Значит, я буду у мамы примерно около полуночи. Они всегда поздно ложатся и поздно встают, поэтому, если повезет, я успею прежде, чем запрут дверь на ночь. Там я переночую, а утром все расскажу маме. Господи, помоги! К обеду или даже раньше я уеду. Попытаюсь вылететь из аэропорта в Эксетере.
Я поехала в Барнет.
По дороге мной все больше овладевало какое-то странное чувство. Вдруг я по-настоящему почувствовала, что Фьюри больше нет, что он погиб такой ужасной смертью и фактически по моей вине. Раза два или три мне пришлось смахивать слезы перчаткой, и я чуть не сбила велосипедиста.
Машину я поставила в переулке за магазином. Самым трудным было проникнуть в типографию так, чтобы никто не видел, а я не знала точно, который из трех ключей открывает входную дверь. Если долго копаться, можно привлечь внимание полицейского; но оставалось только рискнуть.
Я прошла прямиком к двери и, не глядя по сторонам, поднялась на две ступеньки. В конце концов, я жена директора. Первый ключ вошел в замочную скважину, но не поворачивался, а потом застрял и никак не вытаскивался. Пока я билась, проехали две машины. Наконец я вырвала этот ключ и сунула следующий. Он подошел, и я нырнула внутрь.
Там было темно, свет проникал только из окошка над дверью. Следующую дверь я не стала плотно прикрывать, чтобы хоть какой-то свет падал внутрь. В коридоре тоже было темно, но я знала в нем каждый дюйм. Надо пройти вглубь, повернуть направо, и там подняться по лестнице.
Дверь внизу у лестницы вела в печатный цех. Обычно её закрывали на ночь, но сегодня она осталась открытой. Я остановилась в дверном проеме и осторожно заглянула внутрь.
Через окна свет с улицы падал на машины и кипы бумаги; но больше всего меня поразила тишина. Мне не приходилось бывать в пустых цехах, и безмолвие казалось глубже оттого, что я помнила стоящий здесь все время шум.
И тут в абсолютной тишине раздался шелест. Я окаменела, прислушиваясь. Это из-за сквозняка шуршала бумага. Вздохнув, я зашагала по лестнице.
Я добралась до комнаты, в которой стояла копировальная техника, и вытянув вперед руки, миновала её. На пути попался стул; но шум никто не услышит, а вот свет могут увидеть с улицы.
Дверь в мою прежнюю комнату была заперта, но я подобрала ключ и вошла. Марк говорил, что теперь там хозяйничает женщина среднего возраста, толковая, но медлительная. Интересно, сколько конвертов с заработной платой успели сделать они с Сюзен Клейбоун?
На окнах штор не было, поэтому пришлось обходиться без света. Ключ в сейфе легко повернулся и замок открылся, словно его смазали. Я с натугой открыла дверь на себя и включила фонарик.
За это время ничего не изменилось. Конверты лежали в корзине, оставшиеся деньги – в нижнем ящичке. Я вывалила их в сумку – разумеется, только банкноты и серебро, а медь оставила. Потом я достала корзину и стала собирать конверты.
Происходит то, что должно было произойти шесть месяцев назад., думала я. – Я беру те же деньги, из того же сейфа. Из-за вмешательства Марка теперь меня знают под настоящим именем и будут по нему разыскивать, значит, чтобы спастись, нужно уезжать из страны. Из-за его вмешательства я теперь замужняя женщина, а не одинокая, как прежде, и Фьюри нет в живых, и сам Марк в больнице, а завтра или через день ему предстоит пережить ещё одно потрясение, когда обнаружится, что я уехала навсегда.
Я вытряхнула содержимое нескольких конвертов себе в сумку и опять остановилась. По непонятной причине меня вдруг захлестнула волна тоски по Фьюри, всю даже затрясло. Бог знает, почему. Я разозлилась на себя за слабость. Такую слабость, что вряд ли смогла бы выйти отсюда с деньгами и доехать до Торки.
Я посмотрела на деньги, посмотрела на свою сумку, уронила все на пол, села и постаралась собраться с мыслями. Ужасно, когда вдруг выясняется, что ты сам не знаешь, чего хочешь.
Ведь такое со мной случалось уже второй или третий раз. Смерть Фьюри – вот что тому виной. Но так было и прежде. Это что-то значит, но что?
Я собрала деньги с пола, положила их в сумку и сгребла следующую партию конвертов. И тут поняла: со мной действительно что-то происходит, я не могу взять эти деньги.
Так в темноте я просидела больше получаса, борясь с собой. И конце концов решила денег не брать. Не потому, что я вдруг стала такой доброй, просто есть вещи, которые не можешь сделать – и все. Можно бросить мужа, но ограбить его, забрать ключи, пока он в больнице, взять тысячу фунтов, да ещё и предоставить ему потом объясняться – нет, так не годится.
Иногда все продумаешь, предусмотришь, план кажется замечательным, но доходит до дела, и все летит кувырком. Но сейчас было совсем наоборот, вот что странно. Все шло по плану, так я сама все погубила. Или дело в том, что планы я строила неделю назад и теперь слепо следовала им, хотя за это время все бесповоротно изменилось?
Я сидела, вокруг меня было столько денег – и в сейфе, и в сумке, и на полу, а я жалела, что вообще родилась да свет, что не утонула тогда в море. Я старалась вспомнить все плохое о Марке и о нашей свадьбе, но набралось не так много. Один раз я даже закрыла было сумку. Но теперь я не могла обмануть себя. Что-то во мне переменилось.
Открыв сумку, я принялась выкладывать деньги обратно, и каждую пачку доставала с такой болью, словно вырывала зуб. Я проклинала себя и, даже выкладывая деньги, я не могла удержаться, чтобы не подсчитать сумму. Банкноты в пачках по пятьдесят фунтов в каждой и конверты с получкой… Каждую пачку, которую я вынимала из сумки, я отбирала у мамы; ведь я собиралась убедить её взять эти деньги; они дали бы ей возможность продержаться года три. Но даже эти мысли не помогли. Ведь мама может отшатнуться в ужасе и не взять ни гроша, когда узнает, что деньги краденые.
Так что если я приеду к ней с пустыми руками, ничего не изменится. Это будет иметь значение только для меня самой. Все, что мне сейчас нужно, это две сотни фунтов. Придется жить на них, пока не найду работу во Франции.
Когда все деньги были разложены, я стала закрывать тяжелую дверцу сейфа, и мне пришлось на несколько минут остановиться, прежде чем я решилась её захлопнуть. Сопела я так, словно пробежала целую милю. Когда все было кончено, я повернула ключ и наощупь выбралась из комнаты.
Кругом все было тихо.
Я вышла из типографии и уехала.
К двенадцати я добралась до Ньютон-Эббота, проделав весь путь без единой остановки. К счастью, бензина было достаточно.
Чем ближе я подъезжала к Катберт-авеню, тем меньше мне нравилась мысль рассказать маме правду. Могу себе представить, как она посмотрит. Ведь я была для неё светом в окошке, всем, что у неё есть. Но если не расскажу я, вскоре сообщат полиция. По крайней мере, я могу попытаться объяснить.
Что объяснить? Как стала воровать вместо того, чтобы довольствоваться нищенской зарплатой, работая всю жизнь в одной конторе? Как обнаружила, что сообразительней большинства окружающих, и решила этим воспользоваться? Как поняла, что легче вести двойную жизнь, множить и множить эти жизни в целях предосторожности? Как вышла замуж и ничего ей не сказала?
Да, трудно будет все это объяснить за ночь.
В Торки шел дождь. Я оставила старенькую машину на городской автостоянке и взяла такси.
Свет в окнах не горел, но в прихожую пробивался лучик изнутри. Я поднялась с чемоданом на крыльцо и позвонила. Долго ничего не было слышно, потом раздались шаги. Дверь открыла Люси. Лицо её было красным и опухшим.
Она с плачем бросилась мне на шею.
– О Марни, Марни! Наконец-то приехала! Мы тебя везде искали! Не знали, где ты. Нехорошо это – не оставлять своего адреса. Мне говорят, у неё все равно должен быть какой-то адрес. Посмотрите в телефонном справочнике, говорят…
– Да что такое, Люси? Что случилось?
Ту слезы снова хлынули из её глаз. За спиной её возникла Дорин, дочь дяди Стивена.
– Марни, твоя мама вчера умерла.
18
По кухонной стене шла длинная трещина, похожая на карту реки Нил. Когда-то в школе мне пришлось рисовать Нил, и я его навсегда запомнила. На том месте, где должен быть Каир, из стоны торчала шляпка гвоздя.
– Все из-за этой бури, – говорила Люси. – Знаешь, с крыши сдуло шифер, шел дождь, все потекло… Ее прихватило в понедельник вечером, – говорила Люси. – Врач сказал – удар. Одна сторона отнялась. Она больше не могла говорить, Марни. Но ты же знаешь, как она к тебе относилась. Я подумала, что все равно должна найти тебя. Просмотрела все твои письма – нет адреса. Нашла Дорин. Она звонила и в Манчестер, и в Бирмингем. Правда, Дорин?
– Завтра папа приедет на похороны, – сказала Дорин. – Он сейчас в Ливерпуле. Почему ты не оставила своего адреса, Марни? Мы обзвонили с полдесятка Пембертонов, но твоего так и не нашли.
– Вчера утром врач сказал, что она долго не протянет, – опять вступила Люси. – Пошли в полицию. Там сказали, что помочь не могут и предложили обратиться на Би-Би-Си. Мы так и сделали. Но вчера в пять часов она навеки закрыла глаза. Уж с вечера вторника очень тяжело дышала, словно воздуха не хватало. Я возле неё сидела все время, и Дорин тоже.
– Похороны завтра в два, – продолжала Дорин. – Мне сразу придется уехать, муж остался один и уже, наверное, с ног сбился. Думаю, я все сделала правильно, ведь кому-то нужно было все взять на себя. Есть страховой полис. На расходы хватит. Я не знала, приедешь ты или нет.
– Я думала, ты радио услышала, – это опять Люси. – Ты так приехала, что я решила: услышала объявление по БИ-БИ-СИ. Еще в понедельник до обеда мать была как огурчик; потом пожаловалась, что голова болит, и пошла прилечь. К чаю встала и давай стряпать. Всегда любила пирожные. Говорит мне: «Люси, я чувствую, Марни приедете этом месяце». А потом смотрю – она на полу. Вот тут, где Дорин стоит. Я попыталась посадить её в кресло, но она оказалась такая тяжелая, что я к мистеру Уорнеру побежала.
В углу у комода стояла мамина палка и её выходные остроносые туфли; у неё всегда была узкая нога, и она носила остроносые туфли задолго до того, как они вошли в моду.
– Знаю, этому трудно поверить, – продолжала Люси. – Мне до сих пор чудится, что она спускается по лестнице. Хочешь посмотреть на неё сейчас, Марни? Мы все хорошо сделали. Лежит, как живая.
Мне мама живой не показалась. Она словно увяла и стала совсем маленькой. Она вовсе не была похожа на мою маму. И чем больше я на неё смотрела, тем дальше в прошлое она отодвигалась. Это все, что от неё осталось, как туфли, или палка, или халат за дверью. Все, что мне было в ней дорого, исчезло, осталось только что-то ненастоящее. Можете говорить, что я бессердечная, но так я чувствовала.
Спали мы с Дорин, во всяком случае, я лежала с ней в одной постели и смотрела на шторы, как сначала они становились все темнее, потом, когда взошла луна, светлее, а там уже и рассвело. Я встала в шесть, заварила чай, но не стала никого будить. Я плыла, как боксер в нокдауне. В Плимуте я пару раз была на боксе и видела такое.
А свой нокаут я получила около семи.
Я посидела возле мамы с полчаса, но ни о чем не думала и даже не сознавала, что сижу возле покойной. Потом я увидела старую черную сумку искусственной кожи, которую мама везде с собой таскала. Она лежала на шкафу. Мне виден был её уголок, и я решила посмотреть, лежит ли там ещё одно фото отца.
Знаете, как пьяный – то в драку лезет, задирается, и тут же заливается дурацкими сентиментальными слезами; так и я – достала сумку, расстегнула длинную пожелтевшую молнию. Первой мне попалась мой снимок в восемнадцать лет; я думала, так дальше и пойдет; потом лежали какие-то старые газетные вырезки. В одной Франк и Эдит Элмер объявляли о рождении дочери. То есть меня.
Тут был пузырек с таблетками от артрита, потом мое свидетельство. Дальше газетная вырезка с извещением о смерти отца, которую я раньше видела. Свидетельство о браке, от которого у меня перехватило горло, к нему была прикреплена старая программа какого-то балетного спектакля, и я почувствовала себя совсем скверно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39