Элен терпеливо дождалась окончания ритуала: мольба о телефоне и умасливание клерка небольшим приношением — мне пришлось сократиться в расходах. Потом я долго безнадежно крутил диск, пока не услышал наконец гудки. Тургут ответил невнятным ворчанием и тут же переключился на английский:
— Пол, дорогой мой! Хвала Всевышнему, вы позвонили. У меня для вас новость — важная новость!
Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди:
— Вы нашли?.. Карту? Гробницу? Росси?
— Нет, друг мой, никаких чудес. Но мы перевели письмо, которое нашел Селим. Поразительный документ! Написано православным монахом в Стамбуле в 1477 году. Вы меня слышите?
— Да, да! — закричал я так, что портье ожег меня возмущенным взглядом, а Элен с беспокойством оглянулась. — Говорите же.
— В 1477 году он дал приют нескольким братьям по вере, которые доставили из Карпат тело Губителя Турок, знатного господина. Там еще много всего, мне кажется, очень важного для вас. Покажу вам завтра, да?
— Да! — выкрикнул я. — Но они не в Стамбуле его похоронили? — Элен затрясла головой, и я угадал ее мысль: телефон может прослушиваться.
— Из письма неясно, — гудел Тургут. — Наверняка так и не знаю, но не похоже, чтобы могила была здесь. Мне кажется, вам надо приготовиться к новому путешествию. И скорее всего, вам опять понадобится поддержка доброй тетушки. — Несмотря на помехи, я расслышал в его голосе мрачные нотки.
— Опять ехать? Но куда?
— В Болгарию, — прокричал издалека Тургут.
Я выронил трубку и беспомощно уставился на Элен.
— В Болгарию?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Я нашел еще один гроб, более величественный, чем остальные, колоссального размера и благородной формы. На нем было написано одно слово: ДРАКУЛА.
Брэм Стокер. «Дракула»
ГЛАВА 49
Несколько лет назад я нашла в отцовских бумагах записку. Она не имеет никакого отношения к этой повести, если не считать того, что, кроме его писем, это единственная памятка его любви к Элен. Он никогда не вел дневника, а такие случайные заметки обычно относились к работе — размышления о дипломатических проблемах или каких-либо вопросах истории, оказавшихся существенными в разрешении международных конфликтов. Такие заметки, вместе с выраставшими из них статьями и текстами докладов, теперь собраны в библиотеке его фонда, а мне осталась на память одна-единственная записка, сделанная им для себя — и для Элен. Я привыкла видеть в отце человека, приверженного фактам и идеям, но не поэзии, — тем более важен для меня этот документ. Я пишу не детскую книгу, и мне хочется сделать ее возможно точнее, поэтому я решилась включить эту очень личную запись в ее текст. Могу поверить, что отец писал нечто в том же роде и в письмах, но в его характере было уничтожить их — может быть, сжечь в крошечном садике за нашим домом в Амстердаме. Помнится, девочкой я иногда находила там оставшиеся в кирпичной жаровне обугленные клочки бумаги. Эта записка, конечно, уцелела случайно. Она не датирована, поэтому я не могу хронологически точно отнести ее к тому или иному отрезку повествования. Привожу ее здесь, потому что в ней говорится о первых днях их любви, хотя в словах сквозит боль, подсказывающая, что письмо было написано уже не существующему адресату.
«Любимая, мне хочется, чтобы ты знала, как я думал о тебе. Это письмо принадлежит тебе, даже если ты не прочитала еще ни строчки. И память моя принадлежит тебе и то и дело обращается к тем минутам, когда мы впервые остались наедине. Я не раз спрашивал себя, почему никакие привязанности не могут заменить мне твоего присутствия, почему меня всегда преследует иллюзия, что мы все еще вместе, что ты невольно взяла в плен мою память. Твои слова всплывают в ней, когда я меньше всего жду этого. Я чувствую прикосновение твоей руки к своей — руки наши прячутся под моим пиджаком, сложенным на сиденье между нами, и твои пальцы неуловимо легки, а лицо отвернуто в сторону, и ты вскрикиваешь, впервые увидев под крылом самолета горы Болгарии.
Со времен нашей молодости, любимая, совершилась сексуальная революция — ты не увидела этой гигантской вакханалии, но теперь молодые люди на Западе сходятся без долгих предисловий. А я вспоминаю сдерживавшие нас запреты почти с такой же тоской, как их законное разрешение, пришедшее много позже. Этими воспоминаниями мне не с кем поделиться: близость, скрытая одеждами, когда снять при другом хотя бы пиджак казалось мучительно трудно, и я с обжигающей ясностью и порой совсем не к месту вспоминаю твою шею и треугольник груди в узком вырезе блузки — силуэт ее я выучил наизусть задолго до того, как мои пальцы ощутили ее ткань или коснулись перламутровых пуговок. Я помню запах вагона и грубого мыла, задержавшийся в шерсти твоего жакета, и шершавую солому твоей черной шляпки так же явственно, как твои мягкие волосы, почти того же оттенка. Когда мы дерзнули провести полчаса наедине в моем номере софийской гостиницы, я думал, что умру от желания. Когда ты повесила на спинку стула свой жакет, нарочито медленно положила поверх блузку и повернулась ко мне, отважно встретив мой взгляд, меня обожгло огнем и я обессилел от этой боли. Ты обняла меня за пояс, и мне пришлось выбирать между грубым шелком твоей юбки и нежнейшим шелком кожи, и я готов был плакать.
Тогда я нашел в тебе единственный изъян — я никогда не целовал это место: крошечного свернувшегося дракона у тебя на лопатке. Прежде чем я увидел его, его накрыла моя рука. Я помню, как резко вздохнул — вместе с тобой, — когда наткнулся на рисунок и коснулся его любопытными пальцами. Со временем он стал для меня привычной отметкой на карте твоего тела, но тогда трепет лишь подбросил дров в огонь желания. Что бы ни случилось тогда в гостиничном номере в Софии, этот трепет я узнал много раньше, когда запоминал форму твоих зубов, разделенных крошечными щербинками, и паутину первых морщинок у глаз…»
Здесь записка отца обрывается, и я возвращаюсь к более сдержанным письмам, адресованным мне.
ГЛАВА 50
«Тургут Бора и Селим Аксой встречали нас в стамбульском аэропорту.
— Пол! — Тургут бросился ко мне, целовал, хлопал по спине. — Мадам профессор! — Он обеими руками схватил и встряхнул руку Элен. — Слава богу, вы целы и невредимы! Добро пожаловать, с победоносным возвращением!
— Ну, победой это не назовешь. — Я невольно рассмеялся.
— Обсудим, все обсудим! — восклицал Тургут, звонко хлопая меня по спине.
Селим Аксой приветствовал нас более сдержанно.
Через час мы стояли в дверях квартиры Тургута, где нас, не скрывая радости, встретила миссис Бора. У нас с Элен при виде ее вырвалось восторженное восклицание: сегодня она была в бледно-голубом платье и походила на весенний подснежник. Хозяйка удивленно подняла бровь.
— Нам нравится ваше платье, — объяснила Элен, спрятав ладошку миссис Бора в своих длинных пальцах.
Миссис Бора рассмеялась.
— Спасибо. Я сама себе шью.
С помощью Селима Аксоя она подала кофе и кушанье, которое назвала «бюрек» — нечто вроде пирожка с начинкой из соленого сыра, а к ним пять-шесть блюд холодной и горячей закуски.
— А теперь, друзья, расскажите, что вы узнали.
Исполнить его просьбу оказалось нелегко, но совместными усилиями мы описали конференцию в Будапеште, встречу с Хью Джеймсом, пересказали историю матери Элен и письма Росси. Когда я говорил о найденной Джеймсом Книге Дракона, глаза у Тургута стали совсем круглыми. Заканчивая отчет, я почувствовал, что мы в самом деле много сумели узнать. К сожалению, ни одно из наших открытий не подсказывало, где искать Росси.
Настала очередь Тургута, и он сообщил нам, что несчастья в Стамбуле не прекратились с нашим отъездом: позапрошлой ночью повторилось нападение на архивариуса, жившего теперь у себя на квартире. Человек, которого они наняли присматривать за другом, уснул и ничего не видел. Они нашли другого сторожа и надеялись, что этот окажется бдительней. Приняты все возможные меры предосторожности, но бедному мистеру Эрозану очень плохо.
Были новости и другого рода. Тургут залпом проглотил вторую чашку кофе и бросился в свой мрачный кабинет (я порадовался, что нас не пригласили посетить его вторично).
Вернулся он с блокнотом в руках и снова уселся рядом с Селимом. Оба серьезно взглянули на нас.
— Я по телефону говорил, что мы нашли письмо, — начал Тургут. — Оригинал написан на славянском — древнем языке христианской церкви. Я уже говорил, что написано оно карпатским монахом, который рассказывает о путешествии в Стамбул. Наш друг Селим удивляется, что автор не воспользовался латынью, но, по-видимому, он сам был славянин. Прочитать ли его без промедления?
— Конечно, — начал я, однако Элен подняла руку.
— Одну минуту, прошу вас. Где и как вы его обнаружили? Тургут одобрительно кивнул.
— Мистер Аксой нашел его в архиве — в том самом, что вы посетили. Он три дня перебирал рукописи пятнадцатого века. Письмо оказалось в маленькой подборке документов из церквей неверных — я хочу сказать, из христианских церквей, которым было дозволено действовать в Стамбуле при Завоевателе и его преемниках. В архиве их не так уж много: большая часть хранится в монастырях, и особенно у патриарха Константинопольского. Но некоторые церковные документы попадали в руки султана — в основном те, что касались новых уложений о церквях в пределах империи, так называемые «фирманы». Иногда султану вручались письма… как вы говорите? — петиции по церковным делам, и они тоже попали в архив.
Он коротко перевел сказанное для Аксоя, который кое-что добавил:
— Да, мой друг верно напоминает… Он говорит, что когда Завоеватель взял город, то назначил христианам нового патриарха — патриарха Геннадия. — Аксой, услышав имя, горячо закивал. — Султана с Геннадием связывала светская дружба — я ведь говорил, что султан был очень снисходителен к покоренным христианам. Султан Мехмед просил Геннадия написать для него изложение православной веры и заказал перевод для своей личной библиотеки. Другая копия этого перевода хранится в архиве. Кроме того, там есть копии нескольких церковных хартий, переданных султану по его требованию. Мистер Аксой просматривал хартии анатолийской церкви и нашел письмо, вложенное между двумя листами.
— Благодарю вас. — Элен снова откинулась на подушку.
— Увы, я не могу показать вам оригинала — его, конечно, нельзя выносить из архива. Позже, если пожелаете, вы сами можете сходить и посмотреть на него. Написан прекрасным почерком на небольшом куске пергамена. Один край оторван. Теперь я прочитаю вам наш перевод на английский. Пожалуйста, не забывайте, что это перевод с перевода и в процессе некоторые тонкости могли пропасть.
И он прочел нам следующее:
"Ваше преподобие, отец-настоятель Максим Евпраксий.
Смиренный грешник молит преклонить слух. Как я описывал, после вчерашней неудачи между нами возникли раздоры. Город для нас небезопасен, но мы не смели покинуть его, не узнав, что стало с сокровищем, которое мы ищем. Нынче утром, милостью Всемогущего, открылся новый путь, о чем я и должен здесь поведать. Настоятель Панахрантоса, услышав от давшего нам приют настоятеля о нашей горькой и тайной нужде, лично явился к нам в Святую Ирину. Он человек благодетельный и святой, лет пятидесяти от роду, и долгие годы жизни своей провел сперва в Великой лавре Афона, а после настоятелем Панахрантоса. Прежде чем предстать перед нами, он совещался наедине с нашим настоятелем, и они говорили с нами в келье нашего настоятеля, в полной тайне, удалив всех послушников и служек. Он сказал, что до этого утра не слышал о нашем присутствии, а услышав, пришел к своему другу настоятелю, дабы поделиться известием, о котором прежде молчал, чтобы не подвергать опасности его самого и братию. Коротко: он открыл нам, что искомое вывезено из города в гавань покоренной земли Болгарской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Пол, дорогой мой! Хвала Всевышнему, вы позвонили. У меня для вас новость — важная новость!
Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди:
— Вы нашли?.. Карту? Гробницу? Росси?
— Нет, друг мой, никаких чудес. Но мы перевели письмо, которое нашел Селим. Поразительный документ! Написано православным монахом в Стамбуле в 1477 году. Вы меня слышите?
— Да, да! — закричал я так, что портье ожег меня возмущенным взглядом, а Элен с беспокойством оглянулась. — Говорите же.
— В 1477 году он дал приют нескольким братьям по вере, которые доставили из Карпат тело Губителя Турок, знатного господина. Там еще много всего, мне кажется, очень важного для вас. Покажу вам завтра, да?
— Да! — выкрикнул я. — Но они не в Стамбуле его похоронили? — Элен затрясла головой, и я угадал ее мысль: телефон может прослушиваться.
— Из письма неясно, — гудел Тургут. — Наверняка так и не знаю, но не похоже, чтобы могила была здесь. Мне кажется, вам надо приготовиться к новому путешествию. И скорее всего, вам опять понадобится поддержка доброй тетушки. — Несмотря на помехи, я расслышал в его голосе мрачные нотки.
— Опять ехать? Но куда?
— В Болгарию, — прокричал издалека Тургут.
Я выронил трубку и беспомощно уставился на Элен.
— В Болгарию?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Я нашел еще один гроб, более величественный, чем остальные, колоссального размера и благородной формы. На нем было написано одно слово: ДРАКУЛА.
Брэм Стокер. «Дракула»
ГЛАВА 49
Несколько лет назад я нашла в отцовских бумагах записку. Она не имеет никакого отношения к этой повести, если не считать того, что, кроме его писем, это единственная памятка его любви к Элен. Он никогда не вел дневника, а такие случайные заметки обычно относились к работе — размышления о дипломатических проблемах или каких-либо вопросах истории, оказавшихся существенными в разрешении международных конфликтов. Такие заметки, вместе с выраставшими из них статьями и текстами докладов, теперь собраны в библиотеке его фонда, а мне осталась на память одна-единственная записка, сделанная им для себя — и для Элен. Я привыкла видеть в отце человека, приверженного фактам и идеям, но не поэзии, — тем более важен для меня этот документ. Я пишу не детскую книгу, и мне хочется сделать ее возможно точнее, поэтому я решилась включить эту очень личную запись в ее текст. Могу поверить, что отец писал нечто в том же роде и в письмах, но в его характере было уничтожить их — может быть, сжечь в крошечном садике за нашим домом в Амстердаме. Помнится, девочкой я иногда находила там оставшиеся в кирпичной жаровне обугленные клочки бумаги. Эта записка, конечно, уцелела случайно. Она не датирована, поэтому я не могу хронологически точно отнести ее к тому или иному отрезку повествования. Привожу ее здесь, потому что в ней говорится о первых днях их любви, хотя в словах сквозит боль, подсказывающая, что письмо было написано уже не существующему адресату.
«Любимая, мне хочется, чтобы ты знала, как я думал о тебе. Это письмо принадлежит тебе, даже если ты не прочитала еще ни строчки. И память моя принадлежит тебе и то и дело обращается к тем минутам, когда мы впервые остались наедине. Я не раз спрашивал себя, почему никакие привязанности не могут заменить мне твоего присутствия, почему меня всегда преследует иллюзия, что мы все еще вместе, что ты невольно взяла в плен мою память. Твои слова всплывают в ней, когда я меньше всего жду этого. Я чувствую прикосновение твоей руки к своей — руки наши прячутся под моим пиджаком, сложенным на сиденье между нами, и твои пальцы неуловимо легки, а лицо отвернуто в сторону, и ты вскрикиваешь, впервые увидев под крылом самолета горы Болгарии.
Со времен нашей молодости, любимая, совершилась сексуальная революция — ты не увидела этой гигантской вакханалии, но теперь молодые люди на Западе сходятся без долгих предисловий. А я вспоминаю сдерживавшие нас запреты почти с такой же тоской, как их законное разрешение, пришедшее много позже. Этими воспоминаниями мне не с кем поделиться: близость, скрытая одеждами, когда снять при другом хотя бы пиджак казалось мучительно трудно, и я с обжигающей ясностью и порой совсем не к месту вспоминаю твою шею и треугольник груди в узком вырезе блузки — силуэт ее я выучил наизусть задолго до того, как мои пальцы ощутили ее ткань или коснулись перламутровых пуговок. Я помню запах вагона и грубого мыла, задержавшийся в шерсти твоего жакета, и шершавую солому твоей черной шляпки так же явственно, как твои мягкие волосы, почти того же оттенка. Когда мы дерзнули провести полчаса наедине в моем номере софийской гостиницы, я думал, что умру от желания. Когда ты повесила на спинку стула свой жакет, нарочито медленно положила поверх блузку и повернулась ко мне, отважно встретив мой взгляд, меня обожгло огнем и я обессилел от этой боли. Ты обняла меня за пояс, и мне пришлось выбирать между грубым шелком твоей юбки и нежнейшим шелком кожи, и я готов был плакать.
Тогда я нашел в тебе единственный изъян — я никогда не целовал это место: крошечного свернувшегося дракона у тебя на лопатке. Прежде чем я увидел его, его накрыла моя рука. Я помню, как резко вздохнул — вместе с тобой, — когда наткнулся на рисунок и коснулся его любопытными пальцами. Со временем он стал для меня привычной отметкой на карте твоего тела, но тогда трепет лишь подбросил дров в огонь желания. Что бы ни случилось тогда в гостиничном номере в Софии, этот трепет я узнал много раньше, когда запоминал форму твоих зубов, разделенных крошечными щербинками, и паутину первых морщинок у глаз…»
Здесь записка отца обрывается, и я возвращаюсь к более сдержанным письмам, адресованным мне.
ГЛАВА 50
«Тургут Бора и Селим Аксой встречали нас в стамбульском аэропорту.
— Пол! — Тургут бросился ко мне, целовал, хлопал по спине. — Мадам профессор! — Он обеими руками схватил и встряхнул руку Элен. — Слава богу, вы целы и невредимы! Добро пожаловать, с победоносным возвращением!
— Ну, победой это не назовешь. — Я невольно рассмеялся.
— Обсудим, все обсудим! — восклицал Тургут, звонко хлопая меня по спине.
Селим Аксой приветствовал нас более сдержанно.
Через час мы стояли в дверях квартиры Тургута, где нас, не скрывая радости, встретила миссис Бора. У нас с Элен при виде ее вырвалось восторженное восклицание: сегодня она была в бледно-голубом платье и походила на весенний подснежник. Хозяйка удивленно подняла бровь.
— Нам нравится ваше платье, — объяснила Элен, спрятав ладошку миссис Бора в своих длинных пальцах.
Миссис Бора рассмеялась.
— Спасибо. Я сама себе шью.
С помощью Селима Аксоя она подала кофе и кушанье, которое назвала «бюрек» — нечто вроде пирожка с начинкой из соленого сыра, а к ним пять-шесть блюд холодной и горячей закуски.
— А теперь, друзья, расскажите, что вы узнали.
Исполнить его просьбу оказалось нелегко, но совместными усилиями мы описали конференцию в Будапеште, встречу с Хью Джеймсом, пересказали историю матери Элен и письма Росси. Когда я говорил о найденной Джеймсом Книге Дракона, глаза у Тургута стали совсем круглыми. Заканчивая отчет, я почувствовал, что мы в самом деле много сумели узнать. К сожалению, ни одно из наших открытий не подсказывало, где искать Росси.
Настала очередь Тургута, и он сообщил нам, что несчастья в Стамбуле не прекратились с нашим отъездом: позапрошлой ночью повторилось нападение на архивариуса, жившего теперь у себя на квартире. Человек, которого они наняли присматривать за другом, уснул и ничего не видел. Они нашли другого сторожа и надеялись, что этот окажется бдительней. Приняты все возможные меры предосторожности, но бедному мистеру Эрозану очень плохо.
Были новости и другого рода. Тургут залпом проглотил вторую чашку кофе и бросился в свой мрачный кабинет (я порадовался, что нас не пригласили посетить его вторично).
Вернулся он с блокнотом в руках и снова уселся рядом с Селимом. Оба серьезно взглянули на нас.
— Я по телефону говорил, что мы нашли письмо, — начал Тургут. — Оригинал написан на славянском — древнем языке христианской церкви. Я уже говорил, что написано оно карпатским монахом, который рассказывает о путешествии в Стамбул. Наш друг Селим удивляется, что автор не воспользовался латынью, но, по-видимому, он сам был славянин. Прочитать ли его без промедления?
— Конечно, — начал я, однако Элен подняла руку.
— Одну минуту, прошу вас. Где и как вы его обнаружили? Тургут одобрительно кивнул.
— Мистер Аксой нашел его в архиве — в том самом, что вы посетили. Он три дня перебирал рукописи пятнадцатого века. Письмо оказалось в маленькой подборке документов из церквей неверных — я хочу сказать, из христианских церквей, которым было дозволено действовать в Стамбуле при Завоевателе и его преемниках. В архиве их не так уж много: большая часть хранится в монастырях, и особенно у патриарха Константинопольского. Но некоторые церковные документы попадали в руки султана — в основном те, что касались новых уложений о церквях в пределах империи, так называемые «фирманы». Иногда султану вручались письма… как вы говорите? — петиции по церковным делам, и они тоже попали в архив.
Он коротко перевел сказанное для Аксоя, который кое-что добавил:
— Да, мой друг верно напоминает… Он говорит, что когда Завоеватель взял город, то назначил христианам нового патриарха — патриарха Геннадия. — Аксой, услышав имя, горячо закивал. — Султана с Геннадием связывала светская дружба — я ведь говорил, что султан был очень снисходителен к покоренным христианам. Султан Мехмед просил Геннадия написать для него изложение православной веры и заказал перевод для своей личной библиотеки. Другая копия этого перевода хранится в архиве. Кроме того, там есть копии нескольких церковных хартий, переданных султану по его требованию. Мистер Аксой просматривал хартии анатолийской церкви и нашел письмо, вложенное между двумя листами.
— Благодарю вас. — Элен снова откинулась на подушку.
— Увы, я не могу показать вам оригинала — его, конечно, нельзя выносить из архива. Позже, если пожелаете, вы сами можете сходить и посмотреть на него. Написан прекрасным почерком на небольшом куске пергамена. Один край оторван. Теперь я прочитаю вам наш перевод на английский. Пожалуйста, не забывайте, что это перевод с перевода и в процессе некоторые тонкости могли пропасть.
И он прочел нам следующее:
"Ваше преподобие, отец-настоятель Максим Евпраксий.
Смиренный грешник молит преклонить слух. Как я описывал, после вчерашней неудачи между нами возникли раздоры. Город для нас небезопасен, но мы не смели покинуть его, не узнав, что стало с сокровищем, которое мы ищем. Нынче утром, милостью Всемогущего, открылся новый путь, о чем я и должен здесь поведать. Настоятель Панахрантоса, услышав от давшего нам приют настоятеля о нашей горькой и тайной нужде, лично явился к нам в Святую Ирину. Он человек благодетельный и святой, лет пятидесяти от роду, и долгие годы жизни своей провел сперва в Великой лавре Афона, а после настоятелем Панахрантоса. Прежде чем предстать перед нами, он совещался наедине с нашим настоятелем, и они говорили с нами в келье нашего настоятеля, в полной тайне, удалив всех послушников и служек. Он сказал, что до этого утра не слышал о нашем присутствии, а услышав, пришел к своему другу настоятелю, дабы поделиться известием, о котором прежде молчал, чтобы не подвергать опасности его самого и братию. Коротко: он открыл нам, что искомое вывезено из города в гавань покоренной земли Болгарской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108