Но это учебное заведение принадлежит одной малоизвестной религиозной общине — True Church Of Barnford.
— Никогда не слышал.
— Я тоже не слышал, должен признаться. Об этой общине мне ничего не удалось разузнать за недостатком времени.
Эйзенхардт нацарапал в своём блокноте «Барнфорд», подчеркнул тремя чертами и пририсовал рядом жирный вопросительный знак.
— Это всё?
Журналист тихо засмеялся:
— Лучшее я припас на десерт.
— А я думал, журналисты самое лучшее выкладывают вначале.
— Только в газетных статьях. Известно ли вам, что Уилфорд-Смит первоначально был профессиональным солдатом?
Эйзенхардт подумал, что ослышался.
— Солдатом?
— Он служил во время войны в Северной Африке под командованием Монтгомери, а потом был приписан к британской зоне ответственности «Палестина-Ближний Восток». Он был в составе британской группы войск, которая покинула Палестину в мае 1948 года при основании государства Израиль.
— Невероятно.
Эйзенхардт попытался представить себе в неторопливом, сутулом учёном храброго воина пустынь и патрулирующего солдата.
— М-да, и он, судя по всему, сохраняет непреходящую тягу к нашей стране. Он тогда вернулся в Англию, вышел в отставку, женился, получил место руководящего служащего на одной суконной фабрике и вёл спокойную, размеренную жизнь. До 1969 года. Тогда, уже в возрасте сорока двух лет, он неожиданно оставил свою высокооплачиваемую работу, дающую право на хорошую пенсию, и начал изучать исторические науки, специализируясь на библейской археологии, а в 1974 году впервые накинулся на израильскую землю.
— Просто так, ни с того ни с сего?
— Не могу знать, что послужило толчком. Я могу только предположить, что он тогда получил кое-какое наследство и у него отпала нужда работать.
И тогда, значит, ему не пришло в голову ничего лучшего, как годами ковыряться в пустынном, убийственно жарком мёртвом ландшафте? Эйзенхардт покачал головой.
— В 1980 году, — продолжал Ури Либерман, — вышеназванный Барнфордский университет присвоил ему звание профессора, но одновременно с этим освободил его от преподавательской деятельности, и с тех пор он почти безвылазно в Израиле. Но чтобы ответить на ваш главный вопрос одной фразой: Уилфорд-Смит за все эти годы не открыл ничего, что имело бы хоть мало-мальское значение в науке. Он даже не введён в справочник «Кто есть кто в археологии». И если он хочет быть упомянутым хотя бы одной строкой в анналах науки, ему надо поторопиться.
16
Не запланированные изначально сонартомографические исследования имели далеко идущие последствия для дальнейших раскопочных работ (см. приложение II Заключительных выводов). Из полученных снимков ареалы 3 и 19 оказались не такими перспективными, как мы считали на основании анализа спутниковых фотографий, тогда как в трапециевидной области между ареалами 4, 5 и 6 выявились структуры, природа которых неясна и должна была бы подлежать обследованию посредством раскопок.
К моменту написания данного сообщения ещё не определилось, будут ли вновь предприняты работы при Бет-Хамеше и если будут, то когда.
Профессор Уилфорд-Смит. «Сообщение о раскопках при Бет-Хамеше».
Вначале, когда они подъезжали к нему через иссушенные ночные холмы, это был просто большой город, как любой другой. Показались дома и рекламные щиты, высоковольтные линии и уличные фонари, мимо проносились освещённые фабричные дворы, супермаркеты и рестораны. Тёмные кипарисы жались на свободных участках между домами, и Стивену показалось, что все здания построены из одного материала — желтоватого песчаника — как будто город целиком был когда-то вырублен из цельного куска скалы.
Джордж совсем притих с того момента, как они пересекли черту города. Стивен, сидевший за рулём, время от времени поглядывал на Юдифь, которая выполняла роль штурмана. Но она всякий раз, заметив его взгляд, показывала двумя пальцами направление вперёд. Это означало держаться главной улицы.
Стивен имел лишь смутное представление о предписаниях шаббата — знал, что надо пребывать в покое и избегать любой работы и что шаббат начинается вечером в пятницу и длится до вечера субботы — то есть, от заката до заката. И то, что им пришлось вползать в центр города в вязкой гуще автомобилей, удивило его.
Но позже, когда он уже было пришёл к заключению, что это обычный город, такой же, как любой другой, они пересекли гребень холма и впервые увидели сверху простёртую перед ними, как на ладони, центральную часть города.
С заднего сиденья донёсся страстный вздох:
— Иерусалим, — благоговейно прошептал Джордж. — Ерушалаим. Город мира…
Город мира, которому за минувшие тысячелетия приходилось воевать больше, чем любому другому месту на земле, лежал перед их взорами, словно мерцающий золотом лоскутный ковёр, в котором горели бесчисленные огни и огоньки, вжавшийся в ложе широкой долины, утыканный тонкими минаретами и тёмными церковными башнями, украшенный куполами и куполочками. А дальше город снова поднимался вверх, к Храмовой горе, на которой господствовал могучий, захватывающий дух купол, единственный по-настоящему золотой: купол мечети Омара, или Храма Камня.
— Место, наполовину на земле, наполовину в небе, — произнёс Джордж почти дрожащим голосом. — Так говаривала моя бабушка. И она была права, действительно, она была права…
Стивен только было собрался прикрикнуть на него построже, чтобы унять и отрезвить, как вдруг почувствовал на своей руке ладонь Юдифи. Он удивлённо взглянул на неё, а она улыбнулась ему так нежно, как не улыбалась ещё никогда.
— Оставь его, — тихо сказала она. — Иерусалим растрогает любого. Даже тебя.
— Меня? С чего ты взяла? Я самый неверующий из всех неверующих. Я мог бы изобрести атеизм.
— Ну ладно. Впереди у светофора налево.
***
В этот вечер они все опять собрались у Кауна. Новоприбывший расселся в кресле широко и грузно, как богатырский Будда, сложив мясистые руки на своём объёмистом животе. Ему было чуть за пятьдесят, он был одет в серый костюм — такой измятый, будто последние несколько ночей спал в нём, а галстукам он, видимо, вообще не придавал никакого значения, поскольку воротник его рубашки под растрёпанной бородой был глубоко расстёгнут. Лысина его сверкала в электрическом свете, и Эйзенхардту показалось, что она обгорела на солнце.
Мультимиллионер представил их друг другу с элегантностью опытного светского льва, хвалил писателя в самом высоком тоне и затем представил остальным нового члена их маленького заговора как профессора Гутьера из Торонто, историка тамошнего университета и специалиста по истории Палестины.
— Очень рад, — воспитанно кивнул Эйзенхардт и подумал: Интересно, а я-то думал, что специалист по истории Палестины здесь Уилфорд-Смит…
Какое-то время тянулась неловкая тишина, которую Каун преодолел, снова сыграв роль бармена. Гутьер, когда настала его очередь, выразил желание выпить канадского виски — «и, пожалуйста, сколько войдёт в большой стакан».
И этот стакан он жадно опрокинул внутрь, так что Эйзенхардту стало дурно от одного только этого зрелища.
— А теперь, — наконец спросил Каун, — что вы можете сказать обо всём этом деле?
Канадец некоторое время тупо смотрел перед собой, прежде чем ответить.
— Я должен признаться, что я пока не в состоянии принять всё это за чистую монету, — прогремел он наконец органным басом. — Я пока что ограничусь тем, что буду делать так, «как будто…» И, возможно, мне понадобится ещё несколько стаканов этого превосходного виски, — надо приглушить мой критический рассудок настолько, чтобы я смог во всё это по-настоящему поверить.
— Виски для этого хватит, — сказал Каун и снова налил ему полный стакан.
— Спасибо, — однако на сей раз он хоть и взял стакан в руки, но не стал из него пить. Видимо, пока действовала предыдущая порция.
Снова воцарилось молчание. Все посматривали на историка, как будто он был воплощённый оракул. Тихонько всхлипывал кондиционер, да кожа кресел сдержанно поскрипывала, когда кто-нибудь закидывал ногу на ногу.
— Вы хотите знать, — повторил наконец канадец, застывшим взглядом воззрившись на обшитую красным деревом стенку вагончика, — где камера.
Медиамагнат кивнул:
— Именно так.
— Где во времена Иисуса могли что-то зарыть в полной уверенности, что спустя две тысячи лет отроют в целости и сохранности.
— Именно так.
Он издал почти комический вздох:
— Это сложно.
Каун мягко улыбнулся:
— Если бы это было легко, мы бы сделали это сами.
— Израиль очень большой…
Эйзенхардт увидел, что теперь посмеивается даже Уилфорд-Смит.
Профессор из Торонто всё-таки отпил из своего стакана, затем выдохнул с шумом, о котором трудно было сказать — то ли это вздох наслаждения, то ли тяжкого внутреннего напряжения, — и затем возвестил:
— Об этом мне надо подумать.
Взгляд, который метнул в его сторону Джон Каун, свидетельствовал об усилии, благодаря которому он сохранял самообладание. О Боже, я выписал сюда дебильного алкоголика! — казалось, говорил этот взгляд.
Но затем он снова вспомнил, что к этому делу приставлена и другая способная голова, и с воскресшей надеждой обратился к писателю:
— Мистер Эйзенхардт, вы думали целый день — может быть, хоть вы пришли к какому-нибудь заключению?
Эйзенхардт посмотрел на медиамагната с печалью. Никуда не денешься, придётся причинить ему эту боль.
— Да, — сказал он. — Я думаю, что камеры, которую мы ищем, не существует.
***
Они остановились на обочине, неподалёку от ворот в стене Старого города, которые казались пробитыми тут дополнительно, в позднейшее время. Сама стена, сложенная из светлого камня, слегка мерцала из-за деревьев и пальм, высокая, как многоэтажное здание.
— А ты уверен, что сможешь самостоятельно вернуться в лагерь? — ещё раз спросила Юдифь.
— Конечно, — заверил её Джордж. — В конце концов, есть такси. А в крайнем случае доберусь автостопом, — он поднял вверх большой палец. — Я пол-Америки объехал автостопом!
— Ну, хорошо. Вон там — Новые ворота. Пройдёшь через них — и иди прямо, пока не дойдёшь до большого поперечного переулка. Там пойдёшь налево, и метров через двести будет Храм Гроба Господня. А может, метров через двести пятьдесят, но там есть табличка.
Она смотрела на щуплого мексиканца, у которого больше не оставалось для неё ни одного взгляда. Он стоял у машины, глубоко дыша, словно хотел вобрать в себя всеми порами своей кожи каждое мгновение, и его глаз хватало лишь на могучую стену, окружающую Старый город Иерусалим.
— Джордж? Ты всё понял? — переспросила она.
— Всё понял, — кивнул он. На какое-то мгновение показалось, что он пошатнулся, но это он всего лишь обернулся ещё раз, почти превозмогая себя, отвесил Юдифи поклон, взял её руку и прикоснулся к ней поцелуем. — Спасибо. Большое спасибо. И тебе тоже, Стивен, огромное спасибо.
И с этими словами он двинулся прочь, медленно и сомнамбулически. Можно было подумать, что эти ворота притягивают его магически, и когда он исчез за тёмным проёмом, они будто поглотили его.
— Вот чокнутый, — прокомментировал Стивен, когда они поехали дальше.
***
После того, как Эйзенхардт изложил все свои соображения — что в прошлое будет заслана целая команда, а не один человек, и что эта команда, даже по каким-то причинам оставив одного участника в прошлом, всё равно вернётся в своё будущее с камерой и, прежде всего, с видеозаписями, — их глаза оставались необъяснимым образом безучастными. Как будто они знали это лучше. Так на него смотрели когда-то его родители, когда он, пяти лет от роду, пришёл к мысли, что они могли бы сами рисовать деньги, чтобы отцу не приходилось впредь так много работать.
Эйзенхардт почувствовал, как в нём вскипает досада. Уж если он чего и не мог терпеть, так вот этого рода заносчивости, этого «Ну-ну, говори, говори!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— Никогда не слышал.
— Я тоже не слышал, должен признаться. Об этой общине мне ничего не удалось разузнать за недостатком времени.
Эйзенхардт нацарапал в своём блокноте «Барнфорд», подчеркнул тремя чертами и пририсовал рядом жирный вопросительный знак.
— Это всё?
Журналист тихо засмеялся:
— Лучшее я припас на десерт.
— А я думал, журналисты самое лучшее выкладывают вначале.
— Только в газетных статьях. Известно ли вам, что Уилфорд-Смит первоначально был профессиональным солдатом?
Эйзенхардт подумал, что ослышался.
— Солдатом?
— Он служил во время войны в Северной Африке под командованием Монтгомери, а потом был приписан к британской зоне ответственности «Палестина-Ближний Восток». Он был в составе британской группы войск, которая покинула Палестину в мае 1948 года при основании государства Израиль.
— Невероятно.
Эйзенхардт попытался представить себе в неторопливом, сутулом учёном храброго воина пустынь и патрулирующего солдата.
— М-да, и он, судя по всему, сохраняет непреходящую тягу к нашей стране. Он тогда вернулся в Англию, вышел в отставку, женился, получил место руководящего служащего на одной суконной фабрике и вёл спокойную, размеренную жизнь. До 1969 года. Тогда, уже в возрасте сорока двух лет, он неожиданно оставил свою высокооплачиваемую работу, дающую право на хорошую пенсию, и начал изучать исторические науки, специализируясь на библейской археологии, а в 1974 году впервые накинулся на израильскую землю.
— Просто так, ни с того ни с сего?
— Не могу знать, что послужило толчком. Я могу только предположить, что он тогда получил кое-какое наследство и у него отпала нужда работать.
И тогда, значит, ему не пришло в голову ничего лучшего, как годами ковыряться в пустынном, убийственно жарком мёртвом ландшафте? Эйзенхардт покачал головой.
— В 1980 году, — продолжал Ури Либерман, — вышеназванный Барнфордский университет присвоил ему звание профессора, но одновременно с этим освободил его от преподавательской деятельности, и с тех пор он почти безвылазно в Израиле. Но чтобы ответить на ваш главный вопрос одной фразой: Уилфорд-Смит за все эти годы не открыл ничего, что имело бы хоть мало-мальское значение в науке. Он даже не введён в справочник «Кто есть кто в археологии». И если он хочет быть упомянутым хотя бы одной строкой в анналах науки, ему надо поторопиться.
16
Не запланированные изначально сонартомографические исследования имели далеко идущие последствия для дальнейших раскопочных работ (см. приложение II Заключительных выводов). Из полученных снимков ареалы 3 и 19 оказались не такими перспективными, как мы считали на основании анализа спутниковых фотографий, тогда как в трапециевидной области между ареалами 4, 5 и 6 выявились структуры, природа которых неясна и должна была бы подлежать обследованию посредством раскопок.
К моменту написания данного сообщения ещё не определилось, будут ли вновь предприняты работы при Бет-Хамеше и если будут, то когда.
Профессор Уилфорд-Смит. «Сообщение о раскопках при Бет-Хамеше».
Вначале, когда они подъезжали к нему через иссушенные ночные холмы, это был просто большой город, как любой другой. Показались дома и рекламные щиты, высоковольтные линии и уличные фонари, мимо проносились освещённые фабричные дворы, супермаркеты и рестораны. Тёмные кипарисы жались на свободных участках между домами, и Стивену показалось, что все здания построены из одного материала — желтоватого песчаника — как будто город целиком был когда-то вырублен из цельного куска скалы.
Джордж совсем притих с того момента, как они пересекли черту города. Стивен, сидевший за рулём, время от времени поглядывал на Юдифь, которая выполняла роль штурмана. Но она всякий раз, заметив его взгляд, показывала двумя пальцами направление вперёд. Это означало держаться главной улицы.
Стивен имел лишь смутное представление о предписаниях шаббата — знал, что надо пребывать в покое и избегать любой работы и что шаббат начинается вечером в пятницу и длится до вечера субботы — то есть, от заката до заката. И то, что им пришлось вползать в центр города в вязкой гуще автомобилей, удивило его.
Но позже, когда он уже было пришёл к заключению, что это обычный город, такой же, как любой другой, они пересекли гребень холма и впервые увидели сверху простёртую перед ними, как на ладони, центральную часть города.
С заднего сиденья донёсся страстный вздох:
— Иерусалим, — благоговейно прошептал Джордж. — Ерушалаим. Город мира…
Город мира, которому за минувшие тысячелетия приходилось воевать больше, чем любому другому месту на земле, лежал перед их взорами, словно мерцающий золотом лоскутный ковёр, в котором горели бесчисленные огни и огоньки, вжавшийся в ложе широкой долины, утыканный тонкими минаретами и тёмными церковными башнями, украшенный куполами и куполочками. А дальше город снова поднимался вверх, к Храмовой горе, на которой господствовал могучий, захватывающий дух купол, единственный по-настоящему золотой: купол мечети Омара, или Храма Камня.
— Место, наполовину на земле, наполовину в небе, — произнёс Джордж почти дрожащим голосом. — Так говаривала моя бабушка. И она была права, действительно, она была права…
Стивен только было собрался прикрикнуть на него построже, чтобы унять и отрезвить, как вдруг почувствовал на своей руке ладонь Юдифи. Он удивлённо взглянул на неё, а она улыбнулась ему так нежно, как не улыбалась ещё никогда.
— Оставь его, — тихо сказала она. — Иерусалим растрогает любого. Даже тебя.
— Меня? С чего ты взяла? Я самый неверующий из всех неверующих. Я мог бы изобрести атеизм.
— Ну ладно. Впереди у светофора налево.
***
В этот вечер они все опять собрались у Кауна. Новоприбывший расселся в кресле широко и грузно, как богатырский Будда, сложив мясистые руки на своём объёмистом животе. Ему было чуть за пятьдесят, он был одет в серый костюм — такой измятый, будто последние несколько ночей спал в нём, а галстукам он, видимо, вообще не придавал никакого значения, поскольку воротник его рубашки под растрёпанной бородой был глубоко расстёгнут. Лысина его сверкала в электрическом свете, и Эйзенхардту показалось, что она обгорела на солнце.
Мультимиллионер представил их друг другу с элегантностью опытного светского льва, хвалил писателя в самом высоком тоне и затем представил остальным нового члена их маленького заговора как профессора Гутьера из Торонто, историка тамошнего университета и специалиста по истории Палестины.
— Очень рад, — воспитанно кивнул Эйзенхардт и подумал: Интересно, а я-то думал, что специалист по истории Палестины здесь Уилфорд-Смит…
Какое-то время тянулась неловкая тишина, которую Каун преодолел, снова сыграв роль бармена. Гутьер, когда настала его очередь, выразил желание выпить канадского виски — «и, пожалуйста, сколько войдёт в большой стакан».
И этот стакан он жадно опрокинул внутрь, так что Эйзенхардту стало дурно от одного только этого зрелища.
— А теперь, — наконец спросил Каун, — что вы можете сказать обо всём этом деле?
Канадец некоторое время тупо смотрел перед собой, прежде чем ответить.
— Я должен признаться, что я пока не в состоянии принять всё это за чистую монету, — прогремел он наконец органным басом. — Я пока что ограничусь тем, что буду делать так, «как будто…» И, возможно, мне понадобится ещё несколько стаканов этого превосходного виски, — надо приглушить мой критический рассудок настолько, чтобы я смог во всё это по-настоящему поверить.
— Виски для этого хватит, — сказал Каун и снова налил ему полный стакан.
— Спасибо, — однако на сей раз он хоть и взял стакан в руки, но не стал из него пить. Видимо, пока действовала предыдущая порция.
Снова воцарилось молчание. Все посматривали на историка, как будто он был воплощённый оракул. Тихонько всхлипывал кондиционер, да кожа кресел сдержанно поскрипывала, когда кто-нибудь закидывал ногу на ногу.
— Вы хотите знать, — повторил наконец канадец, застывшим взглядом воззрившись на обшитую красным деревом стенку вагончика, — где камера.
Медиамагнат кивнул:
— Именно так.
— Где во времена Иисуса могли что-то зарыть в полной уверенности, что спустя две тысячи лет отроют в целости и сохранности.
— Именно так.
Он издал почти комический вздох:
— Это сложно.
Каун мягко улыбнулся:
— Если бы это было легко, мы бы сделали это сами.
— Израиль очень большой…
Эйзенхардт увидел, что теперь посмеивается даже Уилфорд-Смит.
Профессор из Торонто всё-таки отпил из своего стакана, затем выдохнул с шумом, о котором трудно было сказать — то ли это вздох наслаждения, то ли тяжкого внутреннего напряжения, — и затем возвестил:
— Об этом мне надо подумать.
Взгляд, который метнул в его сторону Джон Каун, свидетельствовал об усилии, благодаря которому он сохранял самообладание. О Боже, я выписал сюда дебильного алкоголика! — казалось, говорил этот взгляд.
Но затем он снова вспомнил, что к этому делу приставлена и другая способная голова, и с воскресшей надеждой обратился к писателю:
— Мистер Эйзенхардт, вы думали целый день — может быть, хоть вы пришли к какому-нибудь заключению?
Эйзенхардт посмотрел на медиамагната с печалью. Никуда не денешься, придётся причинить ему эту боль.
— Да, — сказал он. — Я думаю, что камеры, которую мы ищем, не существует.
***
Они остановились на обочине, неподалёку от ворот в стене Старого города, которые казались пробитыми тут дополнительно, в позднейшее время. Сама стена, сложенная из светлого камня, слегка мерцала из-за деревьев и пальм, высокая, как многоэтажное здание.
— А ты уверен, что сможешь самостоятельно вернуться в лагерь? — ещё раз спросила Юдифь.
— Конечно, — заверил её Джордж. — В конце концов, есть такси. А в крайнем случае доберусь автостопом, — он поднял вверх большой палец. — Я пол-Америки объехал автостопом!
— Ну, хорошо. Вон там — Новые ворота. Пройдёшь через них — и иди прямо, пока не дойдёшь до большого поперечного переулка. Там пойдёшь налево, и метров через двести будет Храм Гроба Господня. А может, метров через двести пятьдесят, но там есть табличка.
Она смотрела на щуплого мексиканца, у которого больше не оставалось для неё ни одного взгляда. Он стоял у машины, глубоко дыша, словно хотел вобрать в себя всеми порами своей кожи каждое мгновение, и его глаз хватало лишь на могучую стену, окружающую Старый город Иерусалим.
— Джордж? Ты всё понял? — переспросила она.
— Всё понял, — кивнул он. На какое-то мгновение показалось, что он пошатнулся, но это он всего лишь обернулся ещё раз, почти превозмогая себя, отвесил Юдифи поклон, взял её руку и прикоснулся к ней поцелуем. — Спасибо. Большое спасибо. И тебе тоже, Стивен, огромное спасибо.
И с этими словами он двинулся прочь, медленно и сомнамбулически. Можно было подумать, что эти ворота притягивают его магически, и когда он исчез за тёмным проёмом, они будто поглотили его.
— Вот чокнутый, — прокомментировал Стивен, когда они поехали дальше.
***
После того, как Эйзенхардт изложил все свои соображения — что в прошлое будет заслана целая команда, а не один человек, и что эта команда, даже по каким-то причинам оставив одного участника в прошлом, всё равно вернётся в своё будущее с камерой и, прежде всего, с видеозаписями, — их глаза оставались необъяснимым образом безучастными. Как будто они знали это лучше. Так на него смотрели когда-то его родители, когда он, пяти лет от роду, пришёл к мысли, что они могли бы сами рисовать деньги, чтобы отцу не приходилось впредь так много работать.
Эйзенхардт почувствовал, как в нём вскипает досада. Уж если он чего и не мог терпеть, так вот этого рода заносчивости, этого «Ну-ну, говори, говори!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85