Собственно носитель информации — специально обработанный кремниевый диск — снаружи был недоступен.
Эта же кассета была изрядно поцарапана, а на стороне, где значилась надпись «SONY», кусочек был выломан и тщательно снова подклеен клеющей лентой. Конечно, её нельзя было принять за фабрично-новую, но и едва ли можно было поверить, что ей две тысячи лет.
Он нерешительно повертел её в руках. Теперь, когда поиск, судя по всему, подошёл к концу, он ощутил внутри себя странную опустошённость. Итак, вот оно, то, что он так неистово искал. Теперь, когда он держал кассету в руках, она казалась ему какой-то незначительной. Как будто овчинка не стоила выделки, как говорит русская поговорка.
— Я должен сделать вам ещё одно признание, — прервал профессор собственные мысли. — Это касается моей знаменитой и вызывавшей зависть способности находить спонсоров для раскопок.
Стивен поднял голову и позволил Эйзенхардту взять кассету у него из рук.
— Мне, правда, очень пригодился опыт из моей производственной деятельности, ведь если вам когда-то приходилось контролировать две сотни ткачих и вязальщиц, то организация раскопок покажется увеселительной прогулкой, — продолжал Уилфорд-Смит. — Но не это было определяющим, или, во всяком случае, не всегда это. То, к чему я прибегал в трудных ситуациях, был вон тот обломочек из передней стороны кассеты.
— Что-что? — озадаченно спросил Эйзенхардт.
— У меня было не так много спонсоров, как считали другие. Но зато это были постоянные, многолетние и платёжеспособные спонсоры: вначале университет Барнфорда, потом Джон Каун. Ему я показал только этот осколок, клятвенно заверяя, что нашёл его в Палестине в 1947 году, и из этого развил примерно ту теорию, которую мы сейчас с вами обсудили.
— Значит, он знал, что вы в Израиле ищете видеокамеру, — сказал Стивен. — Но он не знал, что у вас уже есть кассета от этой видеокамеры.
— Именно так. Мне было ясно, что такой человек, как Каун, тут же отнесёт кассету на исследование учёным. А этого я не хотел.
— Потому что вы боялись вызвать тем самым, — Эйзенхардт искал подходящее слово, — временной парадокс?
Археолог посмотрел на него ошеломлённым взглядом, который красноречивее любых слов говорил, что эта мысль вообще не посещала его ни разу.
— Нет, — помотал он головой. — Я боялся, что запись будет испорчена.
Стивен снова взял кассету в руки и присмотрелся к осколку, на котором была видна часть надписи. С некоторым ужасом он обнаружил, что под логотипом фирмы маленькими буквами была оттиснено: MR-VIDEO SYSTEM. На тех кассетах, которые он уже видел на складе, ничего подобного не было. И ему показалось, что на тех кассетах не было узкого желобка сбоку.
— Когда я её нашёл, она была в целости и сохранности. Я сам выломал осколок таким образом, чтобы, с одной стороны, увидеть, как выглядит то, что внутри — хотя что там увидишь! — а с другой стороны, чтобы склонить спонсоров к финансированию моих проектов. — Он заметил взгляд Стивена. — Да, надпись немного другая. Я думаю, кассеты этой серии пока ещё не появились в продаже.
— Значит, это доказательство того, что кассета действительно происходит из будущего. Всё ещё.
— Да.
— Но поддаётся ли она вообще считыванию? — со страхом спросил Стивен.
Профессор снова взял кассету у него из рук и подошёл к видео, чтобы вставить её.
— К счастью, да.
— И?
— Давайте посмотрим, — таинственно сказал археолог, включая телевизор и садясь на стул с пультом управления в руках. — Сейчас вы сами всё увидите.
41
Петер Эйзенхардт, сорока двух лет, женатый, имеющий двоих детей, по профессии писатель, пережил в этот день самое большое разочарование своей жизни.
Он был удивлён, когда Стивен Фокс вдруг позвонил ему — как он всегда удивлялся, если кто-то звонил ему просто так. Вначале молодой американец всего лишь задал ему несколько вопросов, касающихся давнего приключения в Израиле, и он ответил, насколько ему позволяли память и словарный запас в английском языке. В последовавшие затем недели Фокс звонил ему снова и снова, вежливо, без назойливости, и делился своими соображениями. Эйзенхардт всё более заворожённо следил, как Стивен собирал воедино маленькие, казавшиеся несвязанными факты и делал из них остроумные выводы. Когда возникла догадка, что профессор Уилфорд-Смит, возможно, уже много десятилетий владеет — до сих пор нечитаемой — видеокассетой из тех, что были с собой у путешественника во времени, им овладело чувство, сразу заставившее понять, что испытывали люди, охваченные золотой лихорадкой. Да, и он тоже, сам не отдавая себе отчёта, страдал от обескураживающего исхода борьбы за камеру. То, что тогда произошло, было непозволительно, недопустимо. И теперь, в смелых догадках Стивена, кажется, снова появлялся шанс, что не всё потеряно. В этом была надежда на то, что справедливость всё-таки восторжествует.
Он хотел присутствовать при этом. Махнув рукой на расписание встреч, дела и состояние своего банковского счёта, он купил билет на самолёт до Лондона, чтобы встретиться там со Стивеном, который прилетел из США.
Из неведомых источников Фокс уже знал, что профессор Уилфорд-Смит, который, уйдя из археологии, стал разъезжать ещё больше, чем когда-либо, в это утро всё-таки будет дома. Они взяли напрокат машину, купили карту автомобильных дорог и поехали в Барнфорд. Эйзенхардт взял на себя роль штурмана, а Фокс сидел за рулём, на удивление быстро приспособившись к левостороннему движению.
И вот — это!..
Вначале на экране очень долго плясали радужные разводы, напоминающие те, что переливаются на компакт-диске, если поворачивать его против света.
— Это будет длиться минут двадцать пять, — прокомментировал профессор. — Возможно, запись оказалась не такой стойкой, как уверяли производители.
Постепенно стало проявляться изображение — шаткая картинка, снятая любителем. Ландшафт — палестинский или греческий, без особенных признаков. Люди, одетые в грубые, простые одежды. Наконец камера была направлена на мужчину с длинными, волнистыми волосами, узким лицом и чётко очерченным носом, обескураживающе похожего на распространённые изображения Иисуса Христа. Он сидел за столом с несколькими другими мужчинами и что-то ел, а разношёрстная толпа народа теснилась вокруг.
Эйзенхардт недовольно поднял брови. Что всё это значит? Он ожидал увидеть Нагорную проповедь, или насыщение пяти тысяч людей пятью хлебами, или как Иисус идёт по воде. Или — при этой мысли у него мороз шёл по коже — саму казнь на кресте. Улетая в Лондон, он прихватил с собой свою старую, ещё конфирмационную, но так и не пригодившуюся до сих пор Библию, ещё раз просматривал в самолёте все Евангелия и спрашивал себя, какие из всех этих легендарных событий мог снять на видео путешественник во времени. В конце концов, он был единственным человеком, который точно знал, что произойдёт, и можно было ожидать, что он разумно распределит имеющееся в его распоряжении съёмочное время.
Но этот человек не нашёл ничего лучшего, как снимать Иисуса — якобы Иисуса, — как он ест и пьёт и разговаривает с людьми, которые сидят вместе с ним за столом?
Писатель откинулся назад и скрестил руки на груди. Всё это было смешно. И из-за этого весь сыр-бор, вся эта заваруха? Он чувствовал, как свинцовое разочарование давит ему на плечи, на грудь, на всё тело. Он чувствовал себя почти как в тот давний момент, когда он сделал предложение своей первой возлюбленной — и она ему отказала.
Всё это неправда, — подумал он. — Профессор снова обвёл нас вокруг пальца.
Для Стивена Корнелиуса Фокса, двадцати четырёх лет, неженатого, родившегося в штате Мэн, США, студента, изучающего американскую экономику, и по совместительству владельца фирмы, разрабатывающей программные продукты, это утро в Барнфорде, Южная Англия, изменило всю его жизнь.
Когда заработал видеомагнитофон, он впился глазами в экран и спрашивал себя, почему ничего не чувствует — ни триумфа, ни волнующего предвкушения, ничего. Он сидел и смотрел, как будто всё это его вообще не касалось. Все ожидания и предчувствия, которые в последние недели заставляли его кровь закипать, вдруг бесследно испарились, облетели, как лепестки отцветшего цветка. Если он что-то и чувствовал вообще, то лишь печаль, что поиск уже позади. Теперь, значит, надо искать новую цель, заслуживающую того, чтобы преследовать её, потом следующую, а затем ещё одну, и так далее? Это была странная опустошающая печаль, уже не хотелось смотреть это видео.
Ему снова вспомнились слова аббата, которые тот произнёс в катакомбах монастыря в Негев, о святыне, так называемом «зеркале». Это значит, что тот, кто в него взглянет, больше не останется таким, каким был прежде. Что бы там ни отразилось, это изменяет человека навсегда. В нём поднялась волна паники. Да, он боялся, ему было не по себе. Ему вдруг стало страшно смотреть этот фильм.
Но он остался сидеть на месте.
Когда изображение появилось, на экране показался освещённый ярким солнцем ландшафт, каким он остался в его воспоминаниях об Израиле, только зеленее, сочнее. Камера, примерно на уровне живота, дико раскачивалась, выхватывая каких-то мужчин и женщин, одетых преимущественно в серо-коричневые старинные одеяния. Неужто один из этих мужчин Иисус? И если да, то который?
Камеру установили на стол, потом повернули в другую сторону. Кувшины и бокалы убрали из поля зрения перед объективом, чтобы не загораживать человека, который сидел во главе стола и ел. В это мгновение он поднял глаза немного поверх камеры — возможно, на того, кто её принёс и устанавливал, потом прямо в объектив — так, как будто знал совершенно точно, что здесь происходит.
Эти глаза… Стивен испуганно замер. Это были большие, чёрные глаза, глубокие, как бездонные колодезные шахты, как пропасть. Голова начинала кружиться, если долго смотреть в них. Каким-то непостижимым образом этот человек был целиком здесь, полностью отдаваясь тому, что он делал, и вместе с тем он был не от мира сего. Он отламывал хлеб, макал его в чашку и ел, и каждое его движение было поразительно величественно.
Такого Стивен ещё не видел никогда. Что-то исходило от этого человека, даже от его телевизионного изображения, даже через пропасть тысячелетий.
Что бы там ни отразилось…
И потом он заговорил. Он говорил с людьми, которые сидели с ним за столом и робко смотрели на него, явно взволнованные тем же самым, чем и Стивен сейчас… Голос у него был тёплый и низкий, и говорил он благозвучно, свободно переходя из одной тональности в другую — так, будто ему доставляло радость находить слова и произносить их, будто он наслаждался каждым отдельным слогом, слетавшим с его губ. Это звучало так, как будто из него говорила сама земля, или бесконечный космос, или океан, или неопалимая купина. А когда он слушал других, то его бездонные глаза покоились на том, кто говорил, вслушивались в каждое слово с такой интенсивностью, которая, казалось, сама по себе была способна высечь в потоке времени то, что говорилось, — как на скрижалях.
…это изменяет человека навсегда.
Он ощутил это. В нём поднимался жар, шёл вверх по стволу позвоночника, проникал во все члены, в каждую клеточку тела, чтобы каким-то образом перезарядить её, изменить, — и это исходило от человека, на которого он смотрел. Мысли его закрутились диким водоворотом, беснуясь, как обезумевшие звери в клетках, а самого его со всех сторон опаляло, и он не мог загородиться. Это было как радиоактивное излучение, только сильнее, мощнее. От него не было спасения — от этого, чем бы оно ни являлось. Оно горело в нём, какие-то вещи гася, а какие-то распаляя. Совершенно точно это не было иллюзией, чем-то мнимым; если бы ему в этот момент поставили термометр, он бы показал жар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Эта же кассета была изрядно поцарапана, а на стороне, где значилась надпись «SONY», кусочек был выломан и тщательно снова подклеен клеющей лентой. Конечно, её нельзя было принять за фабрично-новую, но и едва ли можно было поверить, что ей две тысячи лет.
Он нерешительно повертел её в руках. Теперь, когда поиск, судя по всему, подошёл к концу, он ощутил внутри себя странную опустошённость. Итак, вот оно, то, что он так неистово искал. Теперь, когда он держал кассету в руках, она казалась ему какой-то незначительной. Как будто овчинка не стоила выделки, как говорит русская поговорка.
— Я должен сделать вам ещё одно признание, — прервал профессор собственные мысли. — Это касается моей знаменитой и вызывавшей зависть способности находить спонсоров для раскопок.
Стивен поднял голову и позволил Эйзенхардту взять кассету у него из рук.
— Мне, правда, очень пригодился опыт из моей производственной деятельности, ведь если вам когда-то приходилось контролировать две сотни ткачих и вязальщиц, то организация раскопок покажется увеселительной прогулкой, — продолжал Уилфорд-Смит. — Но не это было определяющим, или, во всяком случае, не всегда это. То, к чему я прибегал в трудных ситуациях, был вон тот обломочек из передней стороны кассеты.
— Что-что? — озадаченно спросил Эйзенхардт.
— У меня было не так много спонсоров, как считали другие. Но зато это были постоянные, многолетние и платёжеспособные спонсоры: вначале университет Барнфорда, потом Джон Каун. Ему я показал только этот осколок, клятвенно заверяя, что нашёл его в Палестине в 1947 году, и из этого развил примерно ту теорию, которую мы сейчас с вами обсудили.
— Значит, он знал, что вы в Израиле ищете видеокамеру, — сказал Стивен. — Но он не знал, что у вас уже есть кассета от этой видеокамеры.
— Именно так. Мне было ясно, что такой человек, как Каун, тут же отнесёт кассету на исследование учёным. А этого я не хотел.
— Потому что вы боялись вызвать тем самым, — Эйзенхардт искал подходящее слово, — временной парадокс?
Археолог посмотрел на него ошеломлённым взглядом, который красноречивее любых слов говорил, что эта мысль вообще не посещала его ни разу.
— Нет, — помотал он головой. — Я боялся, что запись будет испорчена.
Стивен снова взял кассету в руки и присмотрелся к осколку, на котором была видна часть надписи. С некоторым ужасом он обнаружил, что под логотипом фирмы маленькими буквами была оттиснено: MR-VIDEO SYSTEM. На тех кассетах, которые он уже видел на складе, ничего подобного не было. И ему показалось, что на тех кассетах не было узкого желобка сбоку.
— Когда я её нашёл, она была в целости и сохранности. Я сам выломал осколок таким образом, чтобы, с одной стороны, увидеть, как выглядит то, что внутри — хотя что там увидишь! — а с другой стороны, чтобы склонить спонсоров к финансированию моих проектов. — Он заметил взгляд Стивена. — Да, надпись немного другая. Я думаю, кассеты этой серии пока ещё не появились в продаже.
— Значит, это доказательство того, что кассета действительно происходит из будущего. Всё ещё.
— Да.
— Но поддаётся ли она вообще считыванию? — со страхом спросил Стивен.
Профессор снова взял кассету у него из рук и подошёл к видео, чтобы вставить её.
— К счастью, да.
— И?
— Давайте посмотрим, — таинственно сказал археолог, включая телевизор и садясь на стул с пультом управления в руках. — Сейчас вы сами всё увидите.
41
Петер Эйзенхардт, сорока двух лет, женатый, имеющий двоих детей, по профессии писатель, пережил в этот день самое большое разочарование своей жизни.
Он был удивлён, когда Стивен Фокс вдруг позвонил ему — как он всегда удивлялся, если кто-то звонил ему просто так. Вначале молодой американец всего лишь задал ему несколько вопросов, касающихся давнего приключения в Израиле, и он ответил, насколько ему позволяли память и словарный запас в английском языке. В последовавшие затем недели Фокс звонил ему снова и снова, вежливо, без назойливости, и делился своими соображениями. Эйзенхардт всё более заворожённо следил, как Стивен собирал воедино маленькие, казавшиеся несвязанными факты и делал из них остроумные выводы. Когда возникла догадка, что профессор Уилфорд-Смит, возможно, уже много десятилетий владеет — до сих пор нечитаемой — видеокассетой из тех, что были с собой у путешественника во времени, им овладело чувство, сразу заставившее понять, что испытывали люди, охваченные золотой лихорадкой. Да, и он тоже, сам не отдавая себе отчёта, страдал от обескураживающего исхода борьбы за камеру. То, что тогда произошло, было непозволительно, недопустимо. И теперь, в смелых догадках Стивена, кажется, снова появлялся шанс, что не всё потеряно. В этом была надежда на то, что справедливость всё-таки восторжествует.
Он хотел присутствовать при этом. Махнув рукой на расписание встреч, дела и состояние своего банковского счёта, он купил билет на самолёт до Лондона, чтобы встретиться там со Стивеном, который прилетел из США.
Из неведомых источников Фокс уже знал, что профессор Уилфорд-Смит, который, уйдя из археологии, стал разъезжать ещё больше, чем когда-либо, в это утро всё-таки будет дома. Они взяли напрокат машину, купили карту автомобильных дорог и поехали в Барнфорд. Эйзенхардт взял на себя роль штурмана, а Фокс сидел за рулём, на удивление быстро приспособившись к левостороннему движению.
И вот — это!..
Вначале на экране очень долго плясали радужные разводы, напоминающие те, что переливаются на компакт-диске, если поворачивать его против света.
— Это будет длиться минут двадцать пять, — прокомментировал профессор. — Возможно, запись оказалась не такой стойкой, как уверяли производители.
Постепенно стало проявляться изображение — шаткая картинка, снятая любителем. Ландшафт — палестинский или греческий, без особенных признаков. Люди, одетые в грубые, простые одежды. Наконец камера была направлена на мужчину с длинными, волнистыми волосами, узким лицом и чётко очерченным носом, обескураживающе похожего на распространённые изображения Иисуса Христа. Он сидел за столом с несколькими другими мужчинами и что-то ел, а разношёрстная толпа народа теснилась вокруг.
Эйзенхардт недовольно поднял брови. Что всё это значит? Он ожидал увидеть Нагорную проповедь, или насыщение пяти тысяч людей пятью хлебами, или как Иисус идёт по воде. Или — при этой мысли у него мороз шёл по коже — саму казнь на кресте. Улетая в Лондон, он прихватил с собой свою старую, ещё конфирмационную, но так и не пригодившуюся до сих пор Библию, ещё раз просматривал в самолёте все Евангелия и спрашивал себя, какие из всех этих легендарных событий мог снять на видео путешественник во времени. В конце концов, он был единственным человеком, который точно знал, что произойдёт, и можно было ожидать, что он разумно распределит имеющееся в его распоряжении съёмочное время.
Но этот человек не нашёл ничего лучшего, как снимать Иисуса — якобы Иисуса, — как он ест и пьёт и разговаривает с людьми, которые сидят вместе с ним за столом?
Писатель откинулся назад и скрестил руки на груди. Всё это было смешно. И из-за этого весь сыр-бор, вся эта заваруха? Он чувствовал, как свинцовое разочарование давит ему на плечи, на грудь, на всё тело. Он чувствовал себя почти как в тот давний момент, когда он сделал предложение своей первой возлюбленной — и она ему отказала.
Всё это неправда, — подумал он. — Профессор снова обвёл нас вокруг пальца.
Для Стивена Корнелиуса Фокса, двадцати четырёх лет, неженатого, родившегося в штате Мэн, США, студента, изучающего американскую экономику, и по совместительству владельца фирмы, разрабатывающей программные продукты, это утро в Барнфорде, Южная Англия, изменило всю его жизнь.
Когда заработал видеомагнитофон, он впился глазами в экран и спрашивал себя, почему ничего не чувствует — ни триумфа, ни волнующего предвкушения, ничего. Он сидел и смотрел, как будто всё это его вообще не касалось. Все ожидания и предчувствия, которые в последние недели заставляли его кровь закипать, вдруг бесследно испарились, облетели, как лепестки отцветшего цветка. Если он что-то и чувствовал вообще, то лишь печаль, что поиск уже позади. Теперь, значит, надо искать новую цель, заслуживающую того, чтобы преследовать её, потом следующую, а затем ещё одну, и так далее? Это была странная опустошающая печаль, уже не хотелось смотреть это видео.
Ему снова вспомнились слова аббата, которые тот произнёс в катакомбах монастыря в Негев, о святыне, так называемом «зеркале». Это значит, что тот, кто в него взглянет, больше не останется таким, каким был прежде. Что бы там ни отразилось, это изменяет человека навсегда. В нём поднялась волна паники. Да, он боялся, ему было не по себе. Ему вдруг стало страшно смотреть этот фильм.
Но он остался сидеть на месте.
Когда изображение появилось, на экране показался освещённый ярким солнцем ландшафт, каким он остался в его воспоминаниях об Израиле, только зеленее, сочнее. Камера, примерно на уровне живота, дико раскачивалась, выхватывая каких-то мужчин и женщин, одетых преимущественно в серо-коричневые старинные одеяния. Неужто один из этих мужчин Иисус? И если да, то который?
Камеру установили на стол, потом повернули в другую сторону. Кувшины и бокалы убрали из поля зрения перед объективом, чтобы не загораживать человека, который сидел во главе стола и ел. В это мгновение он поднял глаза немного поверх камеры — возможно, на того, кто её принёс и устанавливал, потом прямо в объектив — так, как будто знал совершенно точно, что здесь происходит.
Эти глаза… Стивен испуганно замер. Это были большие, чёрные глаза, глубокие, как бездонные колодезные шахты, как пропасть. Голова начинала кружиться, если долго смотреть в них. Каким-то непостижимым образом этот человек был целиком здесь, полностью отдаваясь тому, что он делал, и вместе с тем он был не от мира сего. Он отламывал хлеб, макал его в чашку и ел, и каждое его движение было поразительно величественно.
Такого Стивен ещё не видел никогда. Что-то исходило от этого человека, даже от его телевизионного изображения, даже через пропасть тысячелетий.
Что бы там ни отразилось…
И потом он заговорил. Он говорил с людьми, которые сидели с ним за столом и робко смотрели на него, явно взволнованные тем же самым, чем и Стивен сейчас… Голос у него был тёплый и низкий, и говорил он благозвучно, свободно переходя из одной тональности в другую — так, будто ему доставляло радость находить слова и произносить их, будто он наслаждался каждым отдельным слогом, слетавшим с его губ. Это звучало так, как будто из него говорила сама земля, или бесконечный космос, или океан, или неопалимая купина. А когда он слушал других, то его бездонные глаза покоились на том, кто говорил, вслушивались в каждое слово с такой интенсивностью, которая, казалось, сама по себе была способна высечь в потоке времени то, что говорилось, — как на скрижалях.
…это изменяет человека навсегда.
Он ощутил это. В нём поднимался жар, шёл вверх по стволу позвоночника, проникал во все члены, в каждую клеточку тела, чтобы каким-то образом перезарядить её, изменить, — и это исходило от человека, на которого он смотрел. Мысли его закрутились диким водоворотом, беснуясь, как обезумевшие звери в клетках, а самого его со всех сторон опаляло, и он не мог загородиться. Это было как радиоактивное излучение, только сильнее, мощнее. От него не было спасения — от этого, чем бы оно ни являлось. Оно горело в нём, какие-то вещи гася, а какие-то распаляя. Совершенно точно это не было иллюзией, чем-то мнимым; если бы ему в этот момент поставили термометр, он бы показал жар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85