
Мы собрали свои вещи и благоговейно вернули книгу на полку.
Сказалось ли взбудораженное новой находкой воображение, или волнение первого самостоятельного выступления, или еще не прошла усталость от перелета, усиленная поздним ужином накануне, но мне понадобилось очень много времени, чтобы осознать то, что я увидел, вернувшись в свой номер, и еще больше — чтобы догадаться, что Элен, ушедшей к себе наверх, могло представиться такое же зрелище. Только тогда я испугался за нее и бросился к лестнице, не задержавшись, чтобы рассматривать подробности. Я и так видел, что комнату обыскали насквозь, перерыв и шкаф, и тумбочку, и постельное белье, и все мои вещи валялись на полу, измятые и разорванные в клочья. В этом разгроме чувствовалась не спешка, а сознательная ненависть».

ГЛАВА 42
« — А полиция не может помочь? Здесь они, кажется, на каждом шагу? — Хью Джеймс разломил кусок хлеба и откусил, сколько влезло в рот. — Надо же такому случиться в иностранной гостинице!
— Полицию мы вызвали, — заверил я его. — То есть надеюсь, что вызвали, потому что звонил портье. Сказал, что они смогут прийти только поздно ночью или даже утром, а до тех пор ничего не трогать. Нам дали другие комнаты.
— Как? Вы хотите сказать, что и в номер мисс Росси вломились? — Большие глаза Хью стали еще круглее. — А другие номера?
— Не думаю, — мрачно сказал я.
Мы сидели в ресторане под открытым небом, недалеко от Замкового холма в Буде, и через Дунай нам открывался вид на здание парламента. Было еще довольно светло, и небо отражалось в речной воде голубыми и розовыми отблесками. Ресторан выбирал Хью — сказал, что это его любимое место. Мимо проходили будапештцы, молодые и старые, и многие задерживались у ограды набережной, чтобы полюбоваться видом, словно и они никак не могли насмотреться на свой город. Хью заказал для меня несколько местных блюд, которые я еще не пробовал, а пока на столике стоял неизменный золотисто-коричневый хлеб да бутылка токайского — знаменитого вина с виноградников на северо-западе Венгрии, как объяснил мне Хью. Мы уже миновали стадию знакомства — обсудили мою диссертацию (Хью захихикал, услышав, как ошибался на мой счет профессор Шандор), поговорили о своих университетах и о книге по истории Балкан, которая скоро должна была выйти у Джеймса.
— Что-нибудь украли? — Хью наполнил мой бокал.
— Ничего, — все так же уныло отозвался я. — Конечно, я не оставлял в номере денег и других… ценностей, а паспорт у дежурного или в полиции, не знаю точно.
— Что же они искали? — Хью приветственно поднял свой бокал и отпил вина.
— Это очень, очень долгая история, — вздохнул я, — но она вполне вписывается в разговор, который нам предстоит.
Он кивнул:
— Ладно, тогда на штурм.
— Только если и вы примете участие.
— Само собой.
Я подкрепил свои силы, выпив полстакана токая, и начал с самого начала. Все колебания о том, насколько можно доверить профессору Джеймсу историю Росси, я отринул еще на трезвую голову: доверие могло быть только полным и взаимным. Хью слушал молча, очень внимательно, но когда я заговорил о решении Росси продолжить поиски в Стамбуле, он подскочил:
— Клянусь Юпитером, я сам собирался туда съездить. Правда, я уже два раза бывал в Стамбуле, но заняться там поисками Дракулы решил совсем недавно.
— Избавлю вас от лишних трудов… — Теперь уже я долил вина и поведал ему о стамбульском приключении Росси, потом о его исчезновении — здесь глаза у Хью вылезли на лоб, однако он промолчал.
Потом я рассказал о встрече с Элен, не утаив ее странного отношения к Росси, обо всех наших поисках и находках, включая сегодняшнюю, описав попутно Тургута и его друзей.
— Как видите, — заключил я, — меня не слишком удивляет перерытая сверху донизу комната.
— Да уж… — Он задумчиво помолчал. К этому времени мы успели управиться со множеством мясных блюд и пряных закусок, и он с явным сожалением отложил вилку, которой больше не находилось применения. — Удивительно… я имею в виду нашу встречу. Но исчезновение профессора Росси — это очень, очень печально. Ужасно странно. До вашего рассказа я считал, что изучение истории Дракулы не слишком отличается от любой другой научной работы. Разве что от той книги мне всегда делалось не по себе. Конечно, это не основание для выводов, но все же…
— Я вижу, что не так злоупотребил вашим доверием, как опасался, — заметил я.
— Да, эти книги, — продолжал рассуждать Хью. — Я насчитал четыре: ваша, Росси, моя и того стамбульского профессора.. Дьявольски странно… четыре одинаковых.
— Вы не знакомы с Тургутом Бора? — спросил я. — Вы сказали, что уже бывали в Стамбуле.
Он покачал головой:
— Нет, даже имени не слыхал. Но ведь он литературовед, так что я не мог столкнуться с ним на исторической или на какой-нибудь конференции. Я буду благодарен, если вы согласитесь как-нибудь нас познакомить. В архиве, о котором вы говорили, я сам не бывал, но читал о нем в Англии и подумывал туда добраться. Вы, как и обещали, избавили меня от лишних трудов. Знаете, мне в голову не приходило, что дракон в моей книге может оказаться картой. Поразительная идея!
— Да, а для Росси, возможно, дело жизни и смерти, — договорил я. — Но теперь ваша очередь. Как вы наткнулись на вашу книгу?
Он посерьезнел.
— Как и в вашем случае — и в двух других, о которых вы говорили, — я не столько наткнулся на нее, сколько получил — не могу сказать, от кого или каким образом. Пожалуй, начну с небольшого предисловия. — Он помолчал, и мне почудилось, что разговор его тяготит. — Видите ли, я получил ученую степень девять лет назад в Оксфорде и после этого преподавал в Лондонском университете. Семья моя живет в Камбри, это в Озерном краю, — небогатая семья. Им нелегко пришлось, но они сделали все, что могли — как и я, — чтобы я получил лучшее образование. Я всегда чувствовал себя немного чужим, особенно в частной школе — меня устроил туда дядя. Зато работал больше других, старался быть первым учеником. И с самого начала увлекся историей.
Хью промокнул губы салфеткой и покачал головой, словно вспоминая юношеское безрассудство.
— К концу второго курса в университете я уже понимал, что многое могу, и удвоил старания. Потом началась война, и все оборвалось. Я к тому времени почти три года провел в Оксфорде. Кстати, там я впервые услышал о Росси, хотя и не был с ним знаком: он уже был в аспирантуре и публиковал статью за статьей. Но он, должно быть, перебрался в Америку вскоре после моего поступления.
Он погладил подбородок большой обветренной ладонью.
— Дороже науки для меня ничего не было, но я любил и свою страну, так что сразу завербовался во флот. Мы отплыли в Италию, а пять месяцев спустя я вернулся. Ранение в предплечье и в ноги. — Он коснулся белого манжета хлопчатой рубахи, может быть, вспоминая окровавленный бинт. — Я довольно быстро поправился и хотел вернуться, но меня больше не взяли — при взрыве корабля пострадало и зрение. Так что я вернулся в Оксфорд, старался не слышать воя сирен и к концу войны закончил курс. Последние дни, проведенные в университете, были, пожалуй, счастливейшими днями моей жизни, несмотря на все трудности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108