Случилась удивительная и приятная вещь, я бы сказал, что подобное посильно разве что сновидениям да еще грезам, мечтаниям разным. Девушка, красивая и добрая девушка подобрала меня после очередного незадавшегося покушения на мою жизнь, когда я, обессилевший, лежал на рельсах, провожая унылым взглядом поезд, из-под колес которого выбрался лишь чудом. Борьба с теми колесами обошлась мне дорого, на время переделав мой внешний облик в некое подобие шкуры, снятой с неведомого животного. Ничего толком нельзя было определить и по моей болтавшейся буквально на ниточке голове. Я был выпотрошен и расплющен. Грязь, налипшая на мне, рисовала некое подобие свалявшейся шерсти. Девушка жила в роскоши, но обрадовалась и такой находке, сочтя пикантной неизвестность моего происхождения. Она собственноручно прошлась по мне щеткой, залатала прорехи в добытой шкуре, подштопала где надо и разложила меня на полу возле своей кровати. Я задумчиво покоил ставшую похожей на блин голову у ее ног по вечерам, когда она, свесив их с кровати, сидела с книжкой в руках или смотрела телевизор. Как и подобало человеку тех времен, она штудировала трактат Энгельса о роли труда в превращении обезьяны в человека.
При всем своем желании следовать наставлениям классика, рукой я пока ничего не мог сделать, зато мозги мои понемногу распрямлялись и, поддавая изнутри, возвращали голове природную округлость, вообще человеческий облик постепенно возвращался ко мне, все больше удивляя мою спасительницу, ставшую хозяйкой моей шкуры. Вскоре она уяснила мою потребность в еде, и у меня появилась своя мисочка, из которой я ел и пил. Между тем я не спешил вставать, предпочитая оставаться у ее ног, и она в конце концов поняла, что мной руководит любовь. Не сразу ей удалось преодолеть определенные сомнения. Может быть, это любовь не столько к ней, сколько к безделию, к удобствам беспечного лежания на полу, к прозябанию, при котором тебя кормят, поят и порой даже гладят? А с другой стороны, нужна ли ей любовь, хотя бы и на редкость преданная и беззаветная, которая только и выражается что в смиренном припадании к ее ногам? Она ведь мечтала о настоящем мужчине, о рыцаре и чуточку супермене, как он обрисован в современных литературных вымыслах. Но когда я, обретя голос, впервые позвал ее: Соня! а так зовут ту, которая со временем стала моей женой, - она постигла высший смысл моего перехода от шкурного состояния к человекоподобному, от тусклого, едва ли сознательного созерцания ее ступней к осмысленному и вдохновенному вожделению ее в целом, и, с криком прозрения склонившись ко мне, жаркими поцелуями влила добавочную энергию в мой и без того уже безудержный рост.
Мы пришли к ее родителям и объявили о своем намерении пожениться. Мать Сони была до полусмерти напугана вопиющим фактом преображения неодушевленной шкуры, которую и ей случалось попирать ногами, в одушевленное и к тому же весьма быстро озаботившееся матримониальными проектами существо, а ее отец нашел, что я действительно достиг немалых успехов, выбиваясь в люди, но пока еще не заслуживаю безоговорочного права называться человеком. Они предложили нам не торопиться со свадьбой, повременить, чтобы я мог окончательно убедить их в своем человеческом происхождении. Но уже несколько дней спустя я окончательно вернулся в облик Логоса Петровича Безрученькина, и мы с Соней без всяких помех и проволожек поженились.
Меня назначили директором на тот самый завод, где я уже снискал славу непримиримого борца с ложью и воровством. То-то засуетились апостолы двойной морали, под шум собственных трескучих фраз о чести и достоинстве трудящегося человека кравшие все, что плохо лежало. Зная их всех поименно, я никого из них не покарал, не без оснований полагая, что мой новый статус станет для них источником неизбывного священного трепета, а испуг и образумит их лучше чего бы то ни было. Едва в воздухе промелькнули первые стрелы гласности и плюрализма, мой тесть слег от полного неприятия новой действительности и вскоре умер, но мое положение к тому времени было уже прочным, и я мог надеяться, что заводчане не поспешат избавиться от меня только потому, что мой покровитель ушел из жизни. Более того, произошла даже известная переоценка моих истинных способностей и возможностей. Так, журналист Масягин, адвокат Федул, или как его там, и доктор Пок (здесь присутствующий и уже блеснувший своим мастерством), которые раньше находили немало смешного в моем поведении, вдруг осознали, что мои достинства могут быть с пользой употреблены в деле переустройства всей нашей жизни, и пришли ко мне с предложением выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах мэра.
- Но я всего лишь глубоко честный и порядочный человек, а никаких политических воззрений у меня нет, - возразил я.
- А дело вовсе не в политических воззрениях, - ответил на это Масягин.
- К тому же нет никакой проблемы в том, чтобы их приобрести, - добавил адвокат.
Доктор Пок, лукаво и добродушно прищурившись, поставил вопрос так:
- Если вас, многоуважаемый Логос Петрович, многое не устраивало в прошлом, чему свидетельством ваша незаурядная судьба, ваша жизнь, постоянно сопряженная с риском и травлей, можно ли сказать, что вас все устраивает теперь, когда люди не столь уж и далеко ушли от прежнего своего состояния?
Вникнув в витиеватость и продолжительность этого вопроса, я понял, что не имею права отделаться указанием на недостатки отдельных граждан и просто обязан выявить хоть что-то похожее на общественно-политическую позицию.
- Ну, пожалуй, - сказал я робко, - меня удивляет, а в определенном смысле и настораживает наше нынешнее восхищение Западом, наши попытки во всем копировать его, которые приводят ни к чему иному, как к низкопоклонству...
- В таком случае, - заявил доктор Пок с удовлетворением, - вас можно отнести к деятелям отнюдь не прозападной ориентации.
- И это еще мягко сказано, - вставил Масягин, рубящим жестом как бы отсекая ненужную мякоть от той кости, которую он тут же намеревался бросить нам. - В лице Логоса Петровича мы видим ярко выраженного лидера антизападных настроений.
- И твердо стоящего на национальной почве, - схватил кость и принялся ее с довольным урчанием грызть Зоил, адвокат.
- А следовательно, - заключил доктор Пок, - повернутого лицом к Востоку.
Так я выступил с программой отторжения от Запада и припадания к Востоку, и избиратель, поверив в мои напряженные духовные искания, проголосовал за меня со всей решительностью уже в первом туре. Чтобы как-то оправдать ожидания моих бесчисленных поклонников и опровергнуть подозрения, что моей целью было только кресло мэра, я должен был тем или иным деянием показать всю убедительность, и прежде всего с живописной стороны, моего разворора от Запада к Востоку. И тут на помощь мне снова пришли идейные вдохновители моей политической карьеры, в особенности доктор Пок, знавший Восток не по наслышке. Прежде всего - никакой инагурации, изобретенной, судя по розысканиям Масягина, тенденциозной и коварной западной мыслью. Но чтоб не отдавало и чрезмерной африканской демократичностью, а по сути розгильдяйством, в результате которого либо тебя съедают после месяца-двух правления, либо ты беззаботно набиваешь холодильник человеческим мясцом. Доктор Пок, вытянув строго вверх тонкий и острый палец, возвестил: вступление в должность должно совершиться на манер восточных церемоний.
- В таком случае, - заметил непоседливый адвокат, - нужны евнухи.
- А где их взять? - развел руками Масягин.
- Нет евнухов - обойдемся олухами, - решил доктор Пок. - В них-то, надеюсь, недостатка не будет?
Масягин сказал:
- Олухов хватит не на одну церемонию.
Они тут же взялись за дело. Как и предвидел Масягин, на роль олухов нашлось немало желающих, обнаружение их в избыточном числе лишний раз подтверждало, что мы на верном пути, и нам пришлось даже провести конкурс, чтобы выбрать для первой церемонии самых достойных и видных. Естественно, прошедшие его сразу обеспечили себе хорошие посты в будущем верховском правительстве, а отсеянные составили ту запасную когорту, из которой черпались кадры в последующих церемониях, уже, правда, не столь высокого разряда.
Всем памятен день, когда я, облаченный в длиннополый цветастый халат, туго стянутый в талии широким шелковым поясом и оттого как бы широкоплечий, проехал в паланкине через весь город к мэрии, блаженно улыбаясь в ту сторону, откуда несколько часов назад взошло солнце. Люди сбегались отовсюду посмотреть на невиданное зрелище. Напуганные многолюдством и необыкновенными красками процессии бродячие собаки подняли ужасный лай, в сочетании с барабанным боем и душераздирающим писком каких-то свистулек дававший некоторое представление о том, что происходит на шабаше ведьм. Событие привлекло в наш Верхов и многих гостей с Востока, как бы волхвов, ведомых некой звездой, в которой при некоторой обостренности политического чутья можно было узнать меня самого. Но и они, как я заметил, не все поняли в развернувшемся перед их глазами красочном действе, хотя в общем и целом оно вполне удовлетворило их восточным вкусам. Например, они даже пришли в замешательство, увидев, как мой предшественник со слезами на глазах пополз от мэрии на четвереньках к приближающемуся паланкину, частенько слизывая языком пыль с дороги, к чему его принуждали палками олухи и просто желающие. Маленькие и наголо обритые восточные мудрецы удивленно вскидывали брови, исполненными намека на протест жестами показывали, что для них подобное уже давно пройденный этап, пережитки старины. Но ведь мы только начинали строить новое общество на развалинах прошлого. Мы только начинали освобождаться от собственных пережитков, только начинали долгий и трудный путь развития, прогресса, неуклонного самосовершенствования.
Боюсь, совершенно непонятым в его идейной остроте и противоречивости остался ритуал, построенный не то на пылком воображении доктора Пока, не то на его обширных познаниях в восточной литературе. А между тем в этом ритуале были задействованы как четверка моих родителей, так и четверка моих братьев, по своему обыкновению томившихся в тюрьме, но по случаю моего избрания выпущенных на волю. Только дело было представлено таким образом, будто наша родственность, имевшая место в прежние времена, омраченные моей политической незрелостью, отмерла в силу моего перехода в иную, более высокую ипостась, а теперь должна возродиться в новом качестве, как только я взойду на трон. Я и взошел. Моя жена, тоже переродившаяся и получившая новое имя, внесенное, правда, только в тайные книги, села рядом со мной, выставив стройные и наспех ужатые, сокращенные в размерах ножки рядом с моими, обутыми в подобие сандалий. Тут ввели мою бывшую родню, и я, следуя прописанным доктором Поком параграфам церемонии, громко и грозно осведомился:
- Чего вам, простые смертные, чего хотите от меня, только что ставшего небожителем?
"Стал небожителем!", зашумели, зашептались олухи признанные и непризнанные, всякие юродивые, оборванцы, нищие, божедомы, прикованные к церемонии надеждой на дармовое угощение. Ропот толпы, подхваченный и чистой публикой. Избранные тоже волновались и, переглядываясь между собой, одобрительно кивали головами. Не смея вслух заговорить о своих проблемах, мои бывшие родичи, повалившись на землю, принялись носами и языками торить путь в пыли, надеясь добраться до места, где мое небожительство хотя бы условно соприкоснется с их земным ничтожеством. За ними следовал выряженный не то бедуином, не то каким-нибудь кришнаитом доктор Пок и, стуча в бубен, разъяснял, что к столь наглым поползновениям этих отвратительных и несчастных людей привела вера в факт некогда совместного проживания с будущим градоначальником и даже питания от одной материнской груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53