Я покачала головой, отошла от раковины и взяла полотенце. Волосы слиплись и висели мокрыми соплями. Вытерев лицо и руки, я задержалась возле огня в камине, и пальцы мои задели что-то на каминной полке. Мамины перчатка. Я отдернула руку, словно коснулась чего-то гадкого, и затрясла головой, чтобы в ней прояснилось.
– Марни, милая…
– И что её спасло?
– Врач, доктор Гленмор. А потом…
– Но она мне говорила, что именно он во всем виноват! Что он не пришел, когда за ним послали!
– Ну, конечно, милая, так она потом и говорила. Ему это не повредило, он ведь давно умер. Ей казалось, что лучше рассказать тебе именно так.
– Зачем ему понадобилось её спасть?
– Ну, оказалось, что она страдала родильной горячкой. Вроде помешательства, вызванного тревогой, волнениями и вообще…Так и доктор сказал на суде. Да так оно и было… Иногда после родов такое случается. Несколько дней, и все проходит. Как лихорадка какая-то.
Я вытерла руки, положила полотенце на стол, сунула пальцы в мокрые волосы и откинула их с лица.
– Все равно я не понимаю, зачем она это сделала. И ты мне ничего не объяснила. Я не понимаю, зачем она мне лгала. Зачем нужно было врать? Врать, что не пришел врач, что папа… Почему ты ей позволяла врать?
По щекам Люси потекли слезы.
– Марни, ты ведь единственное, что у нас осталось.
– Это не объяснение. Если она не хотела говорить правду, то могла бы просто молчать. Ведь могла она просто ничего не говорить!
– Наверное, ей хотелось, чтобы ты была на её стороне.
На этот раз на лестнице действительно послышались шаги, в кухню вошла Дорин.
– Мне приснился такой ужасный сон… Господи, Марни, ты же белая, как мел!
19
Похороны были назначены на два. Дядя Стивен приехал в половине первого. Мы с ним не виделись четыре года. Он был уже не так красив, как раньше, каким я его помнила, но вот улыбка осталась прежней, и серые глаза тоже.
Похороны прошли как во сне. Нас было семеро. Шесть венков. Один Дорин заказала от меня. Она сама все и организовала.
Я подумала, что меня тоже следует похоронить. Или, пойти куда-нибудь и отметить это событие. Но я не буду такой осторожной, как мама. Какого черта! Мужчинам не придется стучать мне в окно. Дверь будет открыта настежь.
Как раз перед тем, как выходить из дома, меня опять стошнило, но потом я пришла в себя и даже чуть не покатилась со смеху в церкви, но сдержалась. Да и смешного ничего не было. Церковь стояла на холме. Название я забыла, но со двора были видны крыши домов. Море лежало голубым блюдцем с отбитыми краями. На западе я различала крыши Плимута, здание ратуши и торговый центр.
Интересно, что делает Марк? Я впервые вспомнила о нем с тех пор, как приехала. Теперь никто за мной не погонится, ведь я ничего не украла. Меня не хватятся до завтрашнего утра. А к тому времени ещё есть возможность оказаться во Франции.
Но стоит ли бежать во Францию? Ведь после этой смерти я впервые стала по-настоящему свободна.
Дядя Стивен совершенно поседел, хотя был моложе мамы лет на пять-шесть. Они совсем не походили друг на друга, правда овал лица был одинаковый. Господи, а я ещё живу! Зачем? Он-то почему мне не сказал?
Теперь я вспомнила, что крикнула та девчонка из школы, Ширли Джеймсон, из-за чего тогда началась драка. бросилась на нее, размахивая кулаками. Она сказала: «Ишь, нос задирает! А у самой мать шлюха, да ещё убийца!».
Значит, Ширли была права. Невольно задумаешься: ребенком тебе скажут что-нибудь и ты поднимаешь бурю, но потом выясняется, что это правда. А я боялась признаться маме, что украла немного денег, чтобы получше устроить её жизнь! Тут я действительно расхохоталась, но все сошло за кашель, и на меня никто не обернулся. А священник все говорил:
– Прах к праху, пыль к пыли. Ежели не примет её Господь, пусть возьмет дьявол.
Да нет, не мог он так сказать. Мне послышалось, я схожу с ума… Ну ясно, я сошла с ума. Ведь так случилось с Эди Элмер. А я её дочь, плоть от плоти. Только вместо того, чтобы любить мужчин, я их ненавижу. Не выношу и мысли, что они меня коснутся. Клин клином?
Всю жизнь она лгала. А я? Почти всю. Выстроила из вранья прекрасную жизнь. Даже три или четыре жизни, и все фальшивые, ненастоящие, как мамина. Просто я одной не удовлетворилась… Мне хотелось вдребезги разнести свой череп. Как она меня провела! А я себя сама!
Остальные уже разошлись, а я все стояла. Блестящий коричневый гроб с медными ручками опущен в рыжую глину, могильщик налегал на лопату. Нет, горя я не чувствовала. Я просто стояла и смотрела на яму в земле. Вроде окопа. Облако закрыло солнце. У соседней могилы стоял на дубке с меня ростом сохранились высохшие бурые листья; они шуршали на ветру, давно должны были опасть, но остались, как вранье, про причину которого уже забыли, а оно все держалось и держалось.
Но я теперь свободна, свободна, как никогда. Свободна от Марка, от мамы и даже от Фьюри.
Все они ушли, все умерли. Мне больше не нужно ни под кого подлаживаться, и можно все начать сначала.
Дядя Стивен тронул меня за локоть:
– Марни…
– К черту, – отмахнулась я.
– Я всех отослал. Дорин нужно успеть на поезд. Люси сама о себе позаботится…
– И я тоже.
– Сейчас тебе придется туго. Но я хотел поговорить с тобой. Люси сказала, ты знаешь про маму…
– К черту, – повторила я.
– Марни, нам нужно поговорить. Там ждет такси. Давай куда-нибудь поедем…
– Спасибо, я лучше пройдусь.
– Тогда пошли. – Он крепко взял меня за руку.
И у меня не было сил сопротивляться.
Мы поехали куда-то, мы сидели в шикарном отеле, уже потом я поняла, что дядя Стивен специально повез меня в такое место, чтобы я не могла плакать и вообще соблюдала какие-то приличия, хотя бы внешне. Но он чертовски рисковал, потому что мне плевать было на приличия, и я готова была все перевернуть вверх ногами. Виной был не дурной нрав и не настроение, а ужасная, смертельная опустошенность, которую никто не сможет вынести.
– Марни, возьми себя в руки, – сказал дядя Стивен;
– Какое ты имеешь право мне советовать…
– Марни, постарайся посмотреть на дело спокойно. Я понимаю, какой это ужасный удар – потерять мать, и внезапно узнать про неё такое. Но принимай вещи такими, как есть. Давай я расскажу о ней, может, у тебя на душе полегчает.
– Расскажи ты о ней десять лет назад, имел бы право говорить сегодня.
– Что? Рассказать тринадцатилетней девочке? Я не имел такого права; ты её дочь, а не моя. Но если б даже так, ты уверена, что поняла бы?
Я смотрела на вазу с цветами, стоящую на белой скатерти: нарциссы, ирисы, тюльпаны… Впервые я отметила у дяди Стивена северный картавый выговор, которого раньше не замечала.
– Эди была старше меня, но я всегда очень любил её. И думаю, что понимал. Теперь во всем повадились винить отца с матерью; но если ты какие-то свои неудачи относишь на её счет, то почему часть её грехов не переложить на нашего с ней отца? Твой дед был местным проповедником, ты знаешь?
– Мама говорила.
– Вообще-то он был строителем, но в тридцатые годы остался без работы. Это его сломало. Он ещё больше ударился в религию, но в какую-то ненормальную. Когда умерла твоя бабушка, наша мама, отец все больше уходил в себя, и заботы о семье взяла на себя Эди. Марни, ты когда-нибудь думала о своей матери как о женщине? А она была, чрезвычайно чувственной женщиной.
– Не сомневаюсь
– Нет, ты пойми правильно. Она всегда привлекала мужчин, у неё не было недостатка в поклонниках, но воспитывали её в такой строгости, что она никогда никому ничего не позволяла. Я рос рядом и знаю. Эди оставалась с отцом до самой его смерти. А ей тогда было уже тридцать три. Ты понимаешь, что это такое? Бог знает, как она страдала. У неё на руках был отец, а он временами становился непереносим, к тому же властен необычайно, прямо как ветхозаветный пророк. В последние годы она стала немного на него похожа, но разумеется, не в такой степени. Я-то обычно уходил, и все. А как только представился случай, вообще ушел в море.
Он предложил мне чаю, но я покачала головой.
– Через два месяца после смерти отца, – продолжал дядя Стивен, – она вышла замуж. Думаю, они с твоим отцом были счастливы. Она впервые зажила нормальной жизнью и открыла, чего ей не хватало. Мне кажется, Фрэнк разбудил в своей жене такое, чего и сам не ожидал. Но пока он был дома, это не имело значения… А вот когда Франк уехал в Австралию на заработки, она осталась одна, и ей стало гораздо хуже, чем прежде, до замужества. Она проснулась слишком поздно, и заснуть – даже на время – не смогла. И Эди стала встречаться с мужчинами.
– Со множеством мужчин, верно?
– Я её не оправдываю, просто пытаюсь понять и объяснить, почему так случилось. С другой женщиной, иначе воспитанной, иначе устроенной, такого никогда бы не произошло.
– Ты меня убеждаешь, что она стала убийцей собственного сына из-за воспитания?
Он замолчал и завозился с трубкой. Потом заговорил снова.
– Марни, твоя мама была очень сексуальной и страстной женщиной, и ничего другого я не утверждаю. В последние годы она жила в ужасном самообмане. То, как она проглотила твою сказку про богатого мистера Пембертоне, который осыпал тебя деньгами…
– А ты не верил?
Он вынул трубку изо рта и покачал головой.
– Не знаю, откуда у тебя такие деньги, и не собираюсь спрашивать, но в Пембертона я не верю. И она бы никогда не поверила, желай знать правду. Но она не желала ничего знать, предпочитая верить в то, что ей нравилось. Так вот, в те годы в Сангерфорде ей удалось прожить в мире своих фантазий. Я знаю, почему она спала с разными мужчинами, но не понимаю, как умудрилась не допустить эту мысль до своего сознания. Ты когда-нибудь задумывалась, что значит вести двойную жизнь?
Я вздрогнула.
– Возможно, она думала, что, отдавая всякому желающему свое тело, свою любовь, она им помогает. Как бы то ни было, днем она вела себя так, будто ночью ничего не происходило. Она по-прежнему оставалась уважаемой, тщательно одетой, благопристойной дочерью Абеля Тревила. Как и раньше, считала себя верной женой Франка Элмера. И твоей любящей матерью.
Дядя Стивен проницательно посмотрел на меня.
– Когда пришла пора рожать, её выдуманный мир разлетелся вдребезги. Что она думала, как тогда рассуждала, одному Богу известно. Но себя она сумела убедить, что никакого ребенка не было. Наверно, врач был нрав. В конце концов она не выдержала, психика сорвалась, и она совершила тот ужасный поступок.
Подошел официант, дядя Стивен заплатил по счету, но мы не уходили.
– Будь я судьей, и мне бы говорили, что у женщины было временное помутнение рассудка, я бы спросила: почему же она не готовилась к рождению ребенка? Или она помешалась ещё за девять месяцев до того?
Мы возвращались по Катберт-авеню. По городу гулял холодный ветер.
– Ты знаешь, что я вышла замуж?
– Замуж? Нет. Рад слышать. И кто он?
– Рад? – повторила я и засмеялась.
– Разве нечему радоваться? Ты несчастлива? Где ты живешь?
– У этого брака не было шансов на успех. Он был странным с самого начала. Я была странной. Я не люблю мужчин. Не выношу их прикосновений. Они вызывают у меня отвращение и оставляют холодной. Меня фактически вынудили выйти замуж. Я не хотела. Муж старается любить меня, но это безнадежно. Он хочет сделать как лучше, но представления не имеет, что со мной не так. Я ходила к психотерапевту. Тот принялся допытываться, но за три месяца не смог раскопать и четверти того, что я узнала за одну ночь, найдя ту вырезку. Теперь я все вспомнила. Но что проку?
– Любой психиатр тебе скажет, Марни, что теперь все пойдет на лад. Вспомнить – значит наполовину вылечиться.
– Смотря что вспомнишь. Я странная, не такая, как все, понимаешь? С десятилетнего возраста. Я странная и такой останусь. За последние три месяца я много узнала о психоанализе. Врач мне сказал…
– Милая Марни, могу представить, какой шок ты пережила той ночью, одного этого достаточно, чтобы все понять…
– Это было бы слишком просто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39