Захлопнув дверцы, мы почувствовали себя защищенными от внешнего мира. Крошечный домик с запотевшими стеклами - необитаемый остров. Я увидела в зеркальце свои раскрасневшиеся щеки, блестящие глаза, а затем - глаза Юла, виноватые и печальные. Он сжал пятерней лоб, поморщившись, как от боли. Затем откинул назад длинные пряди и попросил, глядя прямо перед собой:
- Поехали куда-нибудь.
Мы тронулись куда глаза глядят.
- Почему ты не носишь шапку? - Кажется, я направилась в район Марьиной рощи.
- Не люблю.
- А шарф?
- Нету... У меня вообще многого нет. - Зло добавил он. - Например, возможности покормить тебя хорошим обедом. Я заметил, как ты смотрела на гамбургеры.
- Работа, которую ты нашел, не ладится?
- Наверно, я не умею приспосабливаться. Не научился быть "шестеркой".
- О, ещё вся жизнь впереди! Только надо твердо усвоить, чему стоит учиться, а чему нет. "Шестеркой" тебе, видимо, уже не стать. А вот приспосабливаться жизнь заставит. Выбиться в "генералы" - ведь это и значит - приспособиться, подмять обстоятельства под себя. А ты сильный. - Я усмехнулась, имея ввиду его любовный натиск. Так использовать меня способен далеко не каждый. - Неужели я стала бы катать по Москве с заурядной личностью?
- Спасибо, доктор. Вы умеете вселить оптимизм.
Заметив вывеску нового кафе "Посиделки", я притормозила.
- Скажи, если мы перехватим блинчик за мой счет, ты оставишь попытки соблазнять меня? - Ведь это уже будет квалифицироваться как альфонсизм. Да и мне не хочется покупать твою привязанность. - Я с вызовом посмотрела на него. - Как быть?
Юлий нахмурился и опустил глаза.
- У меня были деньги. Я специально взял. Но потратил.
Он настолько сейчас напоминал провинившегося мальчишку, что я потрепала его затылок и задержала руку - волосы у шеи были мягкими, густыми, теплыми. Юл поймал мою поспешившую сбежать руку и прижал к губам ладонь. У меня захватило дух. Странным образом сочетались в моем спутнике мальчишество и мужественность. Гремучая, убийственная смесь.
- Предупреждаю, я съем очень много. На нервной почве у меня с детства проявляется страшный аппетит. - Сказал Юл, когда мы вошли в кафе.
Гардеробщик любезно принял моего "леопарда" и хиленькую куртку Юла. Я увидела его без верхней одежды и улыбнулась: точно такой свитер, как я одевала на работе! Но изрядно поношенный, со светящимися на локтях проплешинами. Воротничок белой рубашки, выглядывающий из-под круглого выреза, намекал на некую торжественность костюма. Вся его вытянутая, худощавая фигура навевала образы белогвардейской эмиграции, каких-то голубокровных Галицыных и Оболенских, сгинувших в константинопольских трущобах.
В маленьком уютном зальчике, оформленном под сельскую харчевню, было пустынно и тепло. Празднично пахло пирогами, а на деревянной стене висели ходики с кукушкой.
Я заказала бульон и кучу всяких блинчиков - с картошкой и грибами, с кислой капустой, с мясом, ватрушки и пряники.
- Может быть, что-нибудь выпьешь, согреешься? - Предложила я, почувствовав неловкость. - Мое настроение стремительно менялось - из огня да в полымя. От жара оголтелой, дурашливой радости меня бросило в озноб сомнений. Я словно неслась в пропасть, не умея и не желая замедлить падение.
Нам принесли графинчик с "рябиновкой". Юлий налил мне, но я со вздохом остановила рюмку:
- Было бы весьма кстати. Но я за рулем. И не смейся, пожалуйста, - я не из породы лихачей. Никогда не нарушаю и не подкупаю гаишников.
- ты всегда поступаешь, как следует, соблюдаешь правила уличного движения и вообще - Правила. - Значительно добавил Юл, глядя мне в глаза. Ведь что-то происходит, правда? Что-то происходит с нами. И это ты считаешь сплошным нарушением. Нарушением твоих принципов, незыблемых жизненных правил. Испуганная, как затравленный зверек... Пей, товарищ пассажир. Машину поведу я. - Он положил на стол водительские права.
Я одним махом осушила рюмку - "Со свиданьицем, шофер!"
- Вот и молодец. - Юлий покрутил свою нетронутую рюмку. - Я бы, конечно, тоже махнул. Но уважаю твои водительские принципы и чту правило "чужой тачки". Даже если это очень старое "вольво" - рисковать чужой машиной не стоит.
- А рисковать чужой жизнью? - Я снова проглотила обжигающую настойку, торопясь подавить нарастающее беспокойство.
- Мы только этим и занимаемся. Рискуем чужой жизнью фактом самого рождения... И мне сейчас ужасно стыдно, что я - рискую твоей. - Юлий взял меня за руку. - Благополучная, преданная, немного рискованная, но очень сердобольная женщина... - Он рассмотрел мою ладонь. - Теперь она вынуждена нанести рану вот этой самой рукой. Ранить, а может даже - убить. Ведь ты любишь своего мужа - долго и верно. И ты не можешь прогнать меня. Потому что лучше всех знаешь - мне будет очень трудно выжить без тебя... Уж так получилось... Прости, доктор...
- Почему, почему так получилось? - Взмолилась я с пьяненькой слезой. Я никому не хочу причинить боль.
- Не знаю. Есть сюжеты, которые сочиняют какие-то небесные Шекспиры. И мы невольны менять свою роль. - Юлий поднялся и протянул мне руку. - Пошли. Я покатаю тебя по моему маршруту.
Я отдала ему ключи от "Вольво" и сев на правое сиденье, закрыла глаза: будь что будет!
Движение машины казалось стремительным полетом. Юл выехал на Дмитровское шоссе и мы помчались прочь от центра. Стемнело. Сквозь опущенные ресницы огни летящих навстречу машин казались метеоритным дождем, сквозь который пробивался наш маленький корабль... Краем глаза я замечала вынырнувший из темноты грузовик, несущуюся наперерез ему светящуюся громаду автобуса и в одно мгновение "увидела" все последующее: жуткий удар врезавшегося в грузовик "Вольво", усыпанную стекольной крошкой окровавленную голову Юла и свое улыбающееся мертвое лицо... От жуткого видения я вздрогнула и приподнялась в кресле. В ушах ещё звучал лязг и скрежет разрываемого металла, завывали сирены спешащих к месту аварии патрульных машин... Я вцепилась в рукав Юла. Мы ловко разминулись с грузовиком, оставив сбоку недовольно гуднувший автобус.
- Не дергайся. Я вожу с тринадцати лет. Как только ноги достали до педалей, отец давал мне покрутить руль. У нас был старый, ещё дедовский "Москвич". Права получил два года назад. И с тех пор перепробовал, наверное, все марки. Можно включить магнитолу? - Одной рукой Юл перебирал кассеты, разглядывая надписи. - Вот это, думаю, пойдет. - Он нажал кнопку и в теплый салон ворвался голос Хулио Иглесиаса.
Сжав зубы, я закрыла глаза. Под эти испанские стенания мы начинали с Сергеем нашу семейную жизнь в дощатом домике крымской турбазы. Тогда этот певец был совсем неизвестен у нас, кассету привезли из Мехико и подарили к свадьбе друзья мамы.
- Кажется, невозможно найти человека, у которого под эти мелодии не происходило бы нечто весьма лирическое. - Зло сказал Юл. - Лайза предпочитала заниматься любовью в романтическом звуковом оформлении, а на трезвую голову выбирала что-нибудь "покруче"... И тебя, вижу, достало. - Юл остановил мою руку, тянущуюся к клавише выключателя. - Я знаю, что больно. Но хочу, чтобы и для тебя, и для меня этот голос и эта музыка были связаны только с этим зимним вечером и с предощущением чуда, которое ждет нас... Я отрекаюсь от прошлого... Слушай: "Любовь, только любовь, одна любовь живет в наших сердцах. И никогда не будет ничего другого, потому она бессмертна", - перевел Юлий и смущенно признался: я учил испанский в институте два года. А слово "аморе" запомнил в первую очередь.
- Достаточно. Лучше помолчим. - Я выключила магнитофон. - Мы обречены топтаться по уже хоженным тропам, попадая на чьи-то следы...
- Но у нас будут общие воспоминания. Обязательно будут. Посмотри на меня. Эй. посмотри, Слава!
Сидящий за рулем мужчина был незнаком мне. Уверенную осанку, азартный блеск в глазах и даже гордо вздернутый подбородок я видела впервые. Он был старше и сильнее меня. И он был прекрасен.
- Голова кружится. - Почувствовав внезапную слабость, я откинулась в кресле. - Я запомню это дерзкое выражение лица и буду хранить его в копилке общих воспоминаний... Кстати, там уже не так мало трофеев... Я помню нашу первую беседу, и вторую, и встречу в Останкино...
- И ещё ты запомнишь это. - Круто свернув с шоссе на узкую дорожку среди елок, Юлий остановился. Меня поразила внезапная тишина и темнота, пересекаемая пунктирами проносившихся по шоссе автомобилей. Их фары на мгновение пронизывали сумрак салона, как свет привокзальных фонарей купе проносящегося поезда. Юлий нажал рычаги - спинки сидений упали, открывая нам путь друг к другу.
Мы целовались бешено, страстно, нежно. Как изголодавшие любовники и как верные супруги. Мы теряли голову, шепча слова признаний и выныривали на свет скепсиса и горечи, когда хотелось обижать и мучать. За то, что полного счастья и полной близости не было и не могло быть. Я металась в жару на сброшенном "леопарде" в расстегнутой блузке, с обнаженной грудью, отдаваясь в самозабвении его рукам и губам. Я стискивала его виски, покрывая поцелуями горячее, худое лицо, нежную, колкую у подбородка шею с пульсирующей в выемке жилкой.
- Поедем ко мне. - Он резко встряхнулся, вернул кресла на место и включил мотор. Все это, не глядя на меня, с какой-то деловитой обреченностью.
Резко развернувшись, мы помчались в город. У въезда на Ленинградский проспект, я придержала руку, лежащую на руле:
- Пожалуйста, не надо.
Машина послушно остановилась у обочины. Пошарив за пазухой, Юл извлек что-то маленькое и пушистое.
- Чуть не забыл. Поймал у метро "Динамо", пока ждал тебя. Кажется, это бурундук. На более крупного зверя меня не хватило. Пусть слушается свою хозяйку. - Он прикрепил игрушку за тесемочку к зеркальцу ветрового стекла. Затем, не глядя на меня, вышел, аккуратно захлопнув дверцу.
- Постой! - Крикнула я вслед удалявшемуся Юлу и, выскочив из машины, догнала его. Все, что угодно, только не смотреть на удаляющуюся от меня спину. - Давай, посидим минуту. Смотри, как торжественно!
В маленьком сквере перед въездом в Академию имени Жуковского было пусто, тихо, бело, как на краю света. Юл перешагнул через грязный сугроб и, склонив голову, остановился у памятника. Генерал из черного мрамора грозно смотрел вдаль, пытаясь разглядеть, наверно, здание аэровокзала по ту сторону проспекта и перспективы российского воздухоплавания в целом.
- Никогда у меня не получалось поверить в то, что изваяние представляет жившего когда-то человека. - Сказал Юл. - Даже памятник Пушкину. Наверно, это лучший способ убить живую память об умершем превратить его в бронзовый или гранитный символ, монумент... Непонятно, почему это все мечтают о памятниках...
Я рассмеялась:
- Кто это - все? Брежневские "видные деятели", попадавшие под статью "и установить бюст на родине героя"?.. Мы-то, видевшие сваленных колоссов у ЦДХ - всех этих лениных и свердловых, дзержинских, знаем, как коротка земная слава.
- Sic transit gloria mund... По-латыни тебя зовут Глория... Жаль, что так называть тебя будет другой...
Мы сели на покрытую снегом скамейку, будто припадшая к могиле усопшего родня. Сидели молча, глядя вперед, на усыпанные мелким снежком липы, идущие вдоль проспекта.
"Как на Елисейских полях", - подумала я, вспомнив, как потрясло меня первое посещение Парижа. Трехцветное мороженое в узеньком рожке, которое я тогда лизала, глазея на витрины и ночную толпу, было моим первым заграничным мороженым. - "Смотри, здесь настоящая клубника!" - восхищенно протянула я свой рожок Сергею. - "Ну и что? Ведь уже конец января - самый клубничный сезон". Тогда мы не знали еще, что и в Москве круглый год будет красоваться в корзиночках свежая клубника, а липовую аллею, ведущую от белорусской площади в наши края, украсят мириады цветных огоньков. Мы были молоды и не предполагали, что разбогатеем настолько, что сможем путешествовать по всему миру без ущерба повседневному бюджету, долгов и унизительных походов с золотым колечком в ломбард.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75