А потом я достала ещё одну вырезку. Название газеты не сохранилось. Вверху шел заголовок:
«Женщине из Плимута предъявлено обвинение в убийстве».
Я думала, это о ком-то из маминых знакомых, пока не увидела имя «миссис Эдит Элмер». И тогда я пробежала глазами заметку так быстро, что даже не помню, какие там были слова.
«Выездная сессия суда присяжных обвинила сегодня миссис Эдит Элмер, проживающую по адресу: Лискерд, Сангерфорд, Керси-Бунгало, в убийстве её новорожденного сына… В заявлении прокурора сообщалось, что миссис Элмер разведена, живет одна с пятилетней дочерью… Ее соседка, мисс Пай, оказала ей помощь во время родов, но что произошло потом, оставалось неясным, пока не дала показаний акушерка. Она рассказала, как пришла в дом и нашла миссис Элмер в угнетенном состоянии. Миссис Элмер ей сказала, что у неё произошел выкидыш, но акушерка усомнилась и, войдя в соседнюю комнату, обнаружила под кроватью завернутое в газету тело нормального младенца. Тот был мертв, и есть основания полагать, что смерть наступила в результате удушения…»
Вырезка упала на пол. Я наклонилась за ней, но уронила сумку. Посыпалась всякая мелочь, покатилась под кровать катушка ниток, монетка, наперсток, коробка спичек. Встав на колени, я пыталась собрать их, но не смогла, – дрожали пальцы.
Я подняла вырезку и, все ещё сиял на корточках, вдруг увидела рядом с моим лицом руку. Она была худой и шишковатой, и пока я на неё смотрела, она как будто шевельнулась.
Я едва выпрямилась, не чувствуя ног под собой, словно сидела в холодной воде. Передо мной было мертвое лицо моей мамы, и я смотрела и смотрела на него. Ведь я сидела тут уже полчаса, не испытывая ни малейшего беспокойства. Но теперь меня просто сковал дикий ужас. Мне показалось, что мама вздохнула. Я ждала, что она вот-вот повернется ко мне, веки дрогнут, поднимутся, и серые зрачки воззрятся на меня, как уже смотрели раз в кабинете доктора Роумэна, когда я на время словно вернулась в детство и стояла, прижимаясь спиной к холодной стене.
Я качнулась к двери, но та была сзади, а я не могла оторвать взгляда от мамы. Еще шаг назад, и бедро мое коснулось дверной ручки. Я дернула её, но рука была потной и какой-то ватной. Пришлось надавить обеими руками, и газетная вырезка при этом смялась. Дверь открылась, я вылетела из комнаты и столкнулась с Люси Пай.
– Послушай, милая, не нужно так переживать, – говорила Люси. – Все годы мы хранили тайну. Я говорила Эли, лучше бы девочке сказать, пока не рассказал кто-то другой. Но она не хотела. Она была сильной и упрямой, как осел. Я думать не могла, что она сохранит газету. Зачем? И вот сейчас все всплыло из-за её собственной глупости.
Люси смотрела на меня, не отрываясь, и большим глазом, и тем, что поменьше.
– Выпей чаю, дорогая, это поможет. Дорин ещё не проснулась. Я отнесу ей чашечку…
– Она знает?
– О маме? Не думаю. Она с тобой примерно одного возраста. Разве что отец рассказал.
– А он знает?
– Да, милая. Он плавал, но тогда они как раз стояли на ремонте в Девонпорте.
– Я этого не понимаю. Я вообще тут ничего не понимаю.
– Откуда, милая! Но раз уж ты узнала, лучше рассказать тебе все.
Люси поскребла пробор в седых волосах.
– Я знала твою маму ещё девушкой. Красивая она была. Не такая хорошенькая, как ты, но тоже красивая. Я жила тогда от них через улицу. Вокруг неё вечно крутились парни, все разные, но она себя блюла, воспитывали её в строгости, будь уверена. Да и она умела парней на место поставить. Я часто за ней наблюдала. Провожать она себя разрешала только до угла, а дальше шла одна, на случай, если отец смотрит. Мама моя, бывало, говорила: уж слишком она разборчива, и все наряды, все это деньги. Мама тогда работала в магазине «Марк и Спенсер».
Люси потерла копчик носа.
– Потом я переехала в Лискерд, её встречала только время от времени. Знала, что она вышла замуж за твоего папу и тебя однажды видела совсем малышкой. Но тогда мы встречались редко. А потом они переехали и поселились рядом с нами. Тебе, наверное, годика три – четыре было. Прелестная крошка, спокойная, никаких забот. Мы с твоей мамой подружились. Она все жаловалась, что чувствует себя очень одиноко. Скучает по друзьям, по магазину. Но они ничуть не изменилась, всегда хорошо одета и держалась сдержанно. А потом отец твой на год с лишним уехал в Австралию. Хотел подзаработать, чтобы купить дом. Он был опытный докер…
Я все вертела в руках вырезку. Та совсем пожелтела и потерлась на сгибах. Сколько раз она её разворачивала? Сколько раз прочитала от строчки до строчки?
– Тут у неё и началось. Не слишком мне приятно про это говорить, но что было… Отец твой был далеко, а она затосковала. Ее никогда ни с кем не видели, но все равно об этом знали. И мужчины тоже знали. Думаю, они друг другу рассказывали. Странно все это было: вот она живет в крошечном домике вместе с тобой, приличная, хорошо одетая, всегда следит, как выглядит, выходит из дома только днем, и никаких пабов, ничего, не придерешься. Но все знали. Когда стемнеет, мужчине достаточно было только стукнуть в окно…
– Обычно я спала с ней, – сказала я. – Когда стучали, она меня поднимала с постели и отправляла в другую спальню. Кровать была всегда холодной… Ты хочешь сказать, что прийти мог любой?
– Не знаю, милая, – осторожно уклонилась Люси. – А сама она никогда не говорила. Я тогда не решалась спрашивать, а потом от неё слова было не добиться. Мужчины, сама понимаешь, менялись. Может, у неё их было всего несколько, но злые языки…
– И папа узнал?
– Только через полгода, или даже больше, милая. Когда он вернулся из Австралии, никто из мужчин близко к дому не подходил. Но, видимо, у него зародились какие-то подозрения. Потому что как-то раз ночью он нагрянул неожиданно. Эди думала, что он снова уехал на месяц, а тут вдруг дверь открывается…
– Значит, тут правильно написано – «разведенная»?
– Да, милая, твой отец тяжело переживал и развелся. Вот почему Эди не получала пенсии. Она все отрицала, говорила, что это просто ложь, но он ведь видел все собственными главами. Так вот, потом она жила уже одна, осталась при своих, можно сказать.
– Если не считать меня.
– Да, милая, а ты росла красавицей. Я никогда не видела прелестней девочки. Тебе было пять. Я обычно брала тебя к себе на день – маме сил просто не хватало. Каждое утро ей нужно было на работу в магазин. Помнишь, какая у неё была походка до того, как случилось несчастье с ногой? Да где тебе помнить. Удивительно, ходила она всегда совсем не…не как такая женщина… аккуратно так, с достоинством, ножки ставит ровненько, коленки чуть не задевают друг друга. Никогда особо не красилась, выглядела очень порядочной. И после развода ничуть не переменилась. Ей бы женой священника быть. Но причуды её в и потом продолжались. Я была к ней ближе всех, ты знаешь. Обычно помогала по мелочам. Жили мы рядом, домики наши с тонкими стенами. Мне все было видно и слышно, однако сама она никогда слова не скажет. Как-то я ей все высказала, а она и говорит: «Люси, все это злые языки; сама решай, кому верить». И я замолчала. В другой раз, помню, она сказала: «Многие мужчины не получают тепла в семье, у домашнего очага. И хорошо, что кто-то может их обогреть и приютить.» – Люси поежилась. – А потом она залетела.
Часы пробили половину восьмого. Как я их ненавижу! Не могу видеть этих попугаев на крышке…
– Эди попалась, но никому не признавалась. Но от соседей не скроешь. Сначала мне сказала миссис Уотерс. Я говорю: да нет, не может быть. Но тут же и сама увидела, что это правда. Несколько месяцев никто словом не обмолвился, а потом миссис Уотерс за неё взялась. «О, миссис Элмер, вас можно поздравить?» Мама твоя говорит: «Не понимаю, о чем это вы». А та: «Ждете прибавления семейства?». А мама: «Да как вы смеете!» – и пошла, задрав голову. Ну, а потом…
– Что это? – спросила я.
– Где? – не поняла Люси.
– Шаги на лестнице.
Мы притихли, словно мыши; утро было солнечным, но окно выходило на запад, шторы задернуты, поэтому в комнате стоял полумрак; чашка в руке у Люси задрожала и та её поспешила поставить.
– Пойду взгляну, – шепнула я.
– Не надо, Марни, не ходи.
Я думала о маме и усомнилась вдруг, лежит она все ещё наверху или стоит тут и слушает, приложив тонкую узловатую руку к двери. Я не могла двинуться с места. Не могла встать и посмотреть. Лицо оросил холодный пот.
Кое-как я дошла до двери и рывком открыла её. Там никого не было. Но прихожая казалась темнее обычного, и я просто не разглядела, что там притаилось.
Закрыв дверь, я прислонилась к ней спиной.
– Она твердила, что никакого ребенка не будет. И никому не позволяла заводить разговор на эту тему. Никому. Я постоянно заходила к ней, хотя она не стеснялась выставить меня за дверь, если во мне не было надобности или она ждала приятеля. Ну, конечно, потом всем стало ясно. Но стоило хоть намекнуть на ребенка, как она сразу цыкала. Сама знаешь, как твоя мать это умела. До самого конца так ничего и не готовила ребенку – ни пеленок, ни распашонок. Потом ночью, когда началось, Эди пришла ко мне… Сядь, милая.
– Я лучше постою.
– Когда все началось, она стучит ко мне и говорит: «Люси, мне что-то плохо. Зайди на минутку». Когда я пришла, ты сидела на кухне у печки и плакала навзрыд, а она просто рухнула на кровать в спальне…
У Люси дернулось лицо.
– Я старалась, как могла, но вижу, дело неладно, собралась за врачом, а она говорит: «Нет, Люси, я тебе не разрешаю! Принимай ребенка. Сами справимся. Теперь уже скоро все кончится». Так все и случилось. Конечно, нужно было сходить за врачом, но было уже поздно. Сколько времени прошло, я представления не имела. Тебя я закрыла в соседней комнате, заперла на ключ, бедняжка, ты вся дрожала, а сама вернулась к твоей маме, и где-то через час родился чудный мальчик. Как я тогда боялась! А когда все кончилось, Господи, я себя почувствовала совсем другим человеком! И говорю ей: «Это тебе господня кара, Эди, за то, что ты такая… несдержанная и упрямая. Благодари Бога, все кончилось хорошо, и такой чудный малыш!» А она смотрит на меня и говорит: «Люси, не говори никому. Оставь меня на час-другой». Я ей: ты что, ребенка нужно обмыть, запеленать, у тебя ничего нет, я сейчас сбегаю к себе, посмотрю, что найду. И пошла…
Люси налила себе ещё чашку чаю, пролив половину на блюдце. Так и сидела, сгорбившись и облизывая пальцы. Потом вылила чай из блюдца обратно в чашку; посуда ходила ходуном в её руках.
– Ну, я пошла, а когда вернулась через двадцать минут, ребенка нигде не было. Прости Господи, Марни, вот так и случилось! Эди лежала в постели, вся в испарине, белая как снег, и глядела на меня во все глаза. Я такого никогда не видела, Господи, никогда! Я спрашиваю: «Эди, где же ребенок?» А она мне: «Какой ребенок?». Представляешь? «Какой ребенок?». Словно мне все приснилось!.. Может, она тогда помешалась, Марни? И я вместе с пей. Так, бывает. Но понимаешь, я ведь никогда не была такой твердой, как она. Ты билась и кричала, чтобы тебя выпустили, а она лежала, смотрела на меня своими огромными глазами да ещё спрашивала: «Какой ребенок?»… Не знаю, как бы я не спятила. Наверно, нужно было оставить все, как есть. Но у неё началось кровотечение, никак не останавливалось, и я поняла, что нельзя ничего не делать, иначе она умрет, хотя она так и говорила: «Дай мне умереть, Люси; о Марни ты сама сумеешь позаботиться.» Но я так не могла, Марни, я послала за акушеркой. А та только пришла – и сразу нашла ребенка, действительно, в газеты завернутый, под кроватью в соседней комнате…
Я через кухню кое-как добралась до раковины, и меня вырвало, словно от яда; потом открыла воду и подставила под струю лицо и руки. Люси вышла из-за стола.
– Марни, милая, мне так жаль. Все это давным-давно прошло, столько воды утекло. Она уж давно искупила вину своими муками, да вот надо же сохранила эту газету… Иди приляг, я приготовлю что-нибудь на завтрак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39